Карен Налбандян - Исторические байки Страница 4

Убивать с очень близкого расстояния – это не то, что направлять винтовку за сто метров и нажимать на курок – это я делал еще когда был молодым. С тех пор научился также убивать и вблизи, приставив дуло к телу и нажимая на курок, чтобы вышла одна пуля и убила с большой точностью, а тело заглушило бы звук выстрела. И это увеличивает общую меру тоски в человеке. Это не минутная преходящая тоска, а нечто такое, что западает внутрь и о чем забываешь, но оно существует.

В одну из наших первых встреч я тебе сказал, что у меня нет отталкивания или страха перед самообнажением, и это так, потому что меня не беспокоит, что обо мне подумают. Но только потребности в этом я не чувствовал. Потребность эту пробудила во мне ты. Потребность не в самовыражении, а в соучастии. Потребность в том, чтобы ты знала, что со мной происходит, потребность раскрыться перед тобой, чтобы ты могла чувствовать меня – и вместе со мной.

Я перечитал написанное и хочу перейти к другой теме.

Не то, чтобы мне опротивела армейская работа, вовсе не так. Я работаю так же, в том же темпе, предъявляя все те же требования. Уменьшился только мой интерес к работе. Нет нового, нет напряжения, исчезла связанная с опасностью авантюристическая жилка. Осталась система, в которую приходится вкладывать массу труда, чтобы поддерживать определенный уровень, чтобы совершенствовать ее, чтобы победить в войне, чтобы не дать миру нас уничтожить. Потому что это важно, потому что я в это верю. Но лично для меня в моей должности нет ничего нового. Уже десятый месяц, как я командир батальона, и могу продолжать так еще долго, но… Имеются "но". И одно из них то, что мне не хватает тебя. Только что вышло солнце, и ветер разогнал облака.

Брурии

29. 6. 76

Я нахожусь в критической стадии своей жизни, в глубоком внутреннем кризисе, расшатывающем с некоторых пор всю систему моих представлений.

Смешной и грустный во всем этом деле момент – то, что единственный выход, который позволяет мне пока мой образ жизни – это продолжать ту же глубокую вспашку все того же изнуряющего поля, на котором я стою.

Я почти всегда утомлен, но это только часть проблемы: я утратил столь необходимую для действия искру – искру творческой радости, новизны, подъема. Не однажды я спрашивал себя: почему, почему именно сейчас? Работа меня не увлекает, не захватывает. Нет, наоборот – она меня захватывает, а я этого не хочу. Я действую, потому что так надо, а не потому что я этого хочу. И встает навязчивый вопрос: позволительно ли мне так жить, так работать и так изматывать себя? И всегдашний ответ: следует продолжать и кончить начатое, у меня есть долг не только перед работой, но и перед самим собой. Но откуда я знаю, что выдержу еще десять месяцев?

Ну вот, большая часть того, о чем я пишу, сопровождается вопросительным знаком. Если бы я знал ответы, я бы так не бился и так бы не мучился.

У меня нет времени даже для мелких и неотложных дел – снова поставить выпавшую пломбу, поправить порванный шнур у лампы, купить провод для проигрывателя и – отдыхать, отдыхать, отдыхать, не делать ничего обязательного, остановиться. По правде говоря, мне трудно так, как было трудно только несколько раз в жизни, и беспокоит меня то, что и альтернативы армейской службе утратили свой блеск. Может, они привлекали меня всегда больше потому, что казались недостижимыми, а теперь, воображая их себе, я сомневаюсь. Хватит ли у меня сил все начать сначала? Мне также не хотелось бы сжигать корабли (то, что я всегда делал на протяжении всей своей странной жизни – странной, как жизнь каждого мужчины), потому что может быть я снова захочу вернуться в армию, в которой провел все годы юности. Но сейчас мне необходимо остановиться, уйти – немедленно или через некоторое время. И я это – немного погодя – сделаю.

Вспоминаю безумный и жалкий вопль из пьесы, которую я недавно видел: "Остановите мир, я хочу выйти!"

Но невозможно остановить сумасшедший шар, с которым вместе мы движемся, законы тяготения не дают от него оторваться, и поэтому хочешь – не хочешь, живой или мертвый (конечно, живой, и по возможности подольше) – ты здесь.

Хорошо, что у меня есть ты, моя Брур, и хорошо, что есть место, где приклонить усталую голову.

