Марк Твен - Отрывочные наброски праздного путешественника Страница 3

За столом — ни тени беспокойства, небо безоблачно, солнце сияет, голубое море едва колеблется. Но что же случилось с четырьмя супружескими четами, тремя холостяками и обязательным доктором из Пенсильвании? Все они при выезде из Нью-Нью-Йорка были на пароходе. Вот объяснение, я выписываю его из своей памятной книжки.

«Вторник, 3 ч. 30 м. попол. Мы в дороге. Прошли батареи. Большая компания, состоящая из четырех супружеских пар, трех холостых и веселого, живого доктора из диких местностей Пенсильвании, очевидно, путешествует вместе. Все, кроме доктора, сидят на палубе, на складных стульях. Проходим главный форт. Доктор, подобно многим личностям, оказывается обладателем вернейшего средства против морской болезни. Он ходит от одного к другому, приговаривая: „Не бойтесь, я испытал это лекарство. Это вернейшее средство, оно составлено под моим личным наблюдением“… и сам бесстрашно принимает лекарство.

„4 ч. 15 м. — Две из дам сильно побледнели, несмотря на „вернейшее средство“; они уходят вниз. Две другие выказывают видимое беспокойство.

„5 часов. — Удаляются: один супруг и один молодой человек. Уходя, они уносят в своем желудке только-что принятую дозу «вернейшего средства», но в каюту приходят уже без нее.

«5 ч. 10 м. — Леди № 3-й, два молодых человека и один муж уходят вниз, унося с собой особое мнение о „вернейшем средстве“.

„5 ч. 20 м. — Проходим карантин. „Вернейшее средство“ сделало свое дело и подействовало на все общество, кроме одной шотландки и автора этого ужасного лекарства.

„Приближаемся к маяку. Шотландка удаляется, опустив голову на плечо буфетчицы.

«Входим в открытое море… Удаляется доктор!»

Теперь, кажется, состав общества прочно установился. За столом сидит гораздо меньше пассажиров, чем в начале путешествия.

Наш капитан — серьезный, красивый великан, лет 35, с загорелыми руками таких величественных размеров, что невольно перестаешь есть, любуясь ими, и задаешь себе вопрос: хватит ли ему целой телячьей шкуры на одну перчатку?

Общего разговора нет. Он делится между отдельными парами. С разных концов долетают отрывочные фразы. Вот, например, говорит бермудец, пробывший тринадцать лет в отсутствии: «В природе женщин задавать избитые, ни к чему не ведущие, непоследовательные вопросы, вопросы, приводящие вас от ничего незначащего начала к ничему неведущему концу». Ответ бермудца, пробывшего в отсутствии тридцать семь лет: «Да, и при этом еще думают, что они обладают логическим, анализирующим умом и рассудочными способностями. Так и видишь, как они начинают возбуждаться, когда чуют в воздухе какое-нибудь рассуждение». Это уж настоящие философы.

Два раза с тех пор, как мы вышли из порта, наша машина останавливалась минуты на две. Теперь опять остановилась. Бледный молодой человек задумчиво произнес: «Ну, вот машинист опять уселся отдыхать».

Серьезный взгляд капитана. Могучие челюсти его на минуту перестают работать. Захваченный вилкой картофель останавливается на полпути в его открытый рот. Он спрашивает ровным голосом: «Так вы думаете, что машинист двигает корабль ручкой, которую он вертит руками?»

Бледный юноша думает с минуту, и затем отвечает, поднимая свои невинные глаза: «А разве нет?»

Дальнейший разговор сразу обрывается и обед оканчивается в относительном молчании, которое нарушается лишь журчанием моря да усердным щелканьем челюстей.

Покурив и прогулявшись по палубе (качки не было, чтобы мешать нашим движениям), мы начали подумывать о вистике. Спросили живую, услужливую ирландку-буфетчицу, есть ли на корабле карты.

— Спаси Бог вашу душу, голубчик! Конечно, есть. Правда, неполная колода, но не настолько неполная, чтобы это могло иметь значение.

Тут я вспомнил о морокском ящичке с картами, который я нечаянно сунул в чемодан, приняв его за флакон с чем-нибудь.

Таким образом часть нашей компании убила вечер за картами; мы сыграли несколько роберов и все были готовы к шести «склянкам», корабельному сигналу, по которому полагается тушить огни и ложиться спать.

Сегодня после второго завтрака в курительной каюте много болтали. Старые капитаны рассказывали массу случаев из капитанской жизни. Особенно болтлив был капитан Том Боулинг. У него есть это пристрастие к подробностям, которое является иногда у людей, привыкших к уединенной деревенской жизни или к жизни на море в долгие плавания, когда делать почти нечего и нечего дорожить временем. Дойдя до самого интересного места в рассказе, он говорит: «Ну-с, так вот, как я вам рассказывал, руль был сломан, корабль пущен по ветру, носом вперед, прямо на ледяную гору. Все притаили дыхание, остолбенели; брам-стенга подается, паруса развеваются, как ленты, сначала падает одна мачта, за ней другая… Бум, крах, крах! Берегите головы! Станьте дальше! Вдруг откуда ни возьмись Джонни Роджерс, с вылебовкой в руках; глаза у него горят, волосы развеваются… нет, это был не Джонни Роджерс… позвольте, кажется, Джонни Роджерса в эту поездку с нами не было… Я хорошо помню, что один раз он с нами плавал, почему-то мне кажется, что он записался именно на это путешествие, но был ли он или не был, или где-то остался, или еще что-то случилось…» и т. д. и т. д. до тех пор, пока весь интерес к его рассказу пропадает и никому нет дела, пробил ли пароход ледяную гору или нет.

