Геннадий Емельянов - Арабская стенка Страница 3

Коридор привел еще к одной двери, глухой, без стекол. Из комнаты невнятно доносились голоса. Аким постучал согнутым пальцем по косяку, и его пригласили войти.

В угловой комнате с двумя окнами и балконом было трое. Сам Быков сидел за письменным столом. Стол глубоко и нежно отдавал шоколадом, отражая свет люстры. Управляющий почти лежал на столе, распластав на его глади тяжелые мужицкие руки. На его темени просвечивала плешь. Лицо у Быкова красное и длинное, нижняя губа оттопырена с постоянным выражением: «Я тебя прощаю, потому что ты глуп». Глаза у него всегда полузакрыты, будто управляющий или очень хочет спать, или только что с постели. Однако отчужденность, присутствующая на лице Быкова, никого не пугала. Напротив, кое-кто в пересудах за спиной упрекал начальника в излишнем либерализме и мягкотелости. Он, говорили, блестящий инженер, но неважный администратор, несмотря на то, что иной раз на рапортах Быков употреблял слова и обороты, не согласованные с цензурой.

Итак, Быков сидел за письменным столом, слева от него, в изголовьи тахты, возле тумбочки для постельных принадлежностей, сидел заместитель председателя горисполкома рыжий Зорин, сидел также там и егерь, ближайший друг хозяина, Василий Мясоедов, заросший бородой до глаз. Егерь Мясоедов был в мятых распузыренных на коленях штанах и босиком. Ноги его, желтые и с кривыми ногтями, явно не вписывались в обстановку, но этот лешак таежный (Аким Бублик знал его) ничуть не смущался своего вида, он, казалось, вообще не умеет смущаться. Пользуется человек тем, что Быков без охоты и рыбалки жить не может, вот и распоясался. Под батареей отопления, еще заметил гость, торчали валенки егеря, разношенные и залатанные.

Акиму Бублику обрадовались: все-таки свежий товарищ, с ветру товарищ.

— Тяпни, дорогой! — оживился рыжий Зорин. — Мы тут уже приложились. Ждать, оно, — скучно.

Бублик, выгнувшись, с почтительностью и ласковой улыбкой принял из руки Зорина пузатую рюмку с жидкостью кофейного цвета и воздел брови, спрашивая глазами: что мы пьем?

— Коньяк. Армянский, который Черчилль глушил непотребно. Богато живет наш управляющий, богатую жену имеет: гарнитур она ему, видишь какой, отвалила в подарок, гляди!

Аким скосился на гарнитур, и коньяк пошел по горлу неблагородно — застрял ершом, клопиный дух ударил в ноздри. Зорин сунул гостю блюдечко с дольками лимона в сахаре. Лимон не помог: Бублик закашлялся, прижал кулак ко рту, из глаз его упала крупная слеза.

— Феофан, сколько твоя благоверная за эти дрова отвалила, повтори-ка нам? — пробасил егерь и, шлепая босыми ступнями, прошел к тумбочке, налил коньяк в стакан и разом проглотил порцию.

— Не в курсе, — ответил Быков и уныло почесал затылок: вопрос ему не понравился.

— Зато я в курсе! — с живостью откликнулся рыжий Зорин, — две тысячи и пятьсот целковых она отвалила!

Аким Никифорович, жмурясь, вытер слезу уголком платка и с заметной оторопью принялся рассматривать стенку, возвышающуюся до потолка. Стенка была медного цвета с золотым отблеском, и в нее можно было смотреться. Там, в загадочной глади полировки, голова Акима Бублика плющилась, расползалась вширь, будто ком теста, рот был зубастый и широкий, таким ртом можно было заглатывать дамские сумочки.

— Чья стенка? — робко спросил Бублик, присаживаясь в кресло.

— В каком смысле чья? — не понял вопроса Олег Владимирович Зорин, заместитель председателя. — Быкова теперь стенка, Феофана Ивановича. Жена ему, видишь, полный кабинет организовала, чтобы творчески работал.

— Я не о том. Чья фирма?

— А кто ее знает, — ответил Быков, посапывая. — Может, наша, может, и не наша.

— Я счас у Натальи спрошу, — заявил егерь, — чья фирма.

— И где достала.

— И где достала спрошу. — Егерь, вскинув варначью свою бороду, подался солдатским шагом выяснять у хозяйки, где и как она спроворила такое чудо.

Тем временем Олег Владимирович Зорин с удовольствием начал показывать Акиму Бублику стенку — он открывал ключами дверцы в таинственное нутро полок, откуда пахло почему-то морем и грецким орехом. Внутри местами лежала пыль мучного цвета. В стенке был и шкаф для одежды. Двери в шкаф открывались с музыкальным звоном. Хитрый механизм, спрятанный неизвестно где, наигрывал мелодию, похожую слегка на мотив старинной русской песни «Не брани меня, родная». Эту песню часто пела мать Акима Серафима Ивановна, когда в одиночестве лепила на кухне пельмени. В шкафу имелись еще и часы.