Я знаю, что я недостаточно с тобой бываю, и что тебе иногда трудно так долго оставаться одной, но я верю в тебя, в себя, в нас двоих, верю, что нам удастся прожить нашу молодость, тебе – свою молодость и жизнь, а мне – свою жизнь и искру своей юности.

Все будет в порядке.

6. Что можно президентам?

Хаим Вайцман. Один из отцов-основателей Израиля, деятель сионизма и просто знаменитый химик.

И вот, 1949 год, Государство Израиль основано, отбилось от врагов и дозрело до необходимости заиметь себе президента.

Президентом избирают достопочтенного и уважаемого Хаима Вайцмана. Тот уже совсем было собирается президентствовать и желает выяснить объём своих полномочий. Объём выясняется довольно быстро: пожимать руки, надувать щёки и делать важный вид.

Вайцман удаляется в Реховот, в основанный им НИИ, где и пребывает до конца жизни, как, впрочем и после оного.

"Единственное, куда Бен-Гурион позволяет мне совать нос, – любит говаривать он, – это в мой носовой платок".

7. Дом, который построил…

Поселившись в Реховоте, Хаим Вайцман решает построить себе дом – поближе к месту работы. Желательно вообще на территории. Обращается он к своему старому знакомому, знаменитому немецкому архитектору Эриху Мендельсону, мол, нужен маленький уютный особнячок.

Мендельсон только что унёс ноги из Германии, потерял всё, нажитое непосильным трудом, а посему готов взяться за любую работу. Выбирается подходящий холм на территории института и раньше, чем Вайцман успевает опомниться, возникает первый этаж: мрамор, ковры, лестницы, бассейн, двойная теплоизолирующая стена…

Вайцман – человек обеспеченный, патент на изобретённый им способ производства ацетона сделал его богатым – но темпы, которыми Великий опустошает его счёт, начинают пугать. Да и жить в музее имени самого себя – удовольствие сомнительное.

Напару с женой им удаётся уговорить архитектора чуток умерить масштабы. И кстати, прорубить в боковой стене окна, кои Мендельсон считает буржуазным предрассудком. Будучи призван к здравому смыслу ("Тебе предрассудок, а мне тут жить"), архитектор окна пробивает. Из вредности – круглой формы, как в лучших домах Хоббитании.

В общем, второй этаж получается скромнее первого (не мрамор, а плитка), зато уютнее.

А архитектор является к заказчику и сообщает, что всё путём, остаётся один этаж и…

Вайцман – человек воспитанный, посему сообщение о том, что денег ВАЩЕ нет, ему удётся облечь в форму довольно пристойную.

А архитектор – ни в какую, мол нельзя комплекс оставлять незавершённым, позор и всё такое.

В конце концов приходят они к компромиссу.

Третий этаж бывает-таки построен, но состоит ровно из одной комнаты – что делает его изрядно похожим на рубку субмарины.

Говорят, раньше в ясную погоду оттуда можно было видеть окрестности Иерусалима.

Байки от Голды Меир

1.Тайный советник вождей

"Тебя просил зайти Берл".

Для отцов-основателей Израиля – "предложение, от которого нельзя отказаться".

Берл Кацнельсон. Нечто маленькое, встрёпанное, вечно в мятой одежде. Ни особых должностей, ни политического образования. В прошлой жизни вообще-то – просто библиотекарь.

Тем не менее с любыми проблемами отцы-основатели идут именно к нему. Кацнельсон проблему выслушивает, после чего закладывает руки за спину и начинает ходить по комнате, говоря сам с собой вслух, в стиле известного мультперсонажа. Продолжается это хождение по нескольку часов, причём отцы-основатели сидят, стараясь не отсвечивать и смотрят ему в рот. Потом хождение прекращается и выдаётся решение.

В ста процентах случев – верное.

2. Берегитесь баобабов

1963 год. В Израиль приезжает премьер-министр Бирмы У Ну. Дорогому гостю показывают достижения страны. Особенная гордость – высаженные своими руками леса под Иерусалимом.

Гость впечатлён. Он ёрзает на месте и выглядит крайне обеспокоенным. Переводчик переводит: "Господин премьер-министр просит передать, чтобы вы были очень осторожны с этими деревьями. Они ведь РАЗРАСТУТСЯ!"

3. Голодовка

В Израиле – невиданное. Голодовка протеста. Некий товарищ ставит палатку у самого Кнессета и обещает голодать, пока…

Народ стоит, глазеет.

Тут подъезжает премьерский лимузин, из лимузина появляется самолично Голда Меир. И, гремы многочисленными кастрюльками, бежит к голодающему.