Ростислав Соломко - Жизнь? Нормальная Страница 3

— Николай Степанович! — останавливаю П-ова в шести шагах. — Если вы с «рыбаками» и конём, который у вас не валялся, — тогда завтра. Готовлю экспресс-справку для Главного. Меня здесь нет! — это я кричу уже всему отделу.

П-ов возвращается на своё рабочее место и прячет рулоны за кульман. Затем, разминая на ходу сигарету, направляется к двери.

«П-ов! А ведь вы у нас числитесь ведущим конструктором по «рыбным» делам! — хочется крикнуть ему вдогонку. — Почему, почему, чёрт возьми, вы не подскочили к моему столу красным от ярости, почему не стукнули кулаком по столу?! Ведь я обязан был, вы понимаете — обязан, и по положению, и по срочности дела выслушать вас и принять решение!..»

Однако незачем распалять себя. Надо собраться и выделить главное…

Да, дамы Бернера. Женька прав: при зачтении приказа с благодарностями будут обиженные. И недели на две скверный микроклимат в его отделе.

А полезно ли моральное поощрение?

Этот так называемый акт милосердия нуждающимся или вечный упрёк в несостоятельности всем остальным Скажу про себя: с торжественных вечеров, где я не упомянут в приказе, я ухожу совсем не с праздничным настроением.

«Будут обиженные». Ещё бы!

А если после приказа Главного зачесть шуточный?

Надо завтра посоветоваться с Бернером.

Тем временем дружно стучат ящики столов, двери шкафов. Инициативные сотрудницы толкутся на стартовой площадке у двери.

День-то кончился, а я так и не «прошёлся по доскам»!

На улице мокрый снег. Поднимаю воротник. Моей ещё нет на остановке.

Автобус, по-видимому, только что отошёл — у столба одна женщина. Женщина повёртывается ко мне лицом… Боже мой, Вера!

— Гриша, прости… Я ехала с тобой. Какой ты измученный, Гриша, тебе тяжело, я знаю. Я хочу тебе помочь! У тебя становление… Говорю не то… Опять о службе! Это ужасно! Знаю, знаю, ты её встречаешь здесь, на остановке… Едете вместе… с сумками… Гриша! Я здесь не первый раз… у этой мерзкой автопоилки, я… не могу иначе. Вон она идёт. Я ухожу. Как далёк сентябрь! Гриша, в сентябре?!

— В сентябре, в сентябре.

5

Еду в свой дом. Там крохотная привычная жизнь.

Своя табель о рангах: старший экономист (Зинаида), я, и. о. начальника отдела, бабушка-пенсионерка — все мы лишь подножие пирамиды, на вершине которой Лелька-первокурсница.

Семья…

Изменилась ли ячейка общества по сравнению с каменным веком?

Пожалуй, нет.

Те же проблемы.

Заботы о пище, о теле.

О благоустройстве гнезда.

О детях.

За окнами тьма. На лице Зинаиды усталость и архи— модная косметика. По-моему, она не нужна… на стадии всеобщего увядания.

Я впадаю в полудрёму…

Сегодняшний вечер будет таким.

Ужин.

Бабушка осведомляется о Дуликове, Прохорове, Бернере. Бабушка знает о них больше, чем наш отдел кадров.

Я рассказываю об Эльвирке Зинаиде:

— Надо же. Ты, между прочим, узнай, где она достала сапоги. А как эта… Вера? — и чуть заметно дрожит ложка в руке Зины.

— Не показывалась.

После ужина мы расходимся по разным углам.

Бабушка торопливо, как южный трамвай на спуске, звенит посудой у раковины. Она слушательница университета культуры в соседнем заводском клубе, а сегодня после лекции по истории кино будет показан «Коллежский регистратор» с незабываемым Москвиным. Наконец-то по законам бабушкиной памяти (бабушка выписывает журнал «Наука и жизнь») у неё срабатывают те участки головного мозга, которые ответственны за функцию торможения: пора приводить себя в порядок, — сигналит ей кора. Ведь на лекции будет Павел Тимофеевич, которому никак нельзя дать больше семидесяти…

Можно ослепнуть от хирургической белизны кафеля и солнцевидной лампы в ванной комнате. Там стирает бельё на купленной в кредит стиральной машине Зинаида.

Ночью, в постели, при жёлтом свете торшера с ней произойдёт чудо. «Иллюзионист» Толстой запросто перенесёт Зинаиду в семью действительного тайного советника Каренина. Сухарь чиновник будет плакать вместе со своим врагом Вронским и незримой Зинаидой у ложа умирающей Анны. А пока Зинаида томится только сладким нетерпением ночи.

Она настолько уходит в мир вымысла, что начинает выкручивать мою нейлоновую сорочку, позабыв о предостережениях японской фирмы.

Малоинтеллектуальная работа делает человека бездушным мечтателем.

