Владимир Каминер - Russendisko. Рассказы Страница 4

То, что она так и не посмотрела на Биг-Бен, нимало ее не огорчает. Для опытного автобусного туриста дорога превыше всего.

Перевод Н. Клименюка

Родина далекая и милая

Моя жена Ольга родилась в городе Оха на острове Сахалин. Это в 1000 км от Токио, в 10 ООО км от Москвы и в 12 000 км от Берлина. На ее родине имелись три средних школы, 15, 14 и 12. Куда делась школа 13 никто не знал, но старожилы поговаривали, что лет тридцать назад ее смыло цунами — а все потому, что она была на этаж выше, чем положено. В непосредственной близости от школ располагались исправительно-воспитательные учреждения: рядом со школой 15 — суд, рядом с четвертой — дурдом, а рядом со второй — тюрьма. Соседство оказывало на учащихся школ самое благотворное воспитательное воздействие и существенно облегчало охинским педагогам нелегкую работу по обузданию молодежи. Одно едва заметное движение рукой, один многозначительный взгляд в окно недвусмысленно указывали подрастающему поколению на пагубные последствия невыполненных домашних заданий.

Когда на острове бушевала пурга или температура падала ниже 35 градусов, уроки отменяли. Радости детей не было предела. Все сидели дома и ждали, когда же наступят осенние каникулы. На Сахалине, если кто не знает, только два времени года — долгая зима и осень, которая наступает в конце июля, после того как растает последний снег. Осенью на Сахалин приходили корабли и привозили разные вкусности, например сушеные арбузные корки. Потом их раздавали детям в детских садиках, чтобы тем было что погрызть. Из Китая привозили вяленые бананы и замороженные сливы. Песчаные бури тоже приходили из Китая, но своим ходом. Из Японии везли японские джинсы Big John. Они были малы, но сахалинцы все равно выстраивались за ними в длинные очереди. А потом возмущались, почему это у японцев такие короткие ноги и такая толстая задница. В каждой семье имелась швейная машинка, и все сахалинские биг-джоны перешивались потом на местный манер.

Развлечений на острове было немного. Зиму моя жена и прочие дети проводили в единственном кинотеатре острова, который назывался «Нефтяник». Смотрели русские и немецкие фильмы с названиями наподобие «Трое в снегу», «Затерянные во льдах» или «Дружба в открытом море». Дети были единственным коренным населением острова. Если, конечно, не считать нивхов — аборигенов, постепенно вымиравших в резервации на юге Сахалина. Родители коренного населения были геологи или бурильщики и происходили из всех пятнадцати республик необъятной Советской страны. Летом дети ходили купаться. В городе имелось аж два озера, Комсомольское и Пионерское. Пионерское было мелкое, убогое и грязное. Комсомольское — глубокое и чистое. Даже слишком глубокое. Поэтому детей иногда не досчитывались. Было еще одно озеро, Медвежье, километрах в двух от города, радом с мысом Погибь. Но туда предпочитали не соваться — боялись енотов-мутантов, которые под воздействием ужасных китайских песчаных бурь стали водоплавающими и завоевали прочную репутацию сахалинского крокодила. Кроме енотов имелась и другая живность: бурые медведи, лисы и зайцы, которые обитали в поле за больницей. А волков больше не было. Последний сахалинский волк погиб в 1905 году на мысе Погибь. Ему поставили бетонный памятник, который во время одной из бурь перевернулся и рухнул в воду. Между прочим, мыс Погибь назывался так вовсе не из-за волков. Просто здесь кончался земной путь беглых каторжников, которые пытались перебраться на Большую землю. Если они не проваливались под лед, то их отстреливали солдаты.

Взрослым, которые жили на Сахалине, платили надбавку за Крайний Север. Таким образом их зарплата практически удваивалась. А еще они имели право раньше уйти на пенсию. А вот сахалинским детям не платили ничего. Первый раз в жизни Ольга увидела воробья, когда ей было двенадцать лет. Случилось это в аэропорту в Хабаровске. «Смотри, мама, какие соловьи», — закричала она. «Э-э-э, каторжанка! Это во-ро-бьи, во-ро-бьи, а вовсе никакие не соловьи», — разбушевался какой-то мужик, который, судя по его внешности, только что освободился из мест лишения свободы и теперь дожидался самолета в южном направлении. Он все время смеялся, курил и матерился: «Такие-то воробьи, такие-то дети, такая-то страна, такая-то тайга!»

