Павел Асс - Дык, или Как московские Митьки достали питерских Страница 3

Федя Стакан эмигрировал. В пяти километрах от Папуасовки он и ушедшие с ним братишки и сестренки построили деревню Большие Папуасы.

В это утро Митька Преображенский сидел на плетеном стульчике на балкончике своего дома и рассматривал в подзорную трубу, как голые папуасовские женщины купаются в голубом заливе. «Класс!» — думал Митька и чесал пятку.

На балкон вышел папуас Ваня с подносом. На подносе стояла литровая кружка пива и лежало письмо.

— Утреннее пиво, — доложил невозмутимый Ваня. — И почта, сэр.

— Не «сэр», а «браток». - лениво проговорил Митька, отрываясь от увлекательного зрелища. — Сколько тебя учить?

С наслаждением проглотив кружку холодного пива, Преображенский взял письмо, распечатал и прочитал:

«Милостивый государь!

Поскольку вы не желаете выпускать сестренку мою Аленушку из своей мрачной деревни Папуасовки, жители моей деревни Большие Папуасы объявляют вам войну. Военные действия предлагаю начать сегодня в полдень.

Если же вы отпустите вышеупомянутую сестренку Аленушку, которую вы по неграмотности называете Машенькой, то я вас прощу, и войну прекращу.

С почтением, мэр Больших Папуасов Федя Стакан.»

— Ломы и крючки, — проговорил Митька. — Дык… Хозяйка где?

— Спит, сэр.

— Идиот. Сколько раз повторять?

Преображенский встал и прошел в комнату. На тростниковой циновке спала Машенька. Митька с грустной улыбкой присел, подпер щеку рукой и задумался.

Машенька действительно была прекрасна. Ее смуглое, почти европейское лицо с красными пухлыми губками и точеным носиком… Ее черные как смоль волосы… Ее высокая грудь… Нет, такую женщину Митька Преображенский не отдаст ни Феде Стакану, ни Дмитрию Шагину, ни самому Господу Богу.

— Сестренка моя, Машенька… — прошептал Митька.

Длинные ресницы дрогнули. Открылись огромные глаза, в которых так хотелось утонуть. При виде печального Митьки, Машенька улыбнулась, слегка обнажив белые зубки, и протянула к Преображенскому руки.

— Братишка…

Митька прильнул к любимой и не оборачиваясь крикнул папуасу Ване, который неподвижно стоял на балконе:

— Иван!

— О? — отозвался папуас.

— Пошел вон, болван. Я буду читать утреннюю «Таймс». И фитилек-то притуши, коптит!

Ваня привычно задернул шторы и спрыгнул с балкона.

— Милая моя, — ласково шептал Митька. — Сестреночка… Огромные деревянные часы на стене громко отбили одиннадцать. До начала войны оставался час. Но было не до этого…

Глава пятая

Война

Пенсионеры в трамваях

Говорят о звездной войне…

— Братишки! Мужики! — вопил вождь Больших Папуасов Федя Стакан. — Дык, ведь я войну объявил Папуасовке, надо собрать народец!

— Шибко в лом, — отвечал за всех Саша Валенков, главный министр Больших Папуасов. — Так кайфово лежать на солнышке…

Остальным было лень даже говорить.

— Сволочи! — страдал Федя. — Я за них, значит воевать буду, а они пригрелись гады у меня на груди…

— Дык… — смущенно бубнил Саша. — Федюнчик, ты бы папуасов собрал с копьями и трубками ихними плювательными…

— А-а-а!!! Погибну вот я один на войне! Гады!!!

Обиделся Федя Стакан. Один пошел воевать.

Он шел по песчанному берегу моря, кокосовые пальмы, как ивушки плакучие в России, клонились к самой воде, яркие попугаи орали что-то непотребное. На одной из пальм сидел папуас. Пытаясь дотянуться до кокосового ореха, он пыхтел, тужился и сопел, как паровоз.

— Эй! — окликнул его Федя. — На дереве!

— О!

— Ты кто?

— Мбангу.

— Не крещеный, что ли?

— Хрещеный, — ответил папуас и, не удержавшись на дереве, рухнул вниз, спугнув целую тучу попугаев.

— А кем крещен, мною али в Папуасовке?

— Тобою, — ответствовал Мбангу, с которым, как ни странно, ничего от падения не произошло. — И в Папуасовке. Три раза, однако, крестили.

«Ловкий малый,» — подумал Федя.

— Пойдешь со мной, — решил он. — Воевать будем с Папуасовкой.

— Нельзя мне, — сделав глупое лицо, сказал Мбангу. — У меня плоскостопие.

— И ты… — махнул рукой Федя. — Никто меня не любит!

