Александр Попов - Нью-Йоркский марафон. Записки не по уму Страница 4

17-й километр

Есть такой светлячок внутри, он не растет, а убывать умеет. Его бы беречь, а как беречь, если жить мешает. Зовут того светлячка Совесть.

– Скажи, Адам, кто был до нас?

– Боль и удовольствие.

– Они любили друг друга?

– Да.

– Откуда ты знаешь?

– Мы тому доказательство.

У природы один неверный шаг, и тот человек.

До Ньютона человеку уютнее было, он законами сильно ограничил. Хуже Ньютона Станиславский со своим «Не верю!».

Тень утонула. Все всполошились. Кто-то догадался погасить свет. И всё встало на места.

Я в отпуске – раз. Не в своей стране – два. У меня есть время думать о нюансах. Сегодня – это выемка над верхней губой.

Как только человек рождается, к нему прилетает ангел, дотронуться до этого места указательным пальцем. Оставив след, ангел улетает, а только что пришедший на Землю забывает всё, что было с ним прежде.

Кому пришло в голову прикрывать место ангела полоской усов?

– Почему голова женского рода?

– Ей во время дождя юбка требуется.

В давние времена в первую брачную ночь даже звезды занавешивали.

Когда ветер и солнце заигрывают с ее юбкой, с ее волосами… я понимаю: вот он, флаг государства, в котором хочется жить.

– Что такое патриотизм?

– Твердо стоять на Земле, когда все голосуют за небо.

Есть на свете тюрьмы, где не только исправляют, но и выводят в большие люди.

Штат Техас, г. Остин. Осужденный за растрату Уильям Сидни Портер через три года отсидки вышел известным писателем О.Генри.

Ищут следы Атлантиды. А она в зеркалах. Ее за разум наказали.

18-й километр

Затосковал. Взглянул глазком на Родину, а там в один из домов после годичной отлучки кошка вернулась.

Родина у меня из губ бабушки: «Вставай, внучок, я тебе солнышко испекла».

Родина у меня из рук мамы: «Иди сюда, сынок, малина покраснела, нас заждалась».

Родина у меня!

Давным-давно обычай был: на месте счастья ставить крестик белый. Нынче крестики стали снежинками.

Ветрено. Улицы переполнены людьми с полиэтиленовыми мешками. Они наполняют их ветром и несут в квартиры. Запасаются на долгое лето. Откроешь, осенью пахнёт…

Союз не союз, а есть у нас такая маленькая компания влюбленных по уши в дело. Каждый пишет книгу рецептов своей кухни. Мир не перевернем, но вкуса к жизни добавим.

В прежние времена переживали по-стайерски, нынче спринт в моде.

– Земля круглая?

– Нет.

– Почему?

– Круглое не делят.

Она бунт. Она мятеж. Она побег. Настоящая красота незаконна.

Я был на Земле давным-давно, еще до людей. Как в первый, так и во второй раз оказывался на ней случайно. Удивлен, как всё очеловечили. Деревья не те, травы в другую сторону глядят, реки приуныли, обезьяны поглупели. Зачем воду довели до посинения? Из дорог задумчивость исчезла, люди полысели.

Очеловечиваюсь, черт возьми. Цветы рву, к женщинам пристаю, в буквах копаюсь. Скрипкам, виолончелям завидую, в разговоры пустые вступаю. Печалюсь по-человечьи, собаку с рук купил. Эх, люди, зачем вы так со мной?

Во докатился! В друзья набиваюсь. Всё, сворачиваюсь в слезу и начинаю сохнуть. Дуйте, пока не передумал.

Пыльца пауков – пыль, а мед их – сети.

19-й километр

Здоровый образ жизни – аппетит: к пище, к женщинам, к словам…

Соломон созвал приближенных и промолвил:

– Что-то не так. Что с народом?

– Аппетита нет.

– Кто мешает?

– Форма.

– Всем по колпаку и на кухню.

– Адам кто?

– Он – орёл.

– А Ева – решка?

– Нет, она – ребро.

Если говорить о великих поварах современности, то из соотечественников вне всяких сомнений – Ленин. Он заварил такую кашу, что еще всему миру расхлебывать долго придется. Плох он или хорош, не нам, кулинарам, судить. Мы вкус ценим. Раз до сих пор жуют, значит, он есть.

Как музыка Вагнера действует на слух израильтян, так в нашем городе орган – на православные уши.

Один человек поделился со мной, как он восхищался домом крупного чиновника. А когда узнал, что дом для прислуги, растерялся. Ходит, руками хлопает, а взлететь не получается.

Помню, бабушка сказку о Правоте с Неправотой сказывала. Как спорили они промеж себя, на чьей стороне Истина. Спорили, спорили, да и охрипли разом. Так и хрипят до сих пор.

Вот как в животе у тебя от голода забурчит, знай: то Правота с Неправотой спор ведут. А как поешь, так спор тишиной обернется. Почему, как думаешь? А потому, что насытились красавицы. А раз сыты, о чем спорить?

Нагота у ног, у остального немота.

Раньше Господь Бог талантом одаривал. Нынче нобелевский комитет заграбастал это дело в свои руки. И нет больше Шекспиров, и Врубелей не видать.

– Отчего вдруг свечи погасли?

– Где-то сверчок из жизни ушел.

20-й километр

Полтора столетия назад мумиями в Египте топили печи, из обматывающего их полотна бумагу изготавливали. Лишь малая часть мумий дождалась бессмертия, попав в неприкасаемые залы лучших музеев мира.

А у нас в России так и не научились хранить величие времени.

– Доро́ги, стоянки, собаки, помойки, кошки, крышки…

– А люди?

– Да, еще и люди.

Список способных на «спасибо» полысел.

В букетах – брак ума.

Марафон завершен. Из шести призовых мест четыре у Кении, одно у Эфиопии, одно у Америки. Меня в списках не нашли. А бежать еще больше половины.

Странное чувство, когда пишу, будто кто-то приглядывает за мной. Пишу ли? Пишу!

У обнажения две дороги. Одна к осени, другая к любви.

Перед войной Константину Симонову зажелалось знакомства с Ахматовой. Он – сталинский лауреат, орденоносец. Она табу. Без жилья, без работы. Королева без свиты, без мужа, без сына.

Перед тем, как войти к Ахматовой, Симонов снял орден с груди. У каждого времени свои подвиги.

В те годы снять орден – подвиг.

Симонов в войну написал настоящее, единственное, неповторимое: «Жди меня, и я вернусь, только очень жди». Это таинство шептала страна. И шепот принес победу.

21-й километр

Поздней весной 31 года приехал в наш город сам Пастернак. Влюбленный, переполненный поэзией второго рождения. Он изменил лица наших улиц, деревья после него по-другому шелестят, камни и те стоят по-иному.

С тех пор появились на Южном Урале свои Пастернаки. С одним из них дружу, правда, не на почве поэзии. Мы едим. На нас публика глазеть ходит. Хорошо поесть – искусство.

И Сологуб у нас был, и Бальмонт, и Жуковский чуть-чуть не добрался, и Кюхельбекер недалеко проживал от нашего города. Вот!

Надо признаться, стихов не читаю. Моя поэзия – сервированный стол на парус репертуаром песенным.

Друзей, знакомых помню по еде. Ни о чем говорили, ни как себя вели, не помню. А вот что в тарелках и как оно расположено, помню. Каюсь.

С первой женщиной, у которой пропадал сутки напролет, кроме поцелуев ничего не помню. Может, мы совсем не ели?

– Ты хочешь о чем-то спросить?

– Давай в зеркало смотреться.

– Зачем?

– Если вместе, оно венчает.

Есть языки, на которых жизнь не имеет единственного числа.

Уткнусь в подушку, вот я и дома.

– У кого сердце больше: у паука или у человека?

– Человеку хватает двух ног для транспортировки, у паука оно на восьми ходит.

У мужика путь – от обезьяны до человека. А баба как была бабой, так бабой и останется.

Любовь однорука.

Если Земля – глаз, то люди на ней кто?

22-й километр

– Давай твоей побуду, а ты моим?

– Как это?

– За руку меня подержи.

Когда-то Господь всем давал возможность выбора крыльев. Мой далекий предок поднял с Земли два кленовых листка.

Себя из прошлого не соскоблишь, и настоящим не украсишь.

Первая книга – как птица из двух страниц.

– Почему у нас Церковь не уважают?

– Она с себя абсолют сняла, играя в игры власти.

Хуже строя сон, что ты там.

Мода – эталон сухом.

После засоса Маркса, Европа зацеловывает политкорректностью.