Евгений Шестаков - Номерные сказки Страница 34

— Дак на пасеке у себя. Промежду ульев там шарился. Ходил, тоись. Обыкновенно. Как всегда, так и седни. Я мимо шел, видел.

Вскочив на неседланного коня с неподходящей ни летам, ни званию резвостью, государь ускакал так быстро, что за ним едва поспевал звук копыт. Следом за ним выехал шут. И спустя короткое время коллизия разрешилась.

А было так. Известный своим пристрастием к пчеловодству, архимандрит со временем стал не только большим профессионалом, но даже и вполне серьезным ученым. За границей под псевдонимами выходили его статьи в специальных журналах. Некоторые, такие как "Причины крыльевой хромоты" и "Особенности роения на ветру" нашумели и стали поводом для наград. Но пытливый ум изыскателя не ограничился наблюдением и анализом. Его научное святородие решил поставить эксперимент на себе.

— Ну, навроде как лекаря оспу-то себе прививали. Чтоб, значит, лично проникнуть в исследуемый процесс. — говорил найденный архимандрит шуту и царю. Они сидели втроем в его доме и угощались медами. Царь, словно в чем-то убеждаясь, то и дело трогал архимандрита за рукав, а шут ухмылялся. В доме архимандрита все было по-прежнему. Даже вернулись соринки, долженствующие быть на полу. — Во-от... А то гудят себе да летают, а психологии ихней никто не знает. Никто! А ить пчела — она же как человек! В смысле тоись, в труде проводит всю жизнь. И неплохо бы узнать, отчего оно так. Отчего не спит по все дни, хотя есть где. И не спивается, хотя очень есть чем. Ну, вот, понимаешь, я и залез...

И архимандрит рассказал, как выстроил улей больших размеров и в нем поселился. Временно. Для чистоты эксперимента перенес все свои манатки туда, чтобы не заходить более в людское жилье, надел желтую полосатую робу и прицепил слюдяные крылья.

— Ну, с ими не полетаешь, конечно. Но крылатым созданием себя чувствуешь. И говорить себе запретил. Только гудеть. И в мыслях ограничился. Чтобы только о цветах да о сотах. А про футбол чтоб не думать. Пчелы, они же про футбол-то не знают...

И проник-таки его святородие во многие пчелиные тайны. Посидел сутки в тесном деревянном улье, покружил с развернутыми слюдяными крыльями над поляной. Многое понял научно важное и материалы для целой серии статей приготовил. А когда шут с царем приходили, то он их слышал. Выйти только не мог из улья. Потому что прилетели к нему в новый улей любопытные пчелы и сами с удивлением его изучали. И кричать ему несподручно было. Потому что и покусать бы могли. Так что приходилось тихо гудеть и крыльями шелестеть. По-научному "мимикрия" называется. Сутки целые просидел. Пока пчелки не убедились, что улей занят мирным коллегой-мутантом, а им не подходит ввиду слишком больших размеров.

— Монографию теперь напишу! — сказал довольный архимандрит,- Именоваться будет "Свой среди жужжих". Или "Как мы хорошо погудели".

И он налил себе и всем до краев. Крепкого старого душистого меду. Который его обожаемые подопечные всего лишь производили. А с толком и с чувством употреблять так и не научились.

Вчерашним вечером, под самую уже занавеску, когда взбивались последние подушки и задергивались первые шторы, царю неожиданно вдруг припомнилось, что не сделано еще одно дело.

— Стоп-машина! — садясь в кровати, скомандовал его величество государь дядьке-щекотуну, который уже было собрался на ночь глядя порадовать царевы пятки древним своим искусством. Затем его величество встал. Затем снова оделся. Затем прошел в каморку к шуту и недолго с ним о чем-то шептался. Спустя еще какое-то время тихо отворилась и затворилась входная дверь и два укутанных существа заскрипели валенками по укатанной санями дороге.

А в эти же минуты неподалеку, в курной крестьянской избе под заваленной снегом крышей, полусонный архимандрит с кряхтением склонялся над своим саквояжем. В котором было все необходимое для скорого отпущения грехов и облегчения последнего человеческого путешествия. Сам новопреставляющийся, белея в сумраке бородой, лежал на широкой лавке с герметически закрытыми веками.

Архимандрит вынул из саквояжа нечто старинное, потемневшее, о восьми концах и толстой цепи. Старик, не раскрывая глаз, улыбнулся.

— Хороший был парень, — сказал он. — Добрый.

— Что? Кто? — царапая крестом по полу, спросил священнослужитель. Старик не ответил. Словно вспоминая что-то, он поднес высохшую руку ко лбу. Опять улыбнулся.