Зинаида мечтает не о том, чтоб ей было хорошо, а о том, чтоб ей было как можно хуже.

Она — жертва XIX века. Чтоб претерпеть всю сладость мученичества, ей нужен злодей.

— Валяешься, а в доме нет зелёного горошка…

Это мне.

Пока машина крутит бельё, Зинаида сидит на табуретке и крутит свою ленту об Анне.

Сейчас в ней больше жалобной покорности, чем гнева.

… Звонок. Пришла Лелька.

Потом придёт бабушка.

Потом, в постели… — «читальня».

… Что-то бьётся, хочет освободиться, вылупиться, трясётся, гремит…

— Григорий! Ты будешь вставать? Или у тебя командировка?

— Что?… Какая к чёрту командировка!.. Го-осподи! Когда я высплюсь?

— Мог бы записаться в какой-нибудь ГИПРО или ЦКБ.

— Записаться… Кинь носки, А я и пошёл вчера. Кладу на зелёный стол журнал командировок по городу. Главный глянул на страницу назад. «Вы позавчера уже были в ГИПРОТРУБПРОМе. Как в вашем отделе с коэффициентом усидчивости?» Кобенится. Ведь и он и я знаем, что командировка липовая. Медлит. Наслаждается. Шарит ручку. Противно, когда так врут. Врут взаимно. «Ой, говорю, вспомнил. Сегодня ехать не могу». И вытащил у него из-под пера журнал. Ну что ж. Мне не будет забыт и этот микрокукиш.

6

Конец июля. Ливни сбили листву, и лето на скверах выглядит сентябрём.

«Сентябрь» у нас с Верой словно бы код военной операции.

Мы на время отчуждены, законспирированы, хотя сейчас идём с ней вместе по асфальтированному въезду во двор нового корпуса клиники.

Болен Пётр Савельевич, отчим Веры, бывший замдиректора нашего СКБ, ныне пенсионер.

Старик не в ладах с зятем, и поэтому с нами нет Семёна Васильевича.

А я сегодня представитель месткома. У профказначея мною получены профсоюзные дивиденды и послушно превращены в болгарский виноград и венгерские яблоки, арабские апельсины и бананы маленькой развивающейся республики с именем, похожим на название джаза.

Больничный корпус весь из прямых линий стекла и плоских панелей.

— А что это за сверхкастрюля, забитая наполовину в землю?

Конференц-зал. Он же концертный. Здесь играют Шопена и Скрябина второстепенные лауреаты.

— В такой больнице, я думаю, няньки не вымогают рубль за смену простыни. Как тебе удалось поместить сюда старика?

— Бульон придётся подогреть, — пощупала Вера бутылочку в сумке.

Пластиковый коридор. Белая палата-одиночка; я понимаю: этот комфорт — для безнадёжных.

В постели лежит человек с запавшими закрытыми глазами.

Так вот он теперь каков, наш «блюститель порядка», правая рука Главного по части внутренних дел!

— Ме… мер… завца нет?

(Мерзавец — это Семён Васильевич.)

— Это Гриша, папа, — говорит Вера в ухо Петру Савельевичу.

— Григорий…

Силы оставляют Петра Савельевича.

Я кладу на столик пакет от месткома и администрации СКБ и молча выхожу в коридор.

Мы вышли из больницы поздно.

Не по-июльски сырой и холодный ветер прижал Веру ко мне.

Где-то за нами яростно сияли стеклянные стены больницы.

О чём тогда думала Вера?

Я думал о том, что мне соврать Зинаиде, явившись домой за полночь.

Надо рассказать всё о Петре Савельевиче и ни слова о том, как мы с Верой, слившись, шли в темноте, как она припала ко мне, как нам захотелось — неодолимо, неотвратимо стать предельно близкими, и как Вера потом отстранила меня и сказала сухо:

— В сентябре…

7

— … Я встретил её через семь лет, — начал Рушницкий.

На парковой дорожке появился мяч. Словно кукольная, над забором возникла голова парня.

— Папаша, подай.

Рушницкий неметко вернул мяч.

— Подай. Уверен, что мир — для него. Папаша! А впрочем, я для него действительно папаша, — удивился Рушницкий; — Дед. Если б теперь созревали и плодились так же быстро, как сто лет назад.

Он стряхнул песчинки со своих чесучовых брюк.

— А вы бросьте строить из меня шута, — вдруг ощерился Рушницкий.

— ?

— Да, шута. Я знаю теорию волейбола и знаю, как надо принимать мяч. Но это, как вы заметили, у меня не получается. Больше такта. Ведь вы тоже годитесь мне в сыновья. И я, наконец, начальник лаборатории, — признался он.

И вздохнул:

— В прошлый раз больше всех надо мною смеялась Она…

Я дал себе зарок не паясничать, изображая спортивного комментатора на площадке турбазы. Мы сели на лавочку.