Джон Шемякин - Дикий барин в диком поле (сборник) Страница 38

Блин вообще не подразумевает лицемерия. Перед Велесом ходим, под Мокошью греемся. Тут и тарелка, в принципе, лишний избыток. А уж ножи, вилки, ложечки, розетки и подобный стародевичий гарнитур для блина оскорбителен и смертелен.

Блин надо брать пятернёй. И всё. Он так задуман. Он на это согласен. Перед кем тут кривляться?

А если брать блин пятернёй и охота именно с икрой, то надо брать сметану, разогреть её заранее на бане водяной, чтобы горячая была, туда обязательно сливок, туда немного перцу, икры туда. Венчиком взбиваешь. Я настаиваю на двух стружках хрена. Для оттенка. Но не сильно настаиваю. И вот этой жирно-икорной благодатью упромысливаешь блин сверху. Или трубочкой его и туда, сталбыть, туда его. Туда.

Дорого, неброско, аппетитно. Естественно. Ничего не падает, не рвётся, опрятно и видна тщательная забота о себе, без которой и жить зачем?

Вот чему я вчера учил людей в ресторане национальной кухни, куда зашёл с аккордеоном и ослепшей обезьянкой.

Солёные мандарины

Надвигающиеся семейные торжества – они как Новый год, только радостные. Надо готовиться загодя.

Когда веселье отрепетировано, оно получается искреннее.

Взял мандаринов. Сделал в них надрезы. Туда соль. Крупную. Сложил недоумевающие мандарины в банку. Утрамбовал рукой. Банку закрыл.

Посмотрел на заточенные взрезанные мандарины. Ну просто переворот в Неаполитанском королевстве. Мятеж Чиполлино.

Одно время будущий премьер Англии Гладстон описывал ужасы неаполитанских тюрем. Впервые описал, как в одной подземной камере томятся маркизы и члены каморры. Их всех туда король Неаполя молоденький запихнул, дурашка эдакий. Порядок навести хотел, бурбон-романтик. В Англии все плакали, читая корреспонденции Гладстона.

Потом маркизы, каморра и тому подобная гоморра вырвались из темниц, и тут уж заплакал молоденький король. Рождение итальянского национального государства, ничего не поделаешь.

Поставил засоленные мандарины в темницу. Надо к ним подходить иногда и в ритме тарантеллы потряхивать. Это на сутки.

Потом я туда волью лимонный сок. Лимоны жму торопливо, вилка, ошметки, семена во все стороны. Залью соком мандарины соленые и ещё на два дня оставлю. Но не в темнице. А просто на кухне.

Она тоже не особо веселая у меня. Вид пытаемых аристократов, которые раскисли немного, но цвета не утратили, оживляет серую сталь кухонной обстановки. Человек свежий заходит, видит яркое пятно, радуется, что, может, всё и обойдётся, что померещилось всё в прихожей.

А потом рассмотрит мандариновое отчаяние в банке и поймет все навсегда.

Возьму я на праздник филе трески. Треска – рыба хорошая. В ней нет изнеженности. Она проста, согласна и лежит. Мужчинам такую рыбу есть можно.

Сбрызну филе маринадом из аристократической мандариновой тюрьмы. Разложу каждый кусок трески на пергамент. Если в доме нет рукописей XV века, то можно уложить просто на оберточный пергамент, избегая листов в ружейном масле. Когда рыба на бумаге, сверху укладываю греческие маслины. Маслины давлю ножом и укладываю. Давлю и укладываю. Искусство властного управления простое. Дави и укладывай.

И чеснок я тоже давлю ножом. Раздавленные чесночины в горячее оливковое масло, что в сотейнике. Вылавливаю чесночные дольки, когда станет пора. Это чувствуется, когда пора уже.

Выловленный чеснок тоже раскладываю по ожидающим кускам трески. Сверху не очень щедро лью масло, что от чеснока в сотейнике осталось.

Мандарины своей участи дождались. Вытаскиваешь и режешь их. Смотришь по сторонам. Вздыхаешь равнодушно и режешь. Губы поджаты. На каждый кусок трески по две-три дольки просоленных арестантских мандаринов. Прокручиваешь перечной мельницей несколько раз. Черный перец падает чешуйками. А белый с розовым перцы просто сыпятся порохом мелким. Листик-другой измочаленного в пальцах базилика.

Заворачиваешь треску в пергамент окончательно. Длинные концы пергамента закручиваешь. И всю эту Великую хартию вольностей в пяти-шести частях на противень. Духовка ждёт. 180 градусов. Свертки в ней должны пробыть минут двадцать.

Достаешь. Пергамент взрезаешь. Депеша из охваченного паникой Парижа. Пар. Ноздри. Чесночное масло. Нежность безвольного филе. Запах соленых мандаринов.

Туда сухого розмарина немного. Я настаиваю и на сухой мяте ещё.

К такому диктаторскому филе трески хорошо давать картофельное пюре на теплых сливках, желтке, белых грибах и зеленом горошке. Ну, морковь, крошечную и отварную, наособицу. Типа, тоже депутаты Конвента. Пусть валяются. Зерна граната.