— Только народился — пришли к нему... А он спит, голубчик, личико сморщенное, немудреное... Кабы точно не знали, так и не поверили бы...

— Чего? — спросил его святородие, с немалым трудом выпрямляясь и держа в руке очередной нужный ему предмет.

— Ясельки-то трухлявые, старые, с каждой щелочки ветер дует... Холодно, темно, осел стоит рядом, сено свое жует... А мы дары ему принесли. Мальчонке. Чушь всякую. А надо-то было одежонки детской поболе...

Архимандрит, вздохнув, посмотрел на старика с сожалением. За свою долгую жизнь он немало слышал умных речей и бреда. И немало раз был свидетелем того, как одно мешалось с другим перед наступлением вечной немоты.

— Идет! — вдруг сказал старик. И опять улыбнулся. — Тоже мужичонко-то неплохой. Глупый, а не дурак. Дурацкий, а не глупец. Памятливый. Сказывал ему, чтоб до полночи приходил. Эх, цари, цари...

Его святородие архимандрит, вооружившись наконец всем, приступил к своему печальному, но важному делу. Нахождение преставляющегося в бреду упростило ему задачу. Он забормотал по памяти нараспев. И принялся осенять. И все это делал так споро, уверенно и привычно, что даже не обращал внимания, как мысленно мусолит пальцы и перелистывает страницы. А белобородый старик, не открывая глаз, что-то нес о каком-то одному ему ведомом Сашке, которому батька его Филипп хорошее хозяйство оставил, а тот его не только не загнобил, но аж до самой Индии огородную межу доволок. Вспоминал какого-то многоженца Ваньку, который супругу верную отравил, и боярам головы для физзарядки рубил, и много другого народа прочего поизвел, а ему за это в ножки все кланялись и за живого бога держали, а он сына единокровного насмерть посохом уходил, и почитать его еще больше стали. Бормотал еще что-то про какую то звезду, какую-то полынь и про быль какую-то черную.

Дверь избушки завизжала и отворилась. Покрытый снегом государь вошел первым и задел меховым плечом за косяк. За ним появился и стукнулся лбом весьма утепленный шут. Государь невнятно ругнулся, а шут жалобно зазвенел покрытым инеем бубенцом.

— Здорово были, парнишки! — ясным и громким голосом сказал вдруг старик. Глаза его открылись, засветившись большим умом и здоровьем. Он сел на лавке и похлопал изумившегося архимандрита по плечу. — Спасибо за службу, святой отец. Отложим пока агонию...

Царь понятия не имел, что делать, ежели умирающий лично встречает пришедших попрощаться и жмет руку с такою силой, что трещат пальцы. Архимандрит, при всем своем опыте, понятия не имел, как быть, ежели отходящий в лучший мир старичок вдруг перестает отходить и, обретя румянец, с двух саженей легко задувает предназначенную ему в холодные руки свечу. Шут, в свою очередь, тоже был немного растерян. Поэтому сел

а) не спросясь

б) мимо лавки

в) прямо на умывающуюся кошку. Которая, однако, не заорала, а моментально сплющилась и неторопливо стекла в щель между досками пола. Приблизительно в то же самое время длинная отполированная лавка, сделавшись на мгновение невысокой каурой лошадью, скакнула к гостям и удивительно ловко определилась им под зады. Ну и в ближнем заиндевелом окне промаячил некто, протянувший сквозь стекло руку и подавший царю стакан.

— Хлебни-кося с холодка, — сказал старик. Стакан в царевой руке раздвоился, и производная его тут же оказалась в рефлекторно протянутой шутовской руке. — И ты, друже, пивни. А тебе, святой отец, при исполнении не положено. Садитесь все. О деле потолковать надо...

... Когда, уяснив наконец главное и определившись в деталях, собрались уже расходиться, государь, человек ответственный и в каком-то смысле казенный, спросил волхва, что делать с его избой.

— А ничего. Не дура. Сама о себе позаботится. — не оборачиваясь, отвечал тот. Без всяких заклинаний и приговоров он кидал в гудящую печку какие-то бумаги, свитки и берестяные куски.

— Архивчик-то... — немного осмелев, сказал царь, — Государству бы, что-ли, сдал...

Сидящий рядом архимандрит больно наступил ему на ногу. Волхв, не переставая шуровать кочергой, ухмыльнулся.

— Оно без надобности тебе. Ты у нас, слава Богу, неграмотный. В широком смысле. Царствуй, короче говоря, как умеешь. Это все меня уже не касается. Мое дело — предупредить и...

Волхв вздохнул. И раскаленной кочергой задумчиво почесал себе за ухом. В избе резко запахло мятой.

— И это... В общем, пишите письма. Пора мне. А вам главное — инструкции не забыть.