Дэвид Лодж - Мир тесен Страница 29

Я занимаю исключительно оборонительную позицию. Я не делаю решительных выводов, не предлагаю новых идей, я просто защищаю здравый смысл от изысков псевдофилософии.

Моррис Цапп вздыхает, качает головой и намазывает маслом еще один кусок поджаренного хлеба.

В городе Куктаун, штат Квинсленд, Родни Вейнрайт поглощает обед, никуда не торопясь — отчасти потому, что у него шатается коренной зуб, а мясо Беверли пережарила, отчасти потому, что совсем не хочет есть.

— Дьявол, ну и жарища, — бормочет он, вытирая салфеткой потный лоб.

— Родни, что за выражения, — с упреком говорит ему Беверли, показывая глазами на детей, четырнадцатилетнего Кевина и двенадцатилетнюю Синди, которые с завидным аппетитом обгрызают мясо с косточек, зажав их в кулачках. Доклад Родни Вейнрайта о будущем литературной критики за последние четыре часа ни на волос не продвинулся. Он исписал два листа линованной бумаги и затем изорвал их на куски, застопорившись на словах «Вопрос, однако, состоит в том, каким образом литературная критика…» На буйную траву газона ложатся длинные тени. В открытую дверь доносится шум морского прибоя. На пляже в эту самую минуту Сандра Дикс, уже, наверное, сменив мокрое бикини на линялые укороченные джинсы и облегающую футболку, переворачивает на решетке жаровни только что выловленную из моря рыбину.

В местечке Геликон, штат Нью-Хэмпшир, Дезире Цапп забылась тяжелым сном. Ей снится, что она летает в ночной рубашке, взмывая вверх в безоблачное синее небо, и камнем падает вниз, навстречу густо поросшим соснами холмам.

Филипп Лоу, уже второй раз проснувшись этим утром, легонько трогает себя за гениталии — этот удостоверяющий жест остался у него с пятилетнего возраста после предупреждений матери о том, что если он будет играть со своим перчиком, то он у него отвалится. Не вылезая из-под одеяла, Филипп потягивается. Там, где лежала Хилари, на матрасе осталась глубокая выемка. Филипп бросает взгляд на стоящие на тумбочке часы, протирает глаза, еще раз удивленно вглядывается в циферблат и вскакивает с кровати. Спеша вниз по лестнице на кухню, он встречает идущего навстречу сына Мэтью.

— Здорово, отец семейства, — говорит тот.

— Почему ты не в школе? — холодно спрашивает его Филипп.

— Волнения в угольном разрезе: бастуют школьные учителя.

— Какой позор, — бросает Филипп через плечо. — Университетские преподаватели на это бы не пошли.

— А хоть бы и пошли — кто это заметит? — кричит сверху Мэтью.

Артур Кингфишер спит крепким сном, выгнувшись соответственно гибкому рельефу спины и ягодиц Сонг Ми Ли, которая, перед тем как они отправились на покой, приготовила ему трубку с опием. Поэтому сновидения Артура Кингфишера красочны и фантастичны: багровые пустыни, по которым, будто волны по морю, скользят песчаные барханы, густые заросли деревьев с золотыми пальцами вместо листьев, которые ласкают бредущего сквозь чащу странника, огромная пирамида с крошечным стеклянным лифтом, поднимающимся вверх по одной из граней, а спускающимся по другой, и часовня на дне озера, на алтаре которой, там, где должно быть распятие, торчит отрезанная по запястье черная рука с широко растопыренными пальцами.

Зигфрид фон Турпиц, теперь в черных лайковых перчатках на обеих руках, сидит, ухватившись за руль черного «БМВ» с мощнейшим двигателем фирмы «Бош» и пятискоростной синхронизированной коробкой скоростей фирмы «Гетраг». Машина, стабильно удерживая скорость сто восемьдесят километров в час, летит по автотрассе Берлин-Ганновер и заставляет менее расторопных водителей уступать дорогу не миганьем фар (что запрещено законом), а незаметно и внезапно садясь им на хвост, так что водитель, взглянув в зеркало заднего вида, в котором мгновенье назад ничего не было кроме мелкой темной точки на горизонте, к своему изумлению и ужасу обнаруживает, что его преследует черный массивный «БМВ» с затемненным лобовым стеклом, за которым в обрамлении шлема пепельных волос маячит бесстрастная физиономия Зигфрида фон Турпица, и, с трудом оправившись от шока, этот водитель сворачивает с полосы, пропуская «БМВ» вперед.

В старомодной кухне квартиры с высокими потолками на бульваре Гюисманс Мишель Тардьё, размалывая в ручной мельнице (визга электрической он не переносит) кофейные зерна, лениво размышляет, зачем это Зигфриду фон Турпицу срочно понадобилось поговорить с Жаком Текстелем в половине восьмого утра. Мишель Тардьё и сам знаком с Жаком Текстелем, швейцарским антропологом, который когда-то заведовал кафедрой в Берне, а затем подался в международные сферы заведовать культурой и теперь занимает какой-то важный пост в ЮНЕСКО. Пора, думает Мишель, пригласить Текстеля на обед.

