Ярослав Гашек - Похождения бравого солдата Швейка во время мировой войны. Часть вторая Страница 4

Швейка отвели в комендатуру при станции. В караульном помещении Швейк нашел команду, состоявшую из солдат вроде старого ополченца, который так верно перевел слово «миляга» на немецкий язык своему прирожденному врагу — начальству.

Караульное помещение было украшено литографиями, которые военное министерство в ту пору рассылало по всем учреждениям, где проходили призванные массы, по казармам и военным училищам.

Первое, что при входе бросилось бравому солдату Швейку в глаза, была картина, изображающая, согласно надписи на ней, как командующий взводом Франтишек Гаммель и отделенные командиры Паульгарт и Бахмайер 21-го стрелкового его величества полка призывают команду к стойкости.

На другой стене висел лубок с надписью:

УНТЕР-ОФИЦЕР 5-ГО ГОНВЕДСКОГО ГУСАРСКОГО ПОЛКА ЯН ДАМКО ВЫЯСНЯЕТ РАСПОЛОЖЕНИЕ НЕПРИЯТЕЛЬСКИХ БАТАРЕЙ.

Ниже направо висел плакат:

ПРИМЕРЫ ИСКЛЮЧИТЕЛЬНОЙ ДОБЛЕСТИ.

Такими плакатами и «примерами исключительной доблести». текст к которым сочинялся призванными на войну журналистами, старая, выжившая из ума Австрия хотела воодушевить солдат, которые эту литературу не читали, и, когда им присылали на фронт подобные «примеры исключительной доблести», солдаты свертывали из них собачьи ножки или же находили им еще более подходящее применение, соответствующее художественной ценности и самому духу этих «примеров доблести».

Пока фельдфебель пошел искать какого-нибудь офицера, Швейк прочел плакат:

«НИЖНИЙ ЧИН САНИТАРНОГО ОТРЯДА ИОСИФ БОНГ».

… Санитары сносили тяжело раненых с поля сражения к санитарным двуколкам, стоявшим в готовности в скрытой ложбине. По мере того как двуколки наполнялись, они отправлялись к перевязочному пункту. Русские, выследив местонахождение санитарного отряда, начали обстреливать его гранатами. Конь, запряженный в одну из стоявших пустыми двуколок, был убит гранатой.

— Бедный Васька, пропал ты ни за грош! — с горечью воскликнул находящийся при двуколке нижний чин санитарного отряда № 3 Иосиф Бонг.

В этот момент он сам был ранен осколком гранаты. Невзирая на это, он выпряг павшего коня и оттащил двуколку в более безопасное место. После этого он вернулся за упряжью убитого коня. Русские продолжали обстрел.

— Стреляйте, стреляйте, проклятые убийцы, я упряжи но дам пропа́сть! — и с этими словами он снял с коня упряжь и отнес ее к находящейся под прикрытием двуколке. Товарищи встретили его упреками за то, что он напрасно подвергает себя опасности.

— Я не хотел бросать упряжи — ведь она почти новая. Жаль, думаю, у нас самих нет излишка, — оправдывался доблестный солдат и только после этого позволил отвести себя на перевязочный пункт, так как был ранен.

Вскоре после этого события начальник отряда украсил его грудь серебряной медалью «За храбрость».

Прочтя плакат и видя, что фельдфебель еще не возвращается, Швейк обратился к ополченцам, находящимся в караульном помещении:

— Шикарный пример доблести! Если так пойдет дело дальше, у нас во всей армии будет только новая упряжь. Когда я жил в Праге, прочел я в «Пражской официальной газете» еще почище пример об одном вольноопределяющемся, Иосифе Войен. Он был в Галиции, в 7-м егерском полку. Во время атаки попала ему в голову пуля. Когда его хотели отнести на перевязочный пункт, он заорал, что нечего перевязывать такую пустяковую царапину, и полез опять в атаку со своим взводом. В этот момент ему гранатой оторвало ступню ноги. Опять было хотели его отнести, но он схватил палку, заковылял на ней вперед, и палкой стал отбиваться от неприятеля. Возьми, да прилети тут еще граната и оторви ему руку, аккурат ту, в которой он держал палку! Тогда, недолго думая, он берет палку в другую руку и орет, что это им даром не пройдет! Бог его знает, чем бы все это кончилось, если бы его шрапнелью окончательно не ликвидировало. Возможно, что он получил бы серебряную медаль за доблесть, не отделай его шрапнель. Когда снесло ему башку, пока она катилась, он еще успел крикнуть:

Долг спеши, солдат, скорей исполнить свой,Даже если смерть витает над тобой!

— Чего только в газетах не напишут, — заметил один из караульной команды. — Небось, у самого сочинителя от этого голова кругом пошла.