Папуас долго смотрел вслед Феде, почесывая кучерявую голову, затем снова полез на дерево.

Жаркое солнце встало в зенит. Полдень поливал остров лучами. Федя вынул из кармана белый платок и повязал его на голову. Потом подумал: «Э, пусть лучше умру от солнечного удара!» — и снял платок.

— Вот умру я, умру я, похоронют меня… — тихо запел он, шагая в сторону Папуасовки. — И нихто не узнаит, где могилка моя…

Феде было жалко себя.

«Гад Преображенский, небось, своих спрятал в засаде, щас выскочут… Или папуасы отравленной колючкой в меня бац! И нету братишки Феденьки. Эх!»

Федя услышал хруст песка под чьими-то ногами и поднял голову. Навстречу ему шел грустный Преображенский. Митька держал в руке белый платок и, глядя под ноги, напевал «Вот умру я, умру…»

Федя Стакан глянул на платок в своей собственной руке, на платок в руке Преображенского, заплакал от радости:

— Митька! Друг!

— Федька!

Друзья бросились друг к другу, как будто не виделись больше десяти лет.

— Митька, братишка ты мой! — орал счастливый Федя.

— Ведь ты братишка мне! — отвечал не менее счастливый Дмитрий.

— Дырку вам от бублика, а не Шарапова! — кричали оба, да так, что было слышно в обоих деревнях.

— Воюют, однако! — говорили митьки в Папуасовке.

— Шибко крутое сражение! — раздумывали митьки в Больших Папуасах.

— Помочь надоть! — вскочил Сидор в Папусовке. — Дык, ведь один Митька там против всех Больших Папуасов!

— На помощь к Феденьке! — закричал Саша в Больших Папуасах. Стало быть, одному ему не выдержать супротив Папуасовки!

Две толпы митьков рванули по побережью к обнимающимся братишкам.

— А-а-а!!! — орали они.

Возле счастливых Митьки и Федьки, толпы остановились, недоуменно посмотрели, как те пьют из одной бутылки портвейн, и по побережью пронесся крик:

— Ур-ра!!!

Так кончилась большая папуасовская война. Советы деревень тут же на берегу за ящиком портвейна решили, что такое событие следует хорошенько отметить. Причем два раза, как сказал Федя. Один раз в Больших Папуасах, второй — в Папуасовке. Братишки-митьки занялись подсчетом, сколько ящиков портвейна и бочек пива есть в деревнях, и за сколько дней они их выпьют.

— Дык! — слышались взволнованные голоса. — Елы-палы!

Вдруг все увидели мчащегося по берегу Мбангу.

— Пирато! Пирато! — кричал папуас.

Митьки глянули на море. На горизонте белели паруса кораблей…

Глава шестая

Как отпраздновали примирение

На острове, который я позволил себе назвать Новой Гвинеей, нас встретила толпа бородатых аборигенов, называющих своего вождя «митькой», друг друга «митьками», а всех остальных папуасами. Встретили нас доброжелательно, напоили напитками, напоминающими пиво и портвейн, а узнав мое имя, что-то лопотали и показывали жестами, как будто меня надо разрезать, поджарить на костре и съесть, на что я с присущим мне юмором не соглашался. Мы долго смеялись…

На шлюпках, прибывших с кораблей, сидели серьезные люди в кафтанах, напудренных завитых париках, при шпагах и с мушкетами. Их главный подошел к толпе глазеющих митьков, снял шляпу, сделал изящный полупоклон, подметя перьями шляпы песчаный пляж и заговорил по-английски.

Английского среди митьков никто не знал, а если кто и учил в школе, так от тех знаний ничего не осталось.

— Дык, — сказал Митька, и англичанин повернулся к нему, осознав, видимо, что Преображенский здесь главный. — Ты это, чего уж там… Элементарно, Ватсон… Федь, дай ему портвейна!

Федька налил из большой глинянной бутыли в кружку и протянул гостю.

— О! Порто! — воскликнул англичанин, отведав. — Гуд!

— Гуд! — хором подхватили митьки, оживленно разливая по кружкам портвейн.

Папуасы быстренько положили прямо на песок длинную скатерть, наставили всяческой закуски и много-много бутылок. Мбангу и Ваня прикатили большую бочку пива.

Английские мореплаватели рассаживались за стол, а главный пытался что-то втолковать Дмитрию и Федору:

— Ай эм кэптэн Джеймс Кук!

— А, — воскликнул Федька. — Знаем, знаем. Это которого съели аборигены!

— Ай эм кэптэн Джеймс Кук!

Преображенский ласково потрепал его по плечу и прогудел в густую бороду:

— Чтож ты так, братишка! Дык, оставался бы у нас, митьком бы стал, а то все не успокоишься никак, вот и съедят тебя, дурилку картонную…