Когда Ольге исполнилось шестнадцать, она закончила школу и отправилась в Ленинград учиться чему-нибудь полезному. А потом переехала в Германию и поселилась в Берлине. От родины, конечно, далековато. Но ей все равно нравится…

Перевод Н. Клименюка

Жена одна дома

Моя Ольга — человек храбрый. Она достаточно долго жила в Грозном и теперь уже почти ничего не боится. Ее родители были геологи, 15 лет они искали на Сахалине нефть и полезные ископаемые. А Ольга ходила там в школу. В восьмом классе она стала отличницей и ее наградили — посадили в вертолет и отвезли на экскурсию на маленький остров Итуруп. Не успела Ольга приземлиться, как там началось знаменитое извержение вулкана Итуруп, в котором Ольга принимала непосредственное участие: металась по острову с тамошними рыбаками и орала как резаная. В сахалинской тайге на Ольгу охотились медведи и прочие хищники. В раннем детстве она уже умела обращаться с ружьем. Когда сахалинская служба родителей закончилась, они купили домик на окраине родного Грозного. Было это незадолго до войны. Потом начался чеченский бунт. Джигиты оцепили домик и открыли огонь. Родители с охотничьими ружьями в руках встали на защиту своей собственности и принялись палить из всех окон в темную кавказскую ночь. Ольга заряжала. Впоследствии ей неоднократно приходилось бороться за выживание. Теперь она уже десять лет живет в спокойном Берлине, но ее тяга к подвигам почти не ослабла.

Однажды у нас выключили электричество. Меня в этот момент не было дома. А электричества не было не только у нас, но и во всем Пренцлауер Берге. Целый час район прожил без тока. Это было настоящее стихийное бедствие. Банкоматы позаглатывали карточки, кино в кинотеатрах остановилось, светофоры погасли, и даже трамваи застыли без движения. Только моя жена ничего об этом не знала. В квартире становилось все темнее и темнее, и она решила устранить аварию самостоятельно. Вооружилась свечкой и спустилась в подвал. Под распределительным щитком она обнаружила крупного мужчину, распластанного на полу без малейших признаков жизни. «Должно быть, это электрик, — решила жена. — Он нарушил правила техники безопасности, устроил короткое замыкание и погиб. Или, по крайней мере, тяжело ранен». Она немедленно вернулась в подъезд и стала стучать во все двери. Соседи на ее громогласные требования помочь ей спасти электрика не реагировали. Они забаррикадировались в своих обесточенных квартирах, судьба погибшего мастера их совершенно не интересовала. Воплю о помощи вняли только вьетнамцы со второго этажа. Спуститься в подвал они, однако, побоялись. Тогда жена решила, что вытащит электрика из подвала сама. Поскольку тело могло быть все еще под напряжением, она предусмотрительно одолжила у вьетнамцев пару резиновых перчаток, спустилась в подвал, взвалила мужика на себя и начала восхождение. У нее на руках мертвый электрик начал оживать. Когда они добрались до второго этажа, дали ток. В электрическом свете полумертвый электрик предстал мертвецки пьяным бомжем, который с комфортом отсыпался в нашем подвале. Не успел он прийти в себя, как тут же стал побираться: раз уж моя жена таскает его на себе, то и мелочь для него у нее точно найдется. Жена в смущении застыла на лестничной площадке, со свечкой в одной руке и с бомжем в другой. Даже вьетнамцы, обычно сдержанные в проявлении эмоций, от души над ней посмеялись. Такое уж нынче время — нет в нем места подвигу.

Перевод Н. Клименюка

Мой первый француз

Первого француза, с которым я познакомился в Берлине, звали Фабрис Годар. Я, он и одна арабская девушка вместе поступили на работу в театр, он — кинооператором, я — звукоинженером, а девушка — художником по костюмам. Что касается театра, то его организовало управление занятости в целях борьбы с безработицей. У них есть такие специальные проекты для низших слоев населения, которым иначе вообще никакая работа не светит, — для стариков, инвалидов и иностранцев.

Я получил повестку из управления занятости Северного округа. Меня приглашали на собеседование, встреча была назначена в 22.00 в кафе «Ворона». Я и пошел. За длинным столом расположилось человек десять обоего пола. Верховодил усатый мужик с сигарой в зубах и стаканом виски в руке. Это был не Хайнер Мюллер и не Йохен Берг, не Томас Браш и даже не Франк Касторф. Он был похож на Че Гевару и собирался совершить театральную революцию. Меня сразу же приняли в труппу за русский акцент. Фабриса приняли тоже. Мы немедленно подружились. Он отвечал абсолютно всем стереотипам представлений о французах, которые сложились у меня к тому времени: легкомысленный поверхностный космополит, помешанный на женщинах. Мы вместе спели Интернационал, и Фабрис сообщил мне, что он все еще девственник.