Владимир Елистратов - Рассказы Страница 3

— Да выбросьте вы ее!..

Она вырывает у меня из рук вьетнамку и бросает в мусорницу. Потом мгновенье думает и бросает туда же свои туфельки:

— Пошли?.. Лена меня зовут.

— Вова… Значит, я зря старался…

— Все равно они мне жмут… Вова.

Мы идем босиком по теплым лужам. Это был первый раз, когда я ходил по Москве босиком. И, кажется, последний.

Дома у Лены мы пьем чай и колем орехи орехоколом «Белочка». Точно таким же. Вернее, тем же самым.

Через год Лена стала моей женой.

Но это был уже не сон.

91-ый, осень.

Чертановский пруд. Мой друг Антоха, совсем недавно поднявшийся на кооперативном репетиторстве, отмечает свой день рожденья. Уже не первый день… Мы покупаем в ларьке американский спирт «Рояль». Уже очень теплый Антоха прямо у ларька открывает бутылку:

— Тестируем. Что за дурь лабают янки.

Антоха отхлебывает спирта, долго полощет им рот, потом морщась выплевывает и говорит:

— Как сказал люберецкий поэт Федя Грыжин, «была ты для моей печенки подобна акту расчлененки»… Нет, этот масонский ацетон не для моего ливера.

Я нюхаю спирт:

— Чо, нормальный «Рояль». Не капризничай, Тох… Не такое пивали…

— Я тебе не кот Бегемот керосин хавать. Не в сказке живем.

Антоха, пошатываясь, идет к помойке и медленно выливает спирт из бутылки прямо в помойку. Трое бомжиков пару мгновений смотрят на него. Потом один молча подбегает к Антохе и подставляет кожаную кепку под струю. Подбегает второй, третий. Отовсюду бегут бомжи кто с чем. Некоторые подставляют горсть.

Через полчаса Тоха ящиком «Рояля» в разлив угощает несколько десятков местных бомжей. А заодно и голубей. Попкорном.

Тоха — добрый, но дурной. Вернее, наоборот: дурной, но добрый.

Через пару лет он прогорел в бизнесе, все раздал женам. Где-то бомжует. Обычная российская история.

Весна 92-ого.

Моему сыну два месяца. Молока у жены нет. Со смесями — проблема. Я нахожу объявление о кормилице.

Прихожу по указанному адресу. Звоню в дверь. За дверью грохочет «Таганка. Все ночи полные огня…» Дверь открывает мужик с голым торсом. Весь в наколках. Лицо — вылитый хряк из первого сна. Только зубы золотые. И не улыбаются, а агрессивно щерятся:

— Ну?.. Это шо еще за тема, шо за финик из Египта?..

— Извините… Я по объявлению.

— Миль пардон, объяв не пишем. Только метим протоколы.

— Я насчет молока.

— И доярок не крышуем. Только телок из Коврова.

— Вот… — я достаю объявление из кармана.

Хряк берет бумажку, говорит:

— Что за кузькина малява?… — и долго ее читает. Так долго, что я начинаю тосковать. У меня появляется подозрение, что хряк не умеет читать.

Наконец он понимающе кивает головой:

— Есть контакт на этой киче. Доча кормит спиногрыза…

Я вдруг в ужасе понимаю, что хряк говорит исключительно хореем. Ну: та́-та, та́-та, та́-та, та́-та… «Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца…» Где я? На филфаке или в странной коммуналке в Люберцах?

Из недр квартиры сквозь «Таганку» раздается хриплый рык:

— Берендей, шо за сквозняк?.. Минусани́ заслонку.

— Ша, Чалый! Тут интим: доча благотворит одному четырехглазому фраеру в смысле сыси. Я давно не плакал, но доча сказала мне «заплачь». Проходи, фраерок…

Я зашел. Это была конкретная малина. Слоистый дымный воздух. Пахнет луком, табаком и перегаром. Туманные люди в тату и в бретелечных майках. Карты. Бильярд. На полную мощь — «Таганка». Я чувствовал себя как Володя Шарапов, попавший в логово к Горбатому.

— Доча там, — кивает «Берендей» на соседнюю комнату. — Только сначала — лекарство…

Мне наливают большую рюмку «Рояля». Откуда-то звучит, прямо как из фильма:

— Нет… по полной, фраерок…

Тоха угощал «Роялем» бомжей. А меня угощают уголовники. Странная штука жизнь.

Я в комнате «дочи». Очень симпатичная девушка в японском шелковом халате выходит из-за ширмы и вручает мне бутылочку молока.

— Сколько с меня?

— Перестаньте…

Господи, до чего же приятная девушка. Неужто она дочь Хряка? В смысле — Берендея.

В коридоре, провожая меня, Берендей вещает:

— Я откинулся в 87-ом. Сейчас у меня, фраерок, все, как в аптеке. Но мне нужно отпыхтеть семь лет. Нужно — и баста. Порядок такой. Завтра чалюсь. А сегодня — типа отходной. Семь лет — самое оно. Две с половиной тысячи перекличек — и ты гуляешь.

— Но зачем?.. Целых семь лет…

— Надо. Такая работа.

