Юрий Абросимов - Пожитки. Роман-дневник Страница 4

Сквозь пелену беспробудной гриппозности я относился к Городу как заложник относится к террористу, когда террориста начинают любить только потому, что слишком много пережито вместе. Одинаковая мгла за окнами, одинаково скверная пища (картошка ломтями потолще, хлеб ломтями потолще, все на сливочном масле, чтобы плавало – для здоровья полезно). Вы – в клетке, рядом канарейки. В клетке. Канарейкам покупают корм, сразу килограмма три, и дают порциями. Меняют подстилку. Канарейки поют. У нас в семье покупают продукты. Если повезет – много. Готовят порциями, «меняют подстилку». Я ору.

Если мы – то, что мы едим, значит я – дебил. Причем деревенски-наследственный. Сыр и клубнику меня не могли заставить есть годами. Причин отказываться не было никаких, «дерусь, потому что дерусь». Да мало ли…

Однажды решился есть рыбу. Решился, увлекся, подавился. Полтора дня кость, распятая посреди горла, отделяла жизнь от смерти. Так мне казалось. Но когда медсестра стала подходить ко мне с чем-то металлическим и блестящим, я легко проглотил эту кость и больше ее не чувствовал. Возможно, она до сих пор во мне, в аппендиксе. Ждет.

В другой раз ел шампиньоны, отравился почти полностью. Познал удивительное самосожжение плоти. После сорока одного градуса по градуснику плоть невесома. Душа, подобно шаловливой возлюбленной, садится верхом на твой живот – сидит и молча смотрит тебе в лицо. Ты встречаешься с ней взглядом, хотя веки твои прикрывают красные вспухшие беспамятные глаза.

У фирменного заболевания главным атрибутом служил кашель. Кашель такой, что соседи иногда заходили с требованием прекратить. Бабушка их выпроваживала, потом долго шаркала по квартире, монотонно варила целебные снадобья, злобно пришепетывала:

– Не понимают, ребенок болеет, колдуны проклятые. В следующий раз придут, я им покажу. Я им все скажу. Я еще напишу куда следует. Они думают, на них управы нет. Твари такие…

Наступала ночь. Изредка во тьме ползли бабушкины реплики:

– Не понимают, ребенок болеет…

Начинался мерзкий храп. Под утро она брела в туалет, ворча сквозь зубы:

– Наколдовали, колдуны проклятые. Думают, я не узнаю. Я кылы подъезда сидела. А то мне люди не скажут… пррроститутки!

Утром, проснувшись, она нависала надо мной с предупреждением:

– Ты, будут они спрашивать, скажи – я с бабушкой останусь жить. Ничего им не рассказывай. Я тебе по секрету говорю.

У вас начинался очередной, многотысячный по счету день вечной болезни – с кашлем, соплями, воспаленным горлом и слабостью. Они заполняли все ваше прошлое, покушаясь на будущее. А настоящим распоряжалось существо, которому формально вы были обязаны всем – заботой, уходом и лаской. Доисторический двуногий парадоксально мыслящий реликт, нечаянно просмотренный зоологами-каталогизаторами. Он вздымался над вами всецело, своеобычно и целокупно. Приговаривая:

– Они знаешь какие? У-у-у… Аля-улю! Ты бабушку слушай. Будут что говорить, скажи – я с бабушкой хочу жить.

Этот яркий представитель высокоорганизованного скота не терпел пререканий. Забота его проявлялась только в том случае, если подопечный расписывался в абсолютной зависимости. Надлежало безукоснительно следовать заданным установкам. Требовалось беспредельное послушание, каковое в общем-то присуще детям до известного возраста. Но и детскому терпению приходит конец. Хотя бы временный. И бесполезный.

Как-то зимой очередной недуг отправил меня в постель на целых три недели. Лежачая жизнь утомляла бесконечно, разум тщился хотя бы отчасти компенсировать острый дефицит физических нагрузок. Огрызания в ответ на бабушкино занудство становились все изощреннее. Наконец она не выдержала, подошла и вдруг, вцепившись обеими руками в мою рубашку, начала трясти, издавая жуткие вопли:

– Ты будешь меня слушать?!! А-а?! Говори!!! Будешь?!! А-а-а-а?!!

Наверное, на моем лице отобразился ужас величины неимоверной. Бабушка слегка приостановилась, но тут же решила воспользоваться ситуацией полностью. Она отцепилась от рубашки, воздела руки кверху и… завыла, завизжала, заскрежетала что есть мочи мне в лицо своей рожей, перекошенной от сатанинского сладострастия:

– УА-А-А-А-А!! ИИЙА-А-А-А-А-А-А!!!! ЫЫИ-ЙА-А-А-А!!…

…Я не умер… даже не начал заикаться… таким образом хорошо проверять ресурсы мозга… способен ли ты запомнить какие-то вещи на всю жизнь…

Я до сих пор помню диавольский лик, который – пусть всего на мгновения – извратил лицо моей бабушки. Так выглядят изгоняемые бесы, хотя бабку, вместе с ее бесами, никто не изгнал до сих пор.