Он отплюнулся:

— У нас в Часлави был в полку один редактор из Вены, немец. Служил прапорщиком. По-чешски ни с кем не хотел разговаривать, а когда прикомандировали его к маршевой роте, где были сплошь чехи, сразу по-чешски заговорил.

В дверях появилась сердитая физиономия фельдфебеля:

— Wenn mann ist drei Minuten weg, da hört man nichts anders als: «по-чески, чэхи»[9].

И уходя (очевидно, в буфет) он сказал унтер-офицеру из ополченцев, чтобы тот отвел этого вшивого негодяя (он указал на Швейка) к подпоручику, как только подпоручик придет.

— Пан подпоручик, должно быть, опять с телеграфисткой со станции развлекается, — сказал унтер-офицер после ухода фельдфебеля. — Пристает к ней вот уже две недели и каждый день приходит со станции; злой, как бес, и говорит: «Вот ведь б… не хочет прийти ко мне на ночь».

И в этот раз подпоручик пришел злой, как бес.

Слышно было, как он швыряет со стола книги.

— Ничего, брат, не поделаешь, придется тебе пойти к нему, — с сочувствием сказал Швейку унтер. — Немало прошло солдат через его руки, и молодых, и старых.

Швейка отвели в канцелярию. В канцелярии за столом сидел свирепого вида молодой подпоручик.

Увидев Швейка в сопровождении унтера, он многообещающим тоном протянул:

— Ага!..

Унтер-офицер отрапортовал:

— Честь имею доложить, господин лейтенант, этот человек был задержан на вокзале без документов.

Подпоручик кивнул головой с таким видом, словно он предвидел это уже несколько лет тому назад.

Впрочем, всякий, кто в эту минуту взглянул бы на Швейка, должен был притти к заключению, что предполагать у человека с такой наружностью существование каких бы то ни было документов — вещь невозможная. У Швейка был вид, словно он упал с неба или с какой-нибудь планеты и с наивным удивлением оглядывает новый, незнакомый ему мир, где от него требуют каких-то неизвестных ему дурацких документов.

— Что вы делали на вокзале? — строго спросил подпоручик.

— Осмелюсь доложить, господин лейтенант, я ждал поезда на Чешские Будейовицы, чтобы попасть в 91-й полк к поручику Лукашу, у которого я состою в денщиках и которого мне пришлось покинуть, так как меня отправили к начальнику станции на предмет рассмотрения вопроса о штрафе по подозрению в самочинной остановке поезда тормозом Вестингауза.

— Не морочьте мне голову! — крикнул подпоручик, — говорите связно и кратко и не болтайте ерунды.

— Осмелюсь доложить, господин лейтенант, уже с той самой минуты, когда мы с господином поручиком Лукашом сели в поезд, который должен был отвезти нас как можно скорее в 91-й пехотный полк, нам не повезло: раньше всего был украден чемодан, затем какой-то совершенно лысый генерал-майор…

— Что за чорт!.. — занервничал подпоручик.

— Осмелюсь доложить, господин лейтенант, необходимо, чтобы все лезло из меня постепенно, как из старого матраца, для того, чтобы у вас «создалась возможно более яркая картина», как говаривал покойный сапожник Петрлик, когда приказывал своему мальчишке скинуть штаны, перед тем как выдрать его ремнем. — Подпоручик засопел от злости, а Швейк продолжал: — Господину лысому генерал-майору я почему-то не понравился и посему был выслан господином поручиком Лукашом, у которого я состою в денщиках, в коридор вагона. В коридоре же меня обвинили в том, о чем я вам уже докладывал. Пока дело выяснилось, я оказался покинутым на перроне. Поезд ушел, господин поручик с чемоданами и со всеми — и своими и моими — документами уехал, а мне оставалось хлопать глазами, как покинутому сироте без документов.

Швейк взглянул на подпоручика таким ясным взглядом, что тот ему поверил. Тогда подпоручик перечислил Швейку все поезда, которые проехали через станцию после скорого поезда, и спросил, почему Швейк прозевал эти поезда.

— Осмелюсь доложить, господин лейтенант, — ответил Швейк с добродушной улыбкой, — пока я ждал следующего поезда, со мной вышел казус; сел я пить пиво — и пошло: кружка; за кружкой, кружка за кружкой…

«Такого осла еще в жизни не видал, — подумал подпоручика — Во всем признается. Сколько их прошло через мои руки, и все, как могли, врали и не сознавались, а этот преспокойно заявляет: «Прозевал все поезда, потому что пил пиво».

Все свои соображения он суммировал в одной фразе, с которой и обратился к Швейку:

— Вы, голубчик, дегенерат. Знаете, что такое «дегенерат»?

— У нас на углу Катержинской улицы, осмелюсь доложить, жил один дегенерат. Отец его был польский граф, а мать повивальная бабка. Днем он подметал улицы, а вечером в кабаке не позволял себя называть иначе, как «ваше сиятельство».