Светлана Шишкова-Шипунова - Дураки и умники. Газетный роман Страница 4

Молодой человек не то чтобы вышел, а был вынесен из тесного вагона толпой теток, приехавших на Старый рынок, чтобы пополнить запасы съестного, уничтоженные за три дня ноябрьских праздников. Оказавшись на тротуаре, он поежился, натянул капюшон и, пропуская вперед теток с пустыми кошелками, не спеша побрел вслед за ними. При этом лицо его выражало неудовольствие и трамваем, и тетками, и моросящим дождиком, и самой необходимостью куда-то двигаться в этот не такой уж, впрочем, и ранний час (было начало десятого). Не доходя до ворот рынка, он взял чуть влево и оказался у киоска «Союзпечать». На прилавке лежали, наползая одна на другую, толстые пачки не раскупленных за праздничные дни газет. Газеты были совершенно одинаковые — большой, на всю ширину страницы снимок изображал трибуну Мавзолея с крохотными, еле узнаваемыми фигурками членов Политбюро. Под снимком тоже на всю полосу был разверстан отчет ТАСС о военном параде и демонстрации трудящихся в Москве. Отличались только заголовки газет и количество орденов слева от них.

— Доброе утро, Екатерина Тимофеевна! — вежливо сказал молодой человек, кланяясь в окошко киоска. — С прошедшими вас праздниками. Что, опять не распродали?

— Здравствуйте, Сева, и вас также, — приветливо отозвалась из полумрака киоскерша. — Как видите, лежат.

— А куда вы их потом деваете?

— По акту списываем. В макулатуру, — печально сказала киоскерша. — А «Литературку» я вам оставила. — Она пошарила под прилавком и извлекла оттуда предпраздничный еще номер с ярко-синей полоской заголовка.

— Вот спасибо! — обрадовался молодой человек по имени Сева, выкладывая на медное блюдце 15 копеек. Он свернул газету трубочкой, сунул ее за пазуху и хотел было идти, когда киоскерша вдруг спросила, переходя на шепот:

— А вы случайно не знаете, почему сегодня с утра траурную музыку передают?

— Разве? — удивился молодой человек и тут вспомнил, что и в трамвае слышал краем уха непонятные разговоры про какой-то милицейский концерт, который должны были вечером показать, но не показали, а вместо этого передают вчера и сегодня одни симфонии. В общежитии, где он жил после недавнего развода с женой, телевизор не работал второй месяц, и все никак не получалось вызвать мастера и починить — то времени не было, то денег, то просто лень было заниматься, а радио он почему-то не любил и никогда не включал. Теперь только молодой человек сообразил, что пропустил, вероятно, что-то очень важное и в таком случае ему надо поспешить.

В воротах он купил два горячих пирожка с ливером и двинулся внутрь рынка, лавируя между рассыпавшимися по рядам тетками и стараясь не наступать в лужи, где плавали окурки и обрывки газет.

Старый рынок города Благополученска занимал порядочно места — квартал в ширину и целых два квартала в длину. Когда-то давно, лет сто назад, здесь была окраина города, а теперь — самый центр, из-за чего рынок грозились перенести куда подальше, а на этом месте разбить сквер, но годы шли, и все оставалось, как было. Со всех четырех сторон по периметру рынка тянулись каменные павильоны, принадлежавшие колхозам, названия которых были навечно начертаны масляной краской прямо на стенах. Тут были два или три «Пути к коммунизму», несколько «Заветов Ильича», а самый большой павильон занимал колхоз-миллионер «Родина», где торговали овощами и фруктами, мясом и салом, яйцами, мукой, медом в сотах, жареным подсолнечным маслом, а также семенами огородных культур и саженцами садовых деревьев. Внутри рынка вытянулись параллельно друг другу длинные ряды крытых прилавков. В ближних к центральному входу, считавшихся элитными, царили над горами мандаринов, хурмы и гранатов темноволосые приветливые грузины, наперебой окликали плывущих по рядам женщин: «Эй, красавица! Иди сюда, попробуй гранат какой спелий!» «Красавицы» вели себя по-разному: которые помоложе, гордо фыркали и плыли мимо; те, что постарше, оборачивались (где ж еще их назовут красавицами, как не на колхозном рынке!) и подходили торговаться, неумело кокетничая с чернявыми и рассчитывая выгадать полтинник, а то и рубль. В центре занимали ряды «частники» — жители окрестных станиц и горожане — владельцы огородов, где круглый год под пленкой и в теплицах растет все, что только может расти на юге, начиная с ранней, появляющейся уже в феврале редиски и кончая поздними, почти октябрьскими помидорами. Был длинный ряд «Битая птица», здесь за прилавками неподвижно стояли, сложив на животах руки, крупного сложения женщины в белых фартуках, надетых поверх телогреек и старых цигейковых шуб, чем-то и сами похожие на белые гусиные тушки, которые они сторожили. Были два вонючих рыбных ряда, там на обитых железом, скользких прилавках, среди обычной величины судаков и щук, рядом с серебристыми горками тараньки всегда лежала какая-нибудь чудо-рыба — огромных размеров сом или толстолобик, на которого редкий покупатель не смотрел с уважением, но не каждый мог купить, не потому даже, что дорого потянет, а просто куда ж его, такого, если только на свадьбу…

Какая-то старушенция, вытащив из кошелки газету, заворачивала в нее небольшого, упитанного судачка, и молодой человек, без труда узнавший субботний номер «Южного комсомольца» с отчетом о праздничной демонстрации в Благополученске, мимоходом наклонился и громко сказал ей прямо в ухо: «Бабушка! Продукты питания заворачивать в газету не рекомендуется, там свинец!» И бабка испуганно шарахнулась, чуть не уронив в лужу скользкую, холодную рыбину.

Но особенно любил молодой человек ряды, где торговали домашними соленьями. Их разрешалось пробовать. Держа в одной руке пирожок с ливером, другой он аккуратно и вежливо брал с прилавка то кусочек фаршированного баклажана, то дольку разрезанного на пробу холодного голубца, то длинный, скрюченный, обжигающий рот перец или стожок сочной, хрустящей капусты, поддетый на вилку прямо из высокой, чуть не в человеческий рост кадушки. Прикрыв глаза, он с видом знатока смаковал продукт, но тут же кривился и качал головой, будто не вполне удовлетворившись его остротой, после чего шел пробовать дальше и, дойдя таким образом до конца ряда, бывал почти сыт.

Но теперь он спешил и старался не смотреть на прилавки. Мимо, мимо!

Мимо старух, сидящих на опрокинутых пустых ящиках и торгующих жареными семечками в кулечках, свернутых из старых газет; мимо утонувшего в вечной луже пивного ларька, где с утра уже переминаются с ноги на ногу базарные алкаши и где мелькнет вдруг чья-то знакомая припухшая физиономия. И совсем уже у выхода пришлось ему пробираться сквозь ввалившуюся в рынок толпу цыганок — молодых и старых, с грудными детьми, привязанными к животам, и цыганятами постарше, забегающими вперед и путающимися у них под ногами. Здешние цыганки торгуют косметикой, держа в руках веера из черных карандашей для век, которые в случае чего моментально исчезают в невидимых карманах их юбок и фартуков. И чего там только нет, в этих бездонных карманах: махровая тушь для ресниц и губная помада любых оттенков, французская компактная пудра в блестящих футлярчиках и перламутровый лак для ногтей — ну где, спрашивается, они берут все это!

Вдоль рядов двигался в это время рослый милиционер, поглядывал по сторонам внимательно-равнодушным взглядом. Завидев цыганок, он отвернулся и стал смотреть в другую сторону.

Молодого человека угораздило затесаться в самую середину маленького табора, он заработал локтями, спеша прорваться, неловко задел кого-то, машинально сказал: «Извините» и был схвачен за рукав. Непонятного возраста беременная цыганка с животом, нахально торчащим из расстегнутой болоньевой куртки, уцепилась крепко и не отпускала.

— Ну чего тебе? — нехотя остановился молодой человек. — Денег не дам, нету.

— Не надо, — сказала цыганка, пытаясь заглянуть ему в глаза. — Я тебе и так все скажу, у тебя на лице написано.

Молодой человек ощутил вдруг тревогу и одновременно любопытство. Табор огибал их и тек мимо.

— Ну и что там написано?

Она поймала, наконец, его взгляд и, словно удостоверившись в чем-то, запричитала низким голосом:

— Ой, недолго тебе по этой земле ходить…

— Сколько? — спросил молодой человек серьезно.

Она взяла его руку, некоторое время пристально ее разглядывала, водя тонким, смуглым пальцем по слабо прорезанным линиям и шевеля губами, будто подсчитывая.

— Четырнадцать лет… пять месяцев… — она даже вывернула его ладонь ребром, словно ища, нет ли там еще какой-нибудь черточки, — … четырнадцать дней. — И вдруг охнула, схватилась за низ живота и, скорчившись, отошла.

Не успел молодой человек сообразить, что произошло, как гадалки и след простыл, только хвост юбки мелькнул между цветочных рядов. Он потоптался на месте, не зная, куда деть руку, наконец сообразил сунуть ее в карман, тут же обнаружил, что последнего трояка как не бывало, и с тем пошел прочь, злясь на себя и на цыганку и думая о странной цифре — «четырнадцать», даже попробовал на ходу прикинуть, какой это будет год, и вышло, что 1997-й, но высчитать тут же, в уме, месяц и число он не смог.