Евгений Венский - Опиум Страница 3

— На весь сезон пришлем. Вот так спасибо.

Все расскрыли рты и почему-то замерли. А отец надел соломенную шляпу по самые уши и вышел.

В тот вечер чай пили с пирожным и даже распили в тестером одну бутылку пива:

— За здоровье долгогривого попа Гаврилы и рясы его!..

Первый блин

Член драмкружка Полдевятов лежал в помещении команды, лежал с вдохновенным лицом и упивался своим могуществом. Более смелые или совсем отпетые деловито, по-журавлиному, подходили к герою дня и искусственно-равнодушно, но трепещущим фальцетом задавали вопрос:

— А что, товарищ Полдевятов, можно, примерно, ежели, будучи, вроде как пригладить захвоста, как вон, даве говорили, будто, насчет крупы недовес?..

— Я подумаю… — отвечал деловито Полдевятов: — вы думаете, мне что завхоз! Тоже!.. Тьфу! У меня инструкция. Главное быт. А на завхоза я с полным презрением, безо всякой видимости.

— Болтают, будто вам, тов. Полдевятов, мандат собственноручный выдан, али занапрасну ляскают?

Полдевятов небрежно цедил сквозь зубы, еле сдерживая распиравшие его чувства.

— Нам без мандата нельзя. Примерно — шеф. Проистекает, скажем, парад. На параде — народный губисполком, командующий военным округом и я. Почему я?.. А вот извольте — мандат. И больше ничего. Нам без мандата нельзя ни одной минутки.

Он комиссарственно-величаво — доставал запкнижку и выбрасывал из нее мандат, выданный газетой, «Краснопропадинская Правда» рабкору т. Полдевятову за солидной печатью редакции и тремя подписями, из коих одна была начертана красными чернилами,

В этот момент самые отпетые храбрецы начинали по-заячьи трепетать, отчего мандат/в их руках ходил ходуном, молча отдавали его обратно и, преисполненные благоговения, отходили, давая доступ к рабкору другим паломникам.

Ужинать Полдевятов не пошел. Его распирали самые фантастические грезы, наполеоновские волшебные замыслы и практические грезы. Было совсем не до супа, в коем неуверенно плавало 2–3 таракана, и совсем не до каши, которая бесспорно была много хуже той, что подавалась при посещении шефом и исполкомами.

Полдевятов отметил в сердце своем и суп и кашу и сверкнул во тьму каюты глазами.

— Будьте покойны, товарищ завхоз. И за кашу и за суп. Не прежнее время, чтобы тараканами шамать. Будя!..

Тем не менее, новый рабкор презрительно улыбнулся своим думам.

— Я доберусь! Суп — дело маленькое. Мне на суп плевать с высокого, но зеленого тополя. Я, брат, все насквозь вижу. От меня, брат, не скроешься. Буржуазная закваска, идеология царизма и марксистское непонимание задач современного быта, направленное против. Я браг, все инструкцией прежучу. У меня — мандат.

По случаю воскресенья Полдевятов весь день писал в уголке клуба корреспонденции, а вечером пошел в околоток и сообщил по секрету своему закадычному другу, фельдшеру, о написанном.

Эскулап проникся важностью момента и надел шапку, хотя сидел в жарко топленной каморке.

— Читай, кого протащил. Я, брат, в этом деле — во. Не утаю. Правду-матку на стол и скальпелем. Жарь!

— Ну, вот. Первая — «Наследие старого режима. На прошлой неделе наш руквод литературным кружком т. Труженников сидел на диване в клубе, закрытом расписанием занятий, с дочерью служителя опиума — псалмодера Лизочкой, которая регистраторша в Коммунхозе. Она хихикала, а он говорил. совершенно бессознательно прижимая руку к сердцу: — „клянусь богом“. Тот же тов. Труженников издавна происходит из. нетрудового элемента, кончивши два городских училища, а наши пожарники ходили и слушали, как он просвещал их относительно аннулированного бога. Подтянитесь, тов. Труженников. Будьте сознательным.

Рабкор Пол — в»

— Здорово! Заммечательно!.. — взвизгнул фельдшер и от ража ударил об пол шапкой. — Читай дальше. То-есть, ты прямо Вересаев: «Записки врача!»

— Вот вторая. Гм. К-ха. «Остатки крепостничества. В то время, как трудящиеся всех стран с замерзшим сердцем взирают па реакцию в Берлине, Мексике. Болгарии и Испании, не говоря уж про Ирландию и Индию, паша библиотекарша гр. Сикорская тянет в сторону. Некоторые товарищи просят у ней что-нибудь почитать, а не прокурить, революционного из полного собрания Неверова, а она совершенно бессознательно с подвохом выдает сочинения Островского для пропаганды капитализма. Пора вспомнить, гражданка Сикорская, что это недопустимо.