Я сдался, конечно. В тот раз – вообще капитулировал. Лежал себе тихий, послушный. Внимал тому, что мне говорят, не перебивая. И постепенно убеждался в неизбежности реванша. Я понимаю, насколько он необходим – роковой ли случайностью, человеческим ли умыслом… От этой мысли болезнь отступает.

Я чувствую, как встаю с постели и, пошатываясь, беззвучно иду на кухню. В одном из ящиков кухонного стола лежит тупой топор, которым у нас по праздникам иногда пытаются разделывать говядину.

Бабушка, безумолчно ворча, сидит ко мне спиной. Она перебирает гречку, выуживая из россыпей крупы черные ядрышки, зернышки овса и разный мусор.

Полминуты уходит на раздумья: каким концом бить. Для чистоты эксперимента надо бы тупым. Но у бабушки на затылке плотный пучок, свитый из длинных волос. Бить придется очень сильно, а я слишком слаб от болезни… Кроме того, мне очень… очень интересно знать, что может таиться в голове такого человека, как моя бабушка.

– Ишь, суки поганые, ребенка научили, – гундит бабушка, – ты подумай! Я за ним всю жизнь ходила, кормила его, носила, пеленки его стирала…

Обхватив топорище покрепче двумя руками, я заношу тусклое мрачное лезвие.

– Эти проститутки (прости, Господи) горя не знают, шляются только себе, а я с их ребенком сиди. Корми его, пои. Ничего, один раз пропесочила, в следующий ра…

Удар получился смазанным, хотя довольно сильным. Лицом существо ткнулось в гречку, и сотни крупинок полились на пол, запрыгали по линолеуму; грузное тело опрокинулось с табурета. От падения череп ее треснул по линии, намеченной лезвием топора.

«Бардак… – подумалось мне, – какой бардак!»

При помощи топора я расширил трещину на голове старухи и заглянул внутрь. Мои худшие опасения подтвердились: в ее голове не было ничего, кроме нескольких тараканов. К тому же дохлых.

Я возился с ней почти полтора часа, подозревая, что умру следом, от усталости. В мусоропровод многое не пролезло. Пришлось достать из кладовки старый мешок из-под картофеля, сложить остальное в него и снести вниз, на улицу. Там, у двери мусорки, жильцы дома оставляли крупногабаритную рухлядь.

Вечером я – может быть, впервые в жизни – ополоснулся в душе с явным физическим наслаждением. Сидел потом, смотрел по телевизору «Спокойной ночи, малыши» и думал: «На все воля Божья». Точнее, не думал – в те годы я еще не знал о Боге, – я это предощущал.

Касание пола и сигареты

…Точнее, папиросы. Сермяжный беломор.

Я не был первым. Макс, кажется, тоже. Но меня он опередил.

– Спорим, закашляешься?! – говорил Макс, протягивая мне дымящуюся «гильзу» с табаком.

Ранняя зима. Крайний подъезд крайнего высотного дома. Излюбленное место прогулок для человека мужского пола девяти лет от роду.

– Закашляешься. Спорим?!

Макс не знал, что впервые я закашлялся беломором трех лет от роду, а сейчас я школьник младших классов. Сейчас это мой второй беломор. Времени между двумя «гильзами» прошло достаточно. Я сто раз видел по телевизору, как делают затяжку. Да и в жизни видел. Сперва втягиваешь дым в рот, потом достаточно резко – в легкие и спокойно выпускаешь. Главное, в середине процесса не подумать что-нибудь вроде «Да как же это?! Да что ж это такое! Да ведь…». Иначе дым остановится на полдороге, и горло взорвет приступ удушья.

– Давай, – сказал я, протягивая руку. Кажется, меня больше нервировала необходимость засунуть в рот то, что побывало во рту у Макса.

Набираешь дым, потом достаточно резко пропихиваешь внутрь и спокойно выпускаешь.

– Еще? – осведомился я с подчеркнутым безразличием.

– Д-докуривай…

Изумление в глазах Макса граничило с восторгом. Диаметры его мизинца и запястья моей руки совпадали. Громадина Макс стал очевидцем того, как формально равная ему особь, размерами смахивающая на зародыш, легко усвоила атрибут жизни настоящих мужчин. Макс всерьез считал себя настоящим мужчиной, хотя до полового созревания всем нам оставались еще годы.

Ясно различимый зов ниже пояса я ощутил задолго до самого первого школьного сентября. Катализатором послужило ослепительное декольте, увиденное в каком-то телефильме. Реакция вышла бурной и крайне неудобной, учитывая неприспособленность детских штанишек к столь осязаемой обузе.

Хорошо помню свою первую порнографическо-фотографическую карточку. На тему лесбийской «любви», кстати. Одна полностью обнаженная дама лежала навзничь, причинным местом в сторону объектива, а другая полностью обнаженная дама, с ничего не выражающим лицом, занесла руку, будто собиралась поискать у подруги вшей на лобке. Теплые мгновения… Качество снимка было очень, очень хорошим. Поэтому, когда его нашли на моем столе, вопрос «А ЭТО ЧТО?!» оказался нестерпимо риторическим. Легко дрожащими руками я взял фотографию (чужую! данную посмотреть всего на день!), разорвал и спустил в унитаз. О необходимости дышать вспомнил только минуты через три.