Митрофан Глобусов - Мысли и размышления Страница 3

А у нас опять как-то не так. Лозунгов море, а толку ноль. Только вроде прошибет кто-нибудь нау-хау в области очистки территории, так сразу его обвинят в промышленном шпионаже или еще в чем-нибудь. Только возьмется чья-нибудь светлая голова внедрять у нас передовой противомусорный опыт, так тут же и это объявят будущей модернизацией.

Опустимся до уровня отдельно взятой среднестатистической семьи. В ней — жена, муж, ребенок. В ней же и мусор — два-три килограмма в день. Жена загружает в ведро свои отходы, муж свои, а ребенок, являясь самым послушным и безропотным членом семейного коллектива, добавляет сломанные игрушки, разбитые чашки, остатки манной каши, изношенный в младенчестве подгузник и какие-то книги, которые он категорически отказывается читать. И сколько ни убеждай, что нельзя в один пакет складывать рваные колготки, книги и банановую кожуру, а все мимо. Жене наплевать, мужу начхать, а ребенку, как члену этой семьи, наименее интересно заморачиваться в сторону строгой сортировки семейных отходов.

Между тем без сортировки мусора гибель современной цивилизации более чем очевидна. Природа, конечно, погибнет раньше. Достаточно войти летом в подмосковный лес, чтобы убедиться в назревающей гибели подмосковной природы. Свинство, гнусность, пошлость, народная дикость прогрессируют, и вскоре колючий ежик, ягода земляника, древесный дятел, елка и съедобная сыроежка займут свое место среди исчезающих видов биологического происхождения. Бабы и мужики еще поорут в бывшем лесу какое-то время, попоют, подурачатся, водки нашархаются, а после спишут и их в отходы сумрачной современности.

Замена отечественного города на мусорную свалку — прямое следствие нашего хамского отношения к самим себе. Ну, что, казалось бы, стоит не швырять пустую бутылку самим себе под ноги, а ведь нет — швырнем и сделаем это походя, как будто и не заметили, что швырнули. И государство делает свою ставку не на тех, кто эти бутылки собирает, а на тех, кто швыряет. И пошлый мусорный ветер гуляет в головах наших граждан на радость оплеванному этими же гражданами государству.

Но возвратимся к сортировке.

Отсортировывать бытовой мусор все же приятней, чем гнилостный запах в подъезде, жена-идиотка или муж-идиот. И рваные колготки отделить от банановой кожуры полезней, чем вместе с бывшим мобильником запихивать их в пятидесятилитровый мешок. Однако самое полезное — унять порывы мусорного ветра в головах. Вот это, на мой взгляд, самое сложное и самое непредсказуемое. Тут ни Сколково не поможет со всей его задуманной чистотой, ни объявление этого Сколково цветущим оазисом посреди просторов, захламленных до пустоты. Нам поможет только одна, пока еще никем не придуманная, но неизбежная система очистки. И эта система, должно быть, мы сами. А то кто же еще, кроме нас, возьмется за уборку, прилегающей к нам, территории?

Страна, в какой я живу

Я живу в какой стране? Страна какая меня окружает? Что это за страна, в какой я живу и какая находится вокруг меня? А сам я кто, проживающий в этой стране?

Эти схожие, как мои носки, и кошмарные вопросы мучают меня долгие годы. Тревога по этому поводу страшная. Понять ничего не могу и поразительно сильно мучаюсь. И весь вчерашний день такие мучения у меня, что весь сегодняшний день я опять страдал от собственной мучительной безответности.

Буду и завтра страдать. Ибо понять ничего не могу. При всем желании никак не могу сообразить, какая страна меня окружает. Она для чего такая нужна? Зачем в ней столько часовых поясов и начальства? Какие высшие позывы распорядились столь удивительным окружением?

Живу я, конечно, в домашней обстановке, известной мне своим уютом, женой, мебелью. И в этом смысле меня окружает не страна, а приятные сердцу стены, в которых банальный шкаф бывает главнее, чем я. Но почему я каждое утро должен просыпать весь в поту? И для чего часов в пять утра с металлическим грохотом обрушивается на мою мятущуюся душу тяжелая крышка мусорного бака за окном?

Однако и мусорный бак — это еще не вся страна. Вот в этом я всегда не сомневался. Она потяжелее его, побогаче, помногообразней. Да, она меня окружает, но как-то пошире, позначительней. Она, конечно, тоже вся за окном. И годами, десятилетиями, веками кричит все дни напролет. О чем же кричит страна за окном? А что ищу я в душе своей, прислушиваясь к этому крику?

Это — моя страна, и кричит она вместе со мной. И всегда о самом наболевшем. От этого как-то болею и я. Ботинки жмут, нервы ни к черту, на жену без содрогания смотреть не могу, от телевизора тошнит. И не пишется. Мучительно! Мучительно мне не пишется потому, что я страдаю вместе со всей страной за окном.