Рабкор Пол — в».

— Ну?.. Как эта?

— Замммечательно! — задохнулся от восторга фельдшер. — Теперь она завертится. Так ей и надо. Ну дальше шпарь. Эх, и талантище же ты, брррат!

Еще одна. Вот: «Подкоп под рабочую власть. В воскресенье наш брандмейстер гр. Сутковой октябрил своего урожденного ребенка и назвал его в честь якобы тов. Ярославского — Емельяном, чтобы подыграться к новому строю. На самделе дедушка урожденного был тоже Емельян, и он назвал в память дедушки, а вовсе не тов. Ярославского. Так как настояла его совершенно несознательная жена. Красные пожарники, не поддавайтесь напору фашистских сотен и высоко держите знамя ликбезграмотности.

Рабкор Пол — в».

— Ну? Как? А?..

— Э! — сказал фельдшер. — Тут, брат, завинчено. Высшая политика. Это, брат, и до центра дойдет. За это, брат, но головке его не погладят. Сумятица начнется. И как это ты пронюхал. Голллова!

— Рабкор, брат, должен все знать, — скромно опустил веки к носу Полдевятов — нам, брат, надо все знать… Мы всегда на посту. Пост такой…

Умиленный, растроганный, осчастливленный высоким гостем фельдшер занялся приготовлением чая для дорогого приятеля, а рабкор гордо смотрел па двор на играющую с фокстерьером брандмейстера дворнягу сторожа и о чем-то серьезном и высоком думал.

В четверг пришла газета. Все бросились к номеру и впились в него сотней глаз. Заметок Полдевятова не было, но в «Почтовом ящике» находился ответ:

«Тов. Полдевятову. Глупости пишете, товарищ. Читайте внимательно газету и учитесь, смотрите, что пишут другие. Не тратьте даром времени и бумаги на ваши пустяки».

Весь клуб покатился от хохоту. А самый отпетый, тов. Чапанкин, запел, как настоящий протодьякон, «вечную память» товарищу Полдевятову и помахал над ним ремнем, яко кадилом…

Рабкор почувствовал озноб, головокружение и сердцебиение. Перед глазами пошли зеленые, синие и серо-буро-малиновые с крапинками круги.

Он пошел в околоток. Фельдшер иронически осмотрел больного приятеля, ткнул пальцем в живот и поставил суровый диагноз:

Глупостями занимаетесь, товарищ. А потом шляетесь лечиться. Учиться надо, внимательно читать газету… Да-с! А то глупости пишете, а потом лечиться. Примите вот касторки и ступайте спать. Пи-са-те-ли!

Полдевятов подавился касторкой и совершенно бессознательно выругался на четыре этажа.

Теплые ребята

Человек в обхмыстанном теленке и ржавой кепке прислушался, пожевал губами и прошел в ворота.

— К кому прешься? — рявкнула ему в шиворот парусиновая прозодежда.

— Я, товарищ, рабкор из местного газетного органа.

— Рабкор? Ето на манер как из попов, что ли?

— Рабкор — это, товарищ… Я в газете пишу.

— В газете? Знаю! «Прымается подписка». А тебе тут чего?

— С кем мне тут поговорить? Кто у вас тут делегат?

— Делегат есть, только он сейчас дрыхнет.

— Ну, а кто у вас еще есть, так сказать, самый сознательный, самый развитой?

— Мишку спросите. Очень развитой. Хучь узлом завяжи, — разовьется.

— Ну, вот… мне бы его.

— Вот он сюда прется… Только у ево чичас на чердаке престол… Апосля вчерашнего… Мишка, тебе звут.

— Дрясти.

— Здравствуйте, товарищ. Я — рабкор из местного газетного органа и желал бы узнать о жизни вашей мастерской.

— Есть… Все есть. И мастерская и жизнь. Общежитие.

— Как культурная работа? Ведется?

— Ведется… Культурная… Четыре с боку — ваших нет.

— Газеты выписываете?

— Три месяца выписывали, а теперь нет. Ни к чему.

— Какую газету?

— «Пищевик» и еще какую-то. Большую. На пятьсот собачьих ножек хватает.

— Газеты сообща читали?

— Сначала мы их не читали. Они лежали у делегата. А надысь видим, много бумаги накопилось, потребовали.

— Ну!

— Разделили. Теперь свою бумагу курим, а то покупали. Оно и накладно.

— Вот как! Оригинально!

— Очень даже неоригинально. Что бумага печатная, что белая, — разница. Хотим письмо писать, чтобы газету посылали без грамоты, — пущай чистую бумагу посылают.

— А как политграмота?

— Я и говорю, что ися мастерская грамоту палит, а от ее в грудях стеснение. Коли ежели махорку, то отшибает, а полу-крупку — ни в рот ногой.