— Не понимаю.

— Типа рабочей командировки. В 99-ом увидимся, фраерок.

В 99-ом мы не увиделись. Молоко в этом шаламане я больше, конечно, не брал. Пару раз летом я видал на улице нашу одноразовую кормилицу. Она была одета по тогдашней моде: пиджачок с плечиками, лосины, лакированные лодочки. Катила шикарную алую заграничную коляску. А я был в старых Лениных вьетнамках, изменивших мою жизнь.

Весна 2012.

Мой второй сын сосет сисю: он родился в более счастливую эпоху. У него есть памперсы. И молоко у жены — есть. Есть также английская радионяня. Мобиль с 60 мелодиями. Электронный шезлонг. Музыкальный горшок. Какой-то то ли «нублер», то ли «ниблер» (сам не знаю, что это такое). Японская анатомическая соска (мой сын ее гневно выплевывает и требует натуральную сисю). Бутылочка с антиколиковым клапаном. И еще тысяча вещей, каждая из которых сто́ит как десять бутылок рояля и двадцать свиных голов.

Я дремлю под мирное чмоканье-сосанье младенца. Мне начинает сниться очередной сон: как я стою в 1991 году в очереди за свадебным набором. На ладони у меня зловещим алым фломастером выведен номер: «666»…

— Володь! — это жена. Я вздрагиваю, просыпаюсь.

— А?!.

— А кто такой Давид Сосунский?

— О Господи! Сасунский… Герой армянского эпоса. А что?

— Ничего. Так. Наш сосунский сегодня в ударе. Настоящий герой. Эпически сосет. Уже сорок минут.

— Это хорошо.

Я снова засыпаю. Мне начинает сниться 1992 год. Июнь. Пять часов утра. Очередь за смесью. По очереди идет слух, что смесь кончается…

— Володь!.. — опять жена. Она когда кормит, ее всегда тянет поговорить.

— А?!

— А ты можешь сочинить мне много-много стихов про зайцев?

— Про каких еще зайцев?

— Колыбельных.

— О господи!

— Ну, «Баю-баю-баиньки, жили-были заиньки» и все такое. А то я настоящего текста не знаю. А петь-то надо. Чтобы наш сосунский засыпал.

— Ладно, сочиню.

Я снова забываюсь и во сне сочиняю какие-то странные стихи, что-то вроде:

В эсесере заинькиЕли хрюшек стареньких…А теперь у зайцевМиллион девайсов…

Да, рифмы — так себе. Да и содержание… Кто в наши дни станет работать свиным дантистом? Какой «цивилизованный человек» полезет под поезд за судьбоносной туфелькой? Какой «топ-менеджер» будет угощать чертановских бомжей спиртом и искать кормилицу в притоне?

Нет, я все-таки счастливый человек.

А рифмы — ерунда. Проснусь — подправлю.

Короче как бы да?

В середине восьмидесятых теорию литературы нам читал очень печальный профессор по фамилии «Гей». Человек с грустными глазами, как бы стекающими по щекам, как две голубые слезы.

Тогда фамилия профессора никого не смущала. Как и мультфильм про голубого щенка. «Гей» — это было что-то фольклорно-залихватское. Похоже на «Эгегей!» или «Раззудись плечо!»

Антон Антонович Гей, впрочем, был никаким не залихватским и читал, если честно, очень занудно. А главное, он все время повторял слово-паразит «так сказать». И умудрялся вставлять его везде и в самых причудливых комбинациях. Например, «Пушкин, так сказать, Александр Сергеевич». Или «Наташа Ростова, если ее можно так сказать…» Или: «Русская классическая литература, так ее сказать…»

Единственным занятием на лекциях у нас было подсчитывать количество употребленных Геем «так сказать». Один раз я насчитал пятьсот двадцать (за пару).

Впоследствии, лет через десять, я как-то даже сблизился и подружился с Антоном Антоновичем. Он оказался очень интересным человеком. Прошел всю войну. Десять лет отсидел в лагерях. Умница и эрудит. Но на жизнь («так ее сказать!») он смотрел очень печально.

Это было более чем закономерно. Скажем, в ресторане он делал заказ примерно таким образом:

Мне, пожалуйста, так сказать, селедочку под шубой и двести граммов, так сказать, водочки…

— Еще что-нибудь?! Горяченькое? Есть люля! Карбонатик! Гриль на выбор! Тушеная оленина по-скандинавски!.. — исходил коммерческим оптимизмом официант.

Антон Антонович безразлично смотрел своими мудро-стекающими глазами куда-то мимо официанта и говорил:

— А лучше, так сказать, двести пятьдесят… А еще мыло и веревку…

Шли годы. Одинаковые, как слова-паразиты.

Когда я был аспирантом в самом конце 80-ых, нам читал лекции один профессор. Фамилии его не помню. Похоже не то на «Штуцер», не то на «Штопор». Весь бородатый, взъерошенный и с глазами как две безумные глазуньи. Он успел побывать под занавес застоя диссидентом, посидеть в психушке, эмигрировать и частично вернуться (он жил на две страны: и в СССР, и на Западе).