И страдаю я прежде всего потому, что мне, как человеку, ни шута не удается понять, что происходит в этой стране. Почему в ней столько всякой наглости, глупости, чепухи. Откуда столько идиотов. Для чего они все нужны. Почему руководят всей страной такие люди, у которых на запястье сияют хронометры, собранные в самых модных швейцарских часовых мастерских, но которых нельзя допускать даже до опускания крышки мусорного бака по утрам.

И хамство. Оно, это хамство, по все стране! Никто не знает, куда деваться от него, а потому и я не знаю, куда мне деваться от хамства. Сам я никому нахамить не состоянии, однако так и хочется иной раз выйти из квартиры и с каким-то злорадным упоением кому-нибудь нахамить.

Кулаком ударить по столу мне тоже с такой силой хочется, чтобы услышала вся страна. Есть, безусловно, люди, которые и без меня способны ударить. И не кулаком по столу, а еще чем-то, что образно описано в некоторых произведениях изящной словесности. (Вы помните: слово за слово, х… по столу.) Другой частью тела, также многократно описанной, можно ударить об забор. Тем более заборов по всей стране понаставили такое количество, какого невозможно представить нигде, кроме этой страны. А можно и головой об стену. И стена выдержит, и голова тоже выдержит, хотя смотря какая голова. Вот говорящая голова по телевизору. Она выдержит. Она же и слова разные говорит. И летают эти слова над всей страной, как фанерные аэропланы сельскохозяйственной авиации. Но редко когда достигают души слушающего. Эту душу достигают водка и колбаса. Они на сегодняшний день — первая и основная пища для души. Водка и колбаса. И бабки, то есть бабло, или башли. А еще лидеры. И эту дура-блондинка, как ее там. И этот… ну обвислый, с рябым лицом… сволочь… всего его знают… сам говорит, что где-то воевал, а где и с кем — не говорит… А как достигнут души не водка и колбаса, а что-нибудь еще, вроде жалости или хотя бы сочувствия к обычному человеку, и что-то в душе повернут, то и страна тогда отзовется. А пока мне трудно, мучительно трудно понять, что за страна меня окружает.

Один мой читатель

Три миллиона читателей и не меньше. Три миллиона человек, медленно и тщательно листающих книжные страницы, проникающих в самые потаенные и сокровенные мысли автора, следящих за неожиданными сюжетными поворотами, поражающихся изяществу словесных оборотов и со счастливым выражением отходящих ко сну в самых захватывающих местах. Способен ли я добиться подобных вершин посредством моего трудоемкого творчества за столом? Способен ли я догнать до трех миллионов громадную аудиторию моих читателей?

Ответ один: я способен. Я — такой человек. Я — упорный. И я до такой армии когда-нибудь обязательно догоню.

А пока у меня — один, но очень верный читатель. Я сам видел его, когда в апреле в своих ботинках на шнурках вышел из дома.

Уже потеплело в Москве, и кое-какие птицы перелетные вернулись в столицу. Набухли почки. Всякая щепка, по замечанию классика, мечтала залезть за другую щепку. Я шел по улице под веселыми лучами солнца и смотрел на женщин и дома. Я шел и думал о том, что где-то наверняка меня ждет мой читатель. Я еще не знал места нашей встречи. Я еще не знал, где он сидит или стоит с моей книгой в руках. Я еще не понимал, до какой страницы он дочитал. Я еще не очень верил, что он вообще до какой-нибудь дочитал. Я еще не совсем точно представлял, моя ли книга у него в руках. Но я уже был убежден, что это именно мой читатель и другого пока у меня нет.

И потому, когда, спустившись в подземный переход, чтобы перейти на другую сторону улицы, я увидел его сидящим у стены, то сразу решил, что это он с таким упоением читает какую-то книгу.

Да, я немедленно понял: он — это он! Он — тот человек, который, похоже, не имеет ни дома, ни жены, ни душистого мыла, ни махрового полотенца, ни пушистой мочалки. Нет у него в кране горячей воды, нет и самого крана, и весь свой мусор он носит с собой, тогда как я выношу его на лестничную клетку. И он не такой уж и модный, как я, хотя и я не такой уж и модный.

Возможно, он растерял все это на далеких берегах пресноводного Байкала, а возможно, в душных степях континентальной Украины. Возможно, он проиграл свою трехкомнатную квартиру однорукому бандиту или в период финансово-экономического кризиса отдал за долги все, что ему принадлежало. А могло быть и так, что какая-то неведомая сила подхватила его, обо что-то с силой ударила и перенесла в подземный переход, и он уже не помнит, откуда он и где его настоящая Родина. И не ведома ему та моя одухотворенная привычка, с которой я по призывному зову супруги отрываюсь от творчества и иду в кухню, наполненную запахом жирной наваги и жареного лука. Он растерял все это на мрачных ухабах неведомой мне жизни. Он по-настоящему бездомный человек без определенного места жительства. Но он — свободен в его БМЖ. Он очень свободен. И в связи с терпким чувством такого вот полного освобождения приобрел одну привычку: что-нибудь почитать у стены подземного перехода. И пусть это пока еще не мое почти законченное сочинение. Пусть так. Но все равно в его руках наверняка чье-то талантливое сочинение из слов, отпечатанных в типографии, на громадной машине и на бумаге…