— Удобно! — ворковал Зорин. — Вешаешь ты тряпки и видишь, сколько времени, надеваешь, допустим, штаны и тоже видишь. Очень даже продуманно. Не наши, конечно, дрова, у нас музыку вставлять не станут — хлопотно.

— Наверно, не станут, — подхватил Быков и зевнул. — Давайте лучше еще по маленькой, а? Не против?

Они были не против.

— Шикарная вещь! — сказал Бублик и пригнулся, будто получил затрещину: сок лимона щипнул пораненную бритвой губу. Он торопился на этот ужин, волновался и в итоге малость порезался.

Быков опять вяло махнул рукой: хватит, мол, об этом, но чувствовалось, что подарок ему приятен.

Заявился бородатый егерь, объявил с торжественностью, что за стенку отдано две с половиной косых и что полированная эта поленница сделана у арабов — то ли в Сирии, то ли в Иране — и на город отгружено всего три комплекта. Один достался Наталье Кирилловне по случаю и почти без блата. Потом егерь заявил, что женщины шокированы его нереспектабельным видом и он с ними вполне даже согласен.

— Феофан, дай мне что-нибудь надеть, а то ведь за стол не пустят, пока вы тут шель да шевель, я быстренько душ приму.

— Я тебе сразу о том говорил, Васька. Ты же не в тайге.

Егерь вдруг осклабился и показал на Бублика пальцем. Цыганские его глаза жгли:

— Так ты и есть Аким? Тот самый, значит, Аким! Прости, не узнал я тебя сперва — размордел ты, по-моему. А вообще веселый ты парень. Я как тебя вспомню, смех меня разбирает до колик, веришь-нет. Ты уж прости.

— Хватит тебе об этом! — поморщился Быков. — Со всеми случается. И с тобой, Вася, случиться может.

— Согласен: и со мной, и вот с ним, — егерь кивнул на рыжего Зорина, доедавшего бутерброд с ветчиной. — Может случиться. А — смешно!

Аким Бублик густо скраснел, погружаясь в неприятные воспоминания. «Все Шурка! — в который уж раз думал он. — Если бы не она, стерва, не попал бы я в такое пиковое положение. Хорошо еще, что Быков, видать, никому не рассказывал про тот случай — в тресте бы проходу не дали!»

…Однажды зимой, в прошлом году, Шурочка объявила:

— Быков, между прочим, на охоту едет, я договорилась — он и нас возьмет, место есть в машине. Отдохнем, да к отцу твоему заглянем — там недалеко. Слышала, на лыжах добраться запросто. Ты напомни завтра Быкову, не переломишься и язык у тебя не отсохнет. Тем более, я договорилась.

На следующий день Аким зашел в кабинет управляющего, большой и пустоватый. Быков по обыкновению вспомнил не сразу, как фамилия посетителя и чего он, собственно, добивается, а когда вспомнил, кивнул: все в порядке и планы его не изменились — он едет и двоих может взять, поскольку обычная компания не в полном составе: Зорин Олег Владимирович по службе занят.

До деревни Пихтачи «газик» дотащился поздно — по дороге несколько раз буксовали, переночевали вповалку на медвежьих шкурах в доме егеря, который встретил их неласково, кричал про то, что он весь день горбатился — топил баню, жарил лосятину, доставал из погреба медовуху и так далее, а они не могли, видите ли, раньше подскочить, они шибко заняты, а он нешибко занят.

_ Не ворчи, Васька! — оборвал хозяина управляющий. — Поужинать дай.

— Остыло все, разогревать надо.

— Так разогревай!

Шурочка и жена управляющего Наталья Кирилловна есть отказались, сославшись на усталость. Быков пошел с хозяином ужинать в смежную комнату и, видимо, пить медовуху. Аким тоже было сделал попытку присоединиться к компании — поднялся с немягкого своего ложа и затоптался возле подушки, но Шурочка в кромешной тьме, выпростав руку из-под одеяла, ухватила мужа за ногу и едва не сдернула с него кальсоны:

— Ложись!

— Почему это — «ложись»?

Говорили они шепотом, чтобы не разбудить Наталью Кирилловну, которая уже посвистывала носом, как чайник.

— Я жрать хочу!

Аким Бублик и в самом деле ощутил вдруг волчий голод. Из комнаты, где сидел Быков, тянуло кислой капустой и жареным мясом. Еще чем-то вкусным тянуло. Кто-то там хрумкал огурцом, интригующе звякнули стаканы.

— Пожрать нельзя, да!?

— Успеешь, завтра налижешься. И тебя никто не зовет, ложись, не топырься.

Аким Бублик в ту минуту горько пожалел себя, его кольнули слова Шурочки насчет того, что, если он и сядет за стол, то и вправду незваный, что его никто не любит и не жалеет. Подушка, набитая сеном, хрустела, через наволочку робко пробивался луговой дух забытого детства. Там, в детстве, тоже ничего доброго не случалось: в пионерских лагерях Акима исподтишка били, потому как по причине его неразворотливости отряд не занимал много лет призовых мест по всем показателям. В животе чувствовалась гнетущая пустота, сон был маятный и неспокойный.