Вносишь на блюде к столу. Смотришь на всех. Все видят. Защитник угнетённых, истребитель несогласных перед ними.

Черешня

Я тут украл немного черешни. Нашёл немного черствого хлеба. Вздохнул над прошлым, потряс седыми кудрями, мощно вздыбившимися надо лбом сурового мыслителя. Жрать-то что-то надо! Нельзя же так вот: сплошь проповеди да попытки устыжения уездных балов через распахнутое окно. Надо подумать и о себе.

Черешню вымыл, обдал кипятком. В санитарию не верю, но если обдашь кого-то кипятком, то получать с такого легче. Что и доказал лишний раз, подавив черешню после кипятка в кулаке несильно.

В благородных домах из черешен вынимают косточки. Но я так редко делаю. Обязательно пропустишь пару. А люди верят, что косточек нет. Выходит драма по итогу.

Чуть отжатую черешню отложил. Сок из кулака собрал в небольшую чашку. Сок из черешни, понятно, можно добыть и более скучным способом.

Взял пару отбивных из свинины. Свинина – мясо скучное, поэтому испортить трудно. Свинина – как соседка знакомая. Не сильно обрадует, но если баранина уехала, то что ж… Свинина.

Обжарил свиные отбивные. По пять минут на каждую сторону. Вынул из сковороды. Пузырятся отбивные соком, сок прозрачен, румяные. Потыкал пальцем. Хорошие. Палец облизнул. Стесняться некого.

В масло, где жарилась свинина, набросал черешни. Треск. Хорошо. Огонь убавил. Крышка. Я не люблю крышки – мне интересно смотреть. Всякий раз зарекаюсь. Всякий раз открываю крышку. И всякий раз получаю добротный заряд пара и капель жира. Кричу от боли и разочарования. Всякий раз обещаю себе быть честным. Пусть всё будет в огнях, подпалинах, вое, свисте и шкворчании. Пусть!

В обезумевшую черешню, которая в мясомасляном соке начала бесноваться, сыпанул сахарку немного. Коньяку. Полыхнуло. Карамель началась этакая. Ваниль. Просто для запаха. Так я себе Вторую империю представляю обычно. Евгению Монтихо.

Вместо сахара можно и мёд. Но тогда перца побольше.

В маленький сотейник налил черешневого сока. Стал уваривать. Как вполовину уварился – сливки плеснул щедро. Жирные. Уютные. Помешивал, любуясь смешением красок. Гибель классической древности. Из белого выплывает кроваво-алое, все змеится, Помпеи. Тут перец. Чуть кардамона. Соль. Мелкое подкипание. Достаточно. Рим пал!

Выложил отбивные на тарелку. Набросал черешни коричневато-лаковой. А потом черешнево-сливочным соусом раскаленным сверху решительно. Крест-накрест. С нами святой Варфоломей!

Салфетку повязал на шее огроменную, концы узла на метр. Вздохнул.

Как же всё вокруг неустроенно! Сколь много сил уходит в никуда!

Рис, филе и груша

Утром гулко вздыхал на кухне. Так ведь и околеть можно на спортивном питании-то… Посмотрел в холодильник. Да. Околеть! Приедут разлюбезные детки мои с тучными дарами для папаши своего, а папаши-то, извольте видеть, и нету уже. Только эспандер лопнувший и сквозняк ворошит на полу скомканные бумажки.

Замочил шафран. Даже и не знаю: настоящий или какой. Натряс из банки условный шафран. Молоко разогрел. Шафрана в теплое молоко насыпал. Туда же и цедру апельсиновую. Поваривал минут пять. Потом отставил в сторону. Исфаган. Сумерки Персии.

Луковицу машинально нашел. Себя не контролировал, парил по помещению и шарил по отсыревшим ящикам на кухне. Нашел луковицу. Посёк лук ножом. Совсем не мелко посёк. Не рычал, не брызгал слюной. Когти втянул и посек лук не очень крупно.

В сковороду отмерил масла сливочного.

У меня в соседней деревне есть корова. Она уже пожилая, но масло выдает ещё. Не хочет знакомиться со мной ближе. Растопырилась за жизнь в хлеву и отдает мне масло. Так в соседней деревне поступают многие. Сельская жизнь умудряет, это понятно. Не хочешь ко мне в гости на гору – отдавай масло! И то, и другое отдавай. А я в обмен – плодородие и спокойный сон.

Масло растопил в сковороде, дивясь, как же это всё красиво. В масло – лук. Минуты три помешивал. Не хотел, чтобы лук цвет поменял. Через три минуты на сковороду вылил стакан вина. Был бы Ахматовой, был бы красивой, вылил бы бокал вина. Но вылил стакан вина. В вино бросил ещё сливочного масла. Выпарил – кипело меленько. Снял с огня. После чего лук весь выловил шумовкой и в отдельную миску положил.

Филе курицы. Основа рациона старого физкультурного идиота. Взял филе и наконец-то отдубасил от души. Давно хотел, господи. Отдубасил его и так и этак ещё. Посолил, покрутил над избитым филе перечницу. Аут. Блины такие вышли. Филе ярости.