Борис Привалов - Надпись на сердце Страница 34

— Ничья, — тяжело дыша, сказал старик, возвращаясь к машине. — Три — три... Выкрутился ты, сынок... Но если б и дальше мы с тобой ехали...

— Батя, — нежно сказал шофер, — я с детства люблю упрямых людей. В следующий рейс специально заеду за вами и прокачу по другому участку тракта. И там вы тоже, между прочим, убедитесь, что эти десять месяцев мы здесь без вас не только в «козла» играли... Короче: продолжим наше соревнование. И в случае моего выигрыша вы меня, батя, официально знакомите с той девушкой из сторожки!

Старика мы довезли до порога его домика, душевно простились.

— Старожителям сейчас сложно, — нарушил молчание шофер, когда мы уже отъехали километров пятьдесят от дома дорожного мастера. — Уехал человек всего на триста дней и ночей, а вернулся — и чуть в родных сопках не заплутался!

И я подумал: бедная литературная традиция! Ведь теперь если старожилы чего и не помнят, то не по своей вине. Разве прежде переносили с места на место, как мебель, древние сопки? Разве раньше взлетали спутники, расщеплялся атом? Что ж, чем больше в мире совершается хороших, добрых дел, которых «не упомнят старожилы», тем отраднее.

Это значит, что и сами старики живут лучше, чем прежде.

СОРОК ОДНА УЛЫБКА

ВМЕСТО ВВЕДЕНИЯ

В наш век, век стремительного технического прогресса наука каждодневно одаривает человечество различными новинками. Уже кое-где стада пасутся электропастухами, скоро, видимо, чемпион мира по шахматам не решится всерьез сразиться с электронно-вычислительной машиной, потому что поставить ей мат (не прибегая к порче приборов) станет невозможно, а бухгалтеры, взирая на спутники, бороздящие небо вдоль и поперек, уже сейчас прикидывают в уме, сколько суточных им придется выплачивать первым командированным на Луну.

Технология писательского труда тоже шагнула вперед. Некоторые мои собратья по профессии, например, сменили авторучку и пишущую машинку на магнитофон. Включают его, диктуют поэму, сценарий, повесть, а когда творческий процесс прерывается (или очередным совещанием в Союзе писателей, или из-за того, что автор охрипнет), то приходит стенографистка и переписывает с пленки к себе в тетрадь все надиктованное.

Просто не верится, что еще каких-нибудь сто лет назад многие русские литераторы писали гусиными перьями! И, несмотря на такую отсталую технику, писали неплохо: кое-кто попал в хрестоматии, а некоторые даже в классики.

Я лично пишу, используя технику конца XIX — начала XX века: стальным пером или карандашами. К помощи «самопишущей» ручки прибегаю лишь в тех случаях, когда приходится браться за записную книжку: в поезде, самолете, на ходу.

Записная книжка — как молот рабочего, как серп крестьянина — может служить символом журналистского труда. Каждый раз, когда, приехав куда-нибудь, открываешь записную книжку, испытываешь волнение Колумба, открывающего Америку.

Каждая страница записи — это что-то новое, занимательное, необычное. Любая запись таит в себе сотни скрытых возможностей: она в дальнейшем может стать романом или очерком, рассказом или пьесой.

К записной книжке журналист и литератор относятся с нежностью. И не зря: она всегда в деле, всегда на переднем крае. На ее долю достается самая трудная и самая неблагодарная часть работы. Она, как рюкзак геолога, постоянно набита образцами и пробами. Ведь недаром говорят старые журналисты: «На память надейся, а блокнот не закрывай. Не запишешь — не вспомнишь, не вспомнишь — не напишешь».

Вот и получается, что запкнижка вроде копилки. Увидишь смешное происшествие — в копилку его: авось пригодится. Услышишь веселый рассказ попутчика — и его запишешь: пойдет впрок. Приметил во время поездки что-либо забавное, любопытное — берешь на заметку.

Так вот и рождается на глазах читателя новый юмористический жанр — записные книжки. Он, еще маститыми теоретиками литературы не осмыслен, и под него научный фундамент не подведен. Одни называют его правдивыми рассказами, другие — юморесками, третьи — заметками. Это не рассказы и не фельетоны, не басни в прозе и не записи анекдотов. Это чаще всего факты из жизни. Веселые, забавные, поучительные бывальщины. Иногда они ближе к анекдоту, иной раз — к юмористической новелле или же фельетону. Попадаются и придуманные сюжеты — плод, как говорится, авторской фантазии. Но подавляющее большинство сюжетов — изложение действительных событий и происшествий. Именно это и придает байкам записной книжки своеобразную окраску, особый интерес.

Самые интересные записи, конечно, у тех, кто чаще других покидает свой дом, кто колесит по стране, изучает действительность не по материалам, любезно предоставленным библиотечными бюро обслуживания, а на собственном опыте, так сказать, по первоисточнику. Чем активнее литератор общается с жизнью, тем интереснее собранные им материалы. И тогда записная книжка становится не только подспорьем в работе, а и ценным документом времени. «То, что запомнил, — на всю жизнь, то, что записал, — на века», — учит китайская пословица.

Мне, сатирику и юмористу, не приходится тешить себя мыслью о «веках». В моей записной книжке среди рассказов о хороших делах попадаются записи, посвященные недостаткам, пережиткам и прочим явлениям, которые в будущем отомрут. И чем скорее эти сюжеты устареют, исчезнут, сгинут, тем будет лучше для всех честных людей и для социализма.

В свой сборник я отобрал сорок один рассказ: преимущественно короткие юмористические и сатирические новеллки — то, что прежде называли юморесками, фацециями, новеллино. Отсюда и название — «СОРОК ОДНА УЛЫБКА».

Я понимаю, что взялся за трудное дело. «Доброжелатели» меня предупреждали:

— Имей в виду, на всех читателей не угодишь. Один улыбнется раз, другой — десять, а третий — ни одного. Ни разу не улыбнется до того момента, пока не настрочит кляузы в редакции всех газет, обзовет тебя халтурщиком, пошляком и горе-комиком. Ох, писал бы ты что-нибудь серьезное про строительство, любовь или про далекие века. Оно и спокойнее и доходнее.

Я уверен: наш советский читатель при всей своей взыскательности и требовательности ничего общего не имеет с тем «букой-кляузником», которым стращают сатириков «доброжелатели». Поэтому я хотя и с некоторой робостью, но предлагаю вам, товарищ читатель, свои короткие рассказы.

МУКИ ТВОРЧЕСТВА

Привыкнув к олимпийски самоуверенным лицам московских пиитов, я был удивлен, когда в районной газете, выходящей на целинных землях, увидел местного стихотворца. Это был молодой, очень взволнованный человек с растрепанной шевелюрой.

Шума, стоявшего в комнате, — трескотни пишущей машинки, криков редактора, громких разговоров — стихотворец не замечал. Единственным звуком, который выводил его из себя, был телефонный звонок. Стоило затарахтеть телефону, как поэт, не выпуская пера из пальцев, мучительно хватался за волосы, упирался взглядом в потолок, громко и трубно стонал.

Дело было в том, что редактор попросил поэта срочно написать в выходящий завтра утром номер газеты восемь строк, посвященных бригаде Дуси Ковалевой, которая только что установила рекорд уборки. Поэт написал. Редактор одобрил. Но в этот момент позвонил телефон и сообщили, что рекорд Дуси перекрыт бригадой Тони Яковлевой.

Поэт снова уселся за работу. Через полчаса родилось новое стихотворение. Редактор одобрил. Но в этот момент раздался звонок — рекорд Тони продержался, оказывается, всего сорок минут: бригада Нины Злотниковой вышла на первое место по району. Снова поэт принялся перекраивать стих. И снова телефон внес поправку.

— Что поделаешь, — сказал редактор, — жизнь постоянно обгоняет искусство. Поэзия не всегда поспевает в ногу со временем — ты же читаешь столичных поэтов... У вас техника девятнадцатого века, а мы, сам знаешь, в двадцать первый скоро переходим...

Но поэта все это утешало слабо. Он пытался перерезать провод телефона, но коллектив был начеку. А рекорд опять переменил владельца, и теперь первой по району шла бригада Катерины Никоновой.

— Что же делать? — стонал поэт. — Что делать? Ведь так будет продолжаться до бесконечности! Как же писать? Ведь рекорд для того и существует, чтобы его побивали!

Выход придумал редактор.

— Опиши все, что с тобой сегодня произошло, — сказал он. — Так и назови: «Стихотворение без конца». Тут, мол, требуется еще одно, заключительное, четверостишие, посвященное тому, кто перекроет рекорд. Ясно? Только, конечно, все должно быть в рифму.

Поэт так и сделал.

В конце стихотворения поставили: «Продолжение в следующем номере».

Газета имела большой успех. В редакцию звонили из всех ближних и дальних совхозов — просили «заготовить рифму» на возможного кандидата в рекордсмены, сообщали о побитии рекорда. Другие газеты перепечатали стихи. Композитор, который в это время вместе с концертной бригадой совершал поездку по районам освоения целинных земель, написал музыку «Песня с продолжением».