Под конец он начал критиковать ново-английское кораблестроение. Он говорил: «Получаете вы корабль, выстроенный в Монвое, положим, в Бате, что же выходит? Прежде всего вам приходится класть его в дрейф для починки, это первый результат. Затем, не пролежит в дрейфе и недели, как сквозь его пазы можно будет протащить собаку. Хорошо-с, спускаете вы этот корабль на море, какой результат? К первое же ваше плавание вся пакля в нем размокает и расползается. Спросите кого хотите, если не верите. Теперь попробуйте заказать корабль нашим мастерам, в окрестностях Нью-Бедфорда. Какой результат? А такой, сударь, что вы можете продержать его на дрейфе хоть целые полгода и он слезинки не проточит!»

Все присутствующие признали описательную красоту последнего оборота и начали аплодировать, в большому удовольствию старика.

Кроткие глаза бледного юноши тихо поднялись, с минуту посмотрели в лицо старика и кроткий рот начал было открываться.

— Прикусите язычок! — прикрикнул на него старый моряк.

Все удивились, но результат был достигнут и разговор не оборвался, а продолжал идти своим порядком.

Зашла речь о морских опасностях.

Один из жителей твердой земли изрек обычную нелепость о вечных соболезнованиях бедным морякам, вечно странствующим в открытом океане, среди бурь и всевозможных опасностей, в то время как друзья его при каждой буре и грозе спокойно греются у огонька своего камина, вспоминают бедного моряка и молятся о его спасении.

Том Боулинг послушал немножко и затем разразился целым потоком красноречия, высказывая новую точку зрения.

— Постойте, постойте! Читал я подобную чепуху, всю жизнь читал, стихи разные, романы и всякую такую дрянь! Пожалейте бедного моряка! Сочувствия бедному моряку! Все это верно, но не в том смысле, в котором говорят об этом поэты-кисляи. Пожалейте бедную жену моряка! Опять верно, но опять не в том смысле. рассмотрите хорошенько: чья жизнь самая безопасная? Жизнь бедного моряка. Справьтесь в статистике — увидите. Поэтому нечего корчить из себя дураков и убиваться над страданиями и лишениями бедного моряка, предоставьте это поэтам. Посмотрите лучше на дело с другой стороны. Вот вам, например, капитан Брэс. Ему сорок лет, в море он провел тридцать. Теперь он собирается принять корабль под свою команду и отправляется к югу от Бермудских островов. На будущей неделе он уже будет в пути. Время спокойное, помещение удобное, пассажиры, веселая компания, всего этого достаточно, чтобы поддержать его хорошее настроение и силы. Царь на своем пароходе, начальник над всем и всеми, чего ему недостает? Тридцатилетний опыт доказал ему, что его профессия совсем не опасная. Теперь оглянитесь назад, в его дом. Жена его слабая женщина, она чужая в Нью-Йорке, запертая, смотря по времени года, то в душно-жаркой, то в холодной комнате. Общества никакого; вечное одиночество, вечные думы, муж уехал на целые шесть месяцев. Она родила восемь человек детей, пятерых схоронила — отец даже не видел их. Она не спала с ними целые ночи до самой их смерти, а он спокойно спал себе в море! Она проводила их в могилы, она слышала звук брошенной на них земли, звук этот раздирал ее сердце, он спокойно плавал по морю! Она изнывала от горя дома, оплакивая их каждый день и каждый час, а он себе веселился в море и ничего не знал об этом! Теперь разберитесь-ка в этом всем, пораскиньте мозгами и поймите: пять человек родится у нее на чужой стороне и некому за ней ухаживать — его нет при ней; пять человек умирает, и некому утешить ее, его нет при ней. Подумайте об этом! Сострадание бедному моряку из-за опасностей, которым он подвергается, экая чушь! Отдайте его жене, ей оно принадлежит по праву, ей и ее тяжелой, горькой доле. В стихах говорится, что жена тоскует, думая об опасностях, которым подвергается бедный моряк. Ей приходится тосковать о более существенных вещах, говорю я вам. В стихах бедного моряка жалеют все из-за тех же опасностей. Пожалейте его лучше в те долгие ночи, когда он не может сомкнуть глаз, думая, что принужден был оставить жену в самом разгаре ее родовых мук, одинокую и беззащитную, во всем ужасе страданий и близости смерти! Если есть на свете вещь, которая может привести меня в бешенство, так это вот эта самая проклятая водянистая морская поэзия!