Владимир Поляков - Моя сто девяностая школа Страница 4

Есть, например, такой Геннадий Капитонович Дружинин – муж Елизаветы Петровны, которая нас экзаменовала и будет нашей классной наставницей, – так он вообще вышел из тюрьмы перед самым семнадцатым годом.

– Это очень хорошо, что у наших детей будут такие учителя, – сказал доктор Бухштаб, – они привьют им любовь к труду и ненависть к белоручкам. И у них не будет любимчиков из среды богатых родителей. Все должны быть равны…

Папа кивал головой, а мама все время подливала доктору чай и говорила:

– Пейте, это хороший чай. Это еще чай Высоцкого. (Этот Высоцкий, наверно, был очень богатый, потому что его чай был во всех магазинах.)

Доктор еще пил чай, когда меня отправили спать – "ведь завтра тебе идти в гимназию…".

Я лежал в постели и долго не мог заснуть. А потом наконец заснул и видел во сне наших учителей, которых царь вел в Петропавловскую крепость. Он запер их в тюрьме, и они улыбались из-за решетки, а царь сел в карету и уехал в Зимний дворец. Потом рабочие толпой двинулись к Зимнему и стали его штурмовать.

Началась стрельба. Стреляли из пушки стоявшего на Неве крейсера "Аврора", а на палубе "Авроры" стояли наши учителя, и среди них Елизавета Петровна, которая кричала: "Володя Поляков! Вставай! Пора идти в гимназию!"

Я проснулся, наскоро попил чаю и пошел.

На мне новенькая гимназическая форма. Брюки, гимнастерка, ремень с бляхой, синяя фуражка с серебряными дубовыми листиками и буквами "МГЛ". За спиной у меня ранец из тюленя, а в нем тетрадки и шикарный пенал с карандашами, с резинками для стирания карандаша и с перьями № 86. Рядом со мной идет торжественно настроенная мама в шляпке с вуалью. Мы идем по правой стороне Большого проспекта, и все знакомые дома выглядят сегодня по-новому.

Мне кажется, что они приветствуют меня. Сияет голубыми и красными ленточками витрина кондитерского магазина Карла Бездека. С афиш кинематографа "Молния" смотрит расширенными глазами Вера Холодная.

Из окон книжного магазина Федорова смотрят на меня золотые переплеты книжек "Золотой библиотеки" – "Принц и нищий", "Маленькая принцесса", "Серебряные коньки" и "Алиса в стране чудес". Из окон парикмахерской Соловьева глядят восковые нарумяненные головы дам, а из витрины обувного магазина "Скороход", казалось, подмигивают лакированные ботинки и туфли.

Дворники с метлами у домовых ворот поглаживали бороды и говорили: "Небось в гимназию шагаешь, малыш?" Мне было приятно, что они знают про гимназию, но обидно было – почему "малыш". Я ведь вырос…

Навстречу нам идут мальчики в такой же форме, только с другими буквами на фуражках, и девочки в форме, с ранцами за спиной и с сумками в руках.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает мама.

– Очень хорошо! – отвечаю я. Как может себя чувствовать гимназист?!

– Почему ты говоришь басом?

– У меня устанавливается голос.

– Мальчик, вы в гимназию идете? – спрашивает стоящая у зеленой лавки девочка с тоненькой косичкой и с кошелкой в руках.

– А ты разве не видишь? – говорю я гордо и почему-то подмигиваю ей.

– Синяя говядина! – закричали мальчишки, стоявшие в подворотне дома, и показали мне язык.

– Как вам не стыдно, мальчики?! – сказала моя мама. – Володя, идем скорее, не оглядывайся.

"Они наверняка мне завидуют, – подумал я. – Они сами бы хотели быть на моем месте".

Навстречу, цокая по мостовой, проехала карета, и мне показалось, что пегая лошадь оглянулась на меня и улыбнулась милой лошадиной улыбкой.

А вот и дом, в котором находится моя гимназия, теперь уже точно моя. И вывеска на парадной: "Гимназия Л. Д. Лентовской". Сюда потоком идут мальчики и девочки – маленькие с мамами, папами и бабушками, большие – самостоятельно Дверь почти не закрывается.

Мы вошли в дверь и очутились в небольшом, довольно мрачном вестибюле.

– В раздевалку направо, – оказала нам маленькая женщина в платочке.

Направо в небольшой низкой комнате стояли одна впритык к другой вешалки Мама достала из своей муфты мешочек с меткой "В. Поляков". Я снял блестящие новенькие галоши с ярко-красной подкладкой и латунными буквами "В. П " и положил их в мешочек. Мешочек мама повесила на крючок. Я положил на вешалку свою фуражку.