Тардьё перестает вертеть ручку кофемолки и слышит шум захлопнувшейся входной двери. Альбер, необычайно привлекательный в своем темно-синем шерстяном блузоне и узких белых джинсах «Ливайс», которые Мишель недавно привез ему из Штатов, с недовольным видом кидает на стол бумажный пакет с рогаликами и газету «Матен». Альберу очень не нравится эта его постоянная утренняя обязанность, и он часто выражает Мишелю недовольство. Жалуется он и на этот раз. Мишель предлагает Альберу взглянуть на тяготящее его занятие сквозь призму современной нарратологии: «Ведь ты отправляешься на поиски сокровища, мой дорогой, это история твоего ухода в неизвестность и твоего счастливого возвращения. Ты — герой». Альбер отвечает коротким непристойным словом. Заливая в кофейник кипящую воду, Мишель добродушно усмехается. Он не намерен освобождать Альбера от этих утренних походов в лавку — хотя бы для того, чтобы тот не забывал, кто платит за кофе и рогалики, не говоря уж об одежде, обуви, пластинках, визитах к модным парикмахерам и уроках фигурного катания.

В Анкаре, через полтора часа после выхода из дома, Акбиль Борак добрался наконец до университета, проведя полчаса в очереди за бензином. Лениво шествуя по тротуарам и проезжей части, в кампусе собираются студенты. Непрестанно сигналя, Акбиль пробивается сквозь человеческий поток, который расступается перед его «ситроеном», а за ним опять смыкается. Увидев свободное местечко на тротуаре, Акбиль залезает колесами на бордюрный камень. Толпа мгновенно рассеивается, а затем снова начинает обтекать теперь уже неподвижный автомобиль. Акбиль запирает машину и быстро пересекает центральную площадь. Две группы студентов, разделяющих противоположные — левые и правые — политические взгляды, затеяли оживленную дискуссию. Их голоса звучат все громче, потом начинается толкотня и потасовка, кто-то падает, и раздается девичий вскрик. К ним тут же подбегают два вооруженных солдата в тяжелых армейских башмаках и с автоматами наперевес — они криками разгоняют спорщиков, иные из которых пятятся бегом, подняв руки в знак капитуляции или мольбы о пощаде. Спрятавшись за железной громадой статуи Кемаля Ататюрка, призывающего молодежь Турции к настойчивому овладению знаниями, Акбиль снова предается размышлениям о том, как все это не похоже на английский город Гулль.

Акира Саказаки напечатал свой покуда последний вопрос к Рональду Фробишеру (довольно каверзный, касающийся буквального и переносного значений слова «пышка» и его связи с выражением «потянуло на солененькое»), надписал адрес, запечатал конверт и положил его на виду, чтобы отправить завтра утром, засунул в микроволновку ужин из замороженного полуфабриката и, ожидая, пока он разогреется, принялся читать литературное приложение к газете «Таймс», одновременно слушая в стереофонических наушниках скрипичный концерт Мендельсона.

Биг Бен бьет девять часов. В других частях земли другие часы отбивают соответственно десять, одиннадцать, четыре, семь и два удара.

Моррис Цапп сыто икает, Родни Вейнрайт глубоко вздыхает, Дезире Цапп храпит во все носовые завертки. Фульвия Моргана зевает — на удивление широко и яростно, будто тигрица, — и вновь обретает свой привычный невозмутимый вид. Артур Кингфишер что-то бормочет во сне по-немецки. Зигфрид фон Турпиц, попав на автотрассе в пробку, нетерпеливо барабанит черными пальцами по рулевому колесу. Говард Рингбаум жует жевательную резинку, чтобы снизить давление на барабанные перепонки, а Тельма Рингбаум пытается втиснуть в туфли отекшие ноги. Мишель Тардьё сидит за письменным столом и выводит сложное уравнение, которое алгебраически описывает сюжет «Войны и мира». Редьярд Паркинсон кладет себе на тарелку жаркое из риса и рыбы с мармита в профессорской столовой и в тишине, нарушаемой шуршанием газет, постукиванием тарелок и звяканьем приборов, занимает свой столик. Акбиль Борак прихлебывает чай из стакана в маленьком кабинете, который он делит с шестью другими преподавателями, и пытается вчитаться в «Дух нашего времени». Акира Саказаки снимает фольгу с разогревшегося ужина и настраивает радио на всемирную службу Би-би-си. Рональд Фробишер уточняет в толковом словаре значения слова «трахнуть». Филипп Лоу суетится в кухне дома на Сент-Джонс-роуд, стараясь не смотреть в глаза жене своей, Хилари. А Джой Симпсон, которая, как думает Филипп, давно мертва, но которая жива и здорова, стоит перед распахнутым окном в какой-то точке земного шара, глубоко вдыхает свежий воздух и, прикрывая глаза от яркого солнца, счастливо улыбается.