Владимир Бабенко - Записки орангутолога Страница 4

У препараторов пахло так, как нигде больше в Кунсткамере. Это был целый букет вони тухлого мяса и залежавшихся звериных шкур, к которому примешивался влажный запах подвальной плесени.

Сегодня, кроме того, пахло и жареным мясом. Паша следовал за Корнетом, который подошел к газовой плите. Там стояла аппетитно скворчащая сковорода.

— Вот он — жираф, — сказал Корнет и приподнял крышку, показывая, огромные, по-мужски нарезанные, куски мяса. — Вчера в зоопарке сдох. Через десять минут готов будет. Надеюсь, не откажешься? Нет? Кстати, к тебе тетка придурошная, ну, которая с мышеловками, приходила? Она от меня недавно убежала. Все кричала пока мышеловки свои расставляла: «Ну и запах у вас, ну и запах!» — Какой такой запах? Чем не нравится? Слушай, пока я на стол накрываю, ты зайди в соседнюю комнату, там тебя кое-что может заинтересовать.

Паша спросил, где она поставила мышеловки, навестил их, сделал свое дело и зашел в ту комнату, которую предлагал посетить Корнет.

Паша открыл дверь и включил свет. И, хотя воздух в комнате был абсолютно неподвижным, казалось, словно осенний вихрь пронесся над полом, разметая бурые листья. Это толпы здоровенных тараканов брызнули от лаборанта к темным углам. Насекомые были такими огромными, что даже не вызывали чувства отвращения, которое внушают толпы обыкновенных прусаков. Гигантские тараканы еще в прошлом веке были привезены одним из энтомологов в Кунсткамеру из Южной Америки. Насекомые убежали от него, поселились в теплом подвале и там размножились.

Но подвал славился не только обилием исполинских членистоногих. Здесь, как и в комнате Паши, стоял деревянный дощатый щит, но не переносной, а стационарный. Это был подземный полигон, где мужская часть населения Кунсткамеры испытывала различные образцы холодного, огнестрельного и метательного оружия.

На щите буквально не было живого места. Виднелись и отметины от топора (препараторы любили потешить себя метанием именно этого инструмента), и многочисленные следы от ножей, и аккуратные, ровные дырочки от стрел крупнокалиберных луков и арбалетов, и менее заметные дырки (потому что их края были покрыты заусенцами) — пулевые пробоины от мелкашки, и несколько скважин от жаканов, и оспины дробовой осыпи. Паша посмотрел на стол в противоположном конце комнаты и увидел то, о чем говорил Корнет: самопальные стальные шурике́ны, сработанные в соседней слесарной мастерской, но еще не заточенные. Выглядели они убого, но Паша взял несколько штук и попробовал их в деле, то есть на щите, по которому медленно полз таракан. В насекомое он не попал. Кроме того, незаточенные стальные звезды плохо втыкались в дерево, и Паша вскоре вернулся к Корнету.

Мясо было уже готово. Корнет положил в каждую тарелку по огромному куску, отрезал хлеба, налил в мутные стаканы чистую как слеза питоновку.

— Ну, Паша, давай, — и выпив свою порцию, закусил хлебом, а потом отрезал мяса и положил его в рот.

 — Хорошо, — сказал он, хрипя от крепко разведенного спирта и от слишком горячего мяса. — Как в Африке — едим жирафятину и пьем питоновку. Экзотика! Сафари! Жестковатый жираф, старый наверно. А ты чего за теткой по всему музею ходишь? Ведь она не молодая.

И Паша рассказал Корнету про мышей.

— Ну, это ты молодец, здорово придумал, — похвалил его Корнет. — Теперь тебе прямой путь к Покровскому. Она сейчас там. Только, ты сам потом переставь мышеловки так, чтобы он их не раздавил. А то он ходит, как слон и ни на что не смотрит. Да и когда садится, тоже не смотрит. Тут мы с ним недавно у приятеля собирались, и Покровский там отличился.

И Корнет рассказал, что случилось с Покровским — сотрудником отдела биомеханики. Друзья недавно пригласили Корнета и Покровского по какому-то поводу в гости. Там после обильного застолья и возлияния, тучный Покровский вышел из-за стола. Ему было так хорошо, что хотелось посидеть на чем-нибудь более удобном, чем жесткий стул, а еще лучше — полежать. Наконец, он обнаружил в полутемной комнате то, что искал — огромное кресло — и с размаху плюхнулся на него. Он встал только тогда, когда его снова позвали к столу — на этот раз выпить чашечку чаю. И каково же было удивление Покровского, досада хозяина и горечь хозяйки, когда обнаружилось, что гость приземлился точно на их любимого кота. Хозяйка (тоже зоолог) горевала недолго и в наказание за невнимательность выдала Покровскому при выходе бумажный мешок с котом, чтобы убийца по дороге выбросил свою жертву в мусорный контейнер.

— Вот так, — закончил свое повествование Корнет. — Ты поосторожнее с ним. Да, кстати, я к тебе через часик в отдел загляну. Спрячешь меня от Мамочки? А то она сегодня по всей Кунсткамере шныряет. Я посплю после питоновки там, где обычно. Ладно?

Паша внимательно выслушал историю про чудовищного Покровского, но без страха зашел и к нему в отдел — наполнять мышеловки.

Покровский был занят научной работой. Тема его диссертации была «Способы передвижения различных зверей». Это однако не мешало ему интересоваться и другими проблемами: Паша успел заметить, что на столе ученого лежал сборник научных работ, открытый на статье «Поведение хоря Марфы при полувольном содержании».

Научный сотрудник проводил эксперимент. На полу был прижат четырьмя кусками хозяйственного мыла огромный лист бумаги, а на нем стоял длинный плексигласовый прямоугольник с высокими бортами — своеобразная беговая дорожка.

Паша пришел как раз к началу эксперимента. Покровский корнцангом вытащил из клетки верещащего и клацающего зубами хомяка, обмакнул его в тушь, специально налитую для этой цели в суповую тарелку. Потом положил зверька в плексигласовый коридорчик, подтолкнул корнцангом под зад, и хомяк резво побежал по белой дорожке, оставляя черные следы, которые и давали ценный научный материал.

Эксперимент начался удачно — то есть хомяк, не снижая скорости и не меняя аллюра, добежал до конца коридорчика. Но тут произошла осечка. Ученый, нацелившийся корнцангом на хомяка, промахнулся и испуганный зверек заметался по коридорчику, затирая своими грязными лапами первоначальные данные. Хомяк наконец был пойман, но белый полигон оказался безнадежно затоптанным. Покровский вздохнул, передвинул коридорчик на незапятнанную бумагу, снова обмакнул хомяка в тушь и пустил по «ипподрому». На этот раз, он ловко поймал беднягу на финише, промыл зверька в воде и положил в клетку сушиться. Потом он передвинул плексигласовый короб еще раз, на чистое бумажное поле и открыл вторую клетку, где сидела крыса.

Паша посмотрел на эти биомеханические мучения зверей и людей, побродил по отделу, нашел мышеловки, расставленные охотницей на грызунов, разложил в них принесенные с собой «гостинцы» и с грустью посмотрев, как Покровский энергично стирает в кастрюле визжащую крысу, пытаясь смыть с нее тушь, ушел к себе.

Там, в родном отделе он заполнил все мышеловки самыми редкими зверями и написал около пятидесяти этикеток. Потом в дверь его комнаты постучали и на пороге появился Корнет, очень тепленький после жирафа, запитого питоновкой. В руках у него был небольшой сверток.

— Я готов, — сказал он Паше, показывая ему эту туго набитую брезентовую сумку защитного цвета. — Веди в убежище. Сосну часок.

Паша спрятал его подальше от зорких глаз директрисы и снова сел за стол — писать этикетки. Часа полтора в дверь опять постучали. На этот раз на пороге стоял Вовочка.

— Пошли к Теплову, — сказал он. — Чайник, наверное, уже вскипел.

— Подожди минутку. Или, лучше, пошли со мной. Наше хранилище покажу. Не пожалеешь.

Вовочке хотелось чаю, а не смотреть на бесчисленные коробки с мышиными тушками, но он, хорошо зная грубого Пашу, согласился.

Териолог подошел к огромной железной двери и начал отпирать большущий амбарный замок. Бронированные створки открылись, и Пашу с Вовочкой чуть не сбила с ног осязаемая волна паров нафталина и парадихлорбензола. Даже у Вовочки, привыкшего к работе с этими канцерогенами в отделе орнитологии, и то перехватило дыхание. Но Паша включил свет и орнитолог тут же забыл про эти запахи.

Не зря дверь в это хранилище была бронированной и запиралась несколькими замками. В концентрированной атмосфере ароматических углеводородов в несколько ярусов висели звериные шкуры.

Желтели и рыжели лисы, белели и голубели песцы, всевозможными оттенками кофе и какао мягко переливались шкурки соболей, куниц и норок. В другом углу из-под потолка свешивались пятнистые и полосатые шкуры огромных кошек — леопардов, тигров, ягуаров и снежных барсов. Темными коврами висели медвежьи шкуры, а рядом — волчьи, от мелких темных до огромных, почти белого цвета. Виднелись и полосатые шкуры зебр, и молочно-белые — канадских коз, и лысоватые, с редким жестким волосом — гиен.

Вовочка, ошарашено глазевший на все это богатство мягкой рухляди пушно-меховой пещеры Аладдина, посмотрел в угол и вздрогнул. Там, под шкурой дымчатого леопарда, неподвижно лежала фигура долговязого человека. Вовочка с ужасом подумал, что легкомысленный Паша забыл здесь своего приятеля, и тот теперь превратился в очередной экспонат звериного отдела. Но орнитолог успокоился, увидев, с какой беспечностью Паша подошел к «трупу» и сдернул с него шкуру. На голове у лежащего человека был противогаз. Паша никогда не отличался гуманностью, поэтому для оживления «мертвого тела» прибегнул к чрезвычайно действенному способу — он просто прикрыл ладонью воздухозаборное отверстие. Из-под маски послышались стоны, проснувшийся человек задергался и судорожно сорвал с себя резиновую харю. Это был Корнет. Глаза у него были еще более выразительными, чем обычно. После возлияний он отсыпался в самом тихом и безопасном помещении музея, куда никогда не налетала во время своих рейдов директриса.