– Смотри не потеряй ее, – сказала мама. – Она стоит больших денег. Ну, иди, Володичка. Веди себя хорошо, слушайся учительницу, не болтай с детьми во время урока, будь внимателен, и все будет хорошо Я за тобой приду сюда к концу занятий. Будь умницей.

И мама ушла, а я пошел по лестнице на второй этаж, думая – удастся мне быть умницей или не удастся?

Навстречу мне со страшной быстротой съехал по перилам черноглазый вихрастый парень с носом, вымазанным чернилами, и с тетрадкой в руках.

– Новичок? – спросил он, ухмыляясь.

Я робко сказал:

– Новичок.

– Не подставляй свой крючок! – и больно ударил меня тетрадкой по носу.

"Не легко будет мне здесь быть умницей", – подумал я.

Меня посадили на первую парту вместе с Эллой Бухштаб. Я уже говорил, что это девочка из нашего дома, я часто играл с ней во дворе в прятки и относился к ней, в общем, не плохо, но она была девчонка, и это мне было неприятно.

Почему это я должен сидеть на одной парте с девчонкой? Леню Селиванова посадили на четвертую парту рядом с Павлушкой Старицким, и перед ним сидели Ира Кричинская и Настя Федорова. У Насти были длинные косички, и ему было очень удобно дергать за них, а передо мной никого не было, и я не мог никого дергать. И учительница видела все, что я делаю и мне приходилось поэтому все время быть внимательным и нельзя было ни с кем разговаривать во время урока, даже с Эллой Бухштаб.

Элла была неплохая девочка. Она мне даже подарила два новых фантика: "Абрек-Заур" и "Лоби-Тоби", и я на них выменял у Юрки Люро марку Лабрадора. Но Элла была отличница, и все время смотрела на учительницу, и никогда не смотрела на меня и меня это обижало.

А я не мог все время смотреть на учительницу.

У меня болели от этого глаза. Мне необходимо было взглянуть в окно, обернуться на Шурку Навяжского, посмотреть, лежит ли в парте положенный мною туда перочинный ножик. И Елизавета Петровна все время делала мне замечания: "Поляков, почему ты не слушаешь?", "Поляков, вынь руки из парты", "Поляков куда ты смотришь?", "Поляков, повтори что я сказала".

Руки я вынимал, переводил взгляд на учительницу, слушал, что она говорит, а повторить не мог. А Элла было тихой девочкой и подсказать мне не могла То есть она могла и, может быть, даже хотела, но она знала, что во время урока разговаривать нельзя, и молчала. Вот как плохо было мне сидеть с ней на первой парте.

На первой же перемене, когда мы все выбежали из класса в коридор и стали по нему бегать, а Елизавета Петровна стояла у дверей класса и кричала: "Ребята, не носитесь сломя голову, вы переломаете себе ноги!

Ходите спокойно, отдыхайте", – ко мне подскочил Леня Селиванов и спросил:

– Ты привел свою парту в порядок?

– Как это? – спросил я.

– Как все делают. Я, например, и Сашка Чернов вырезали на партах свои имена, а Юрка Чиркин и Герман Штейдинг написали: "Недокучаев дурак". Надо сделать нормальные парты.

И во время большой перемены я остался один в классе, достал свой перочинный нож и довольно коряво, но все же понятно вырезал на крышке парты "В. Поляков" и рядом красным карандашом написал:

"А Недокучаев дурак". Парта стала выглядеть нормально.

Был урок родного языка. Елизавета Петровна затеяла диктовку. Она диктовала нам фразы, мы их записывали, а она обходила ряды парт и проверяла, как мы написали. И вот она подошла ко мне и начала проверять мой диктант. И увидела мою работу ножом.

– Эт-то что такое? – сказала она. – Кто тебе дал право портить школьное имущество? Ты дома тоже вырезаешь ножом на столах?

– Нет, – сказал я.

– Зачем же ты это сделал?

– Мне сказали, что так полагается, – ответил я.

– Кто это тебе сказал?

– Я не могу вам сказать.

– Почему?

Я молчал. Я не мог выдать товарища. Лучше пусть мне будет плохо, но я не выдам Селиванова, я не предатель.

Но тут Елизавета Петровна увидела надпись красным карандашом и сама покраснела.

– А это что такое? – воскликнула она.

Я молчал. Как я мог ей объяснить?

– За что ты оскорбил своего товарища? И почему ты думаешь, что ты умнее его?

– Я этого не думаю, – сказал я.

– Зачем же ты пишешь?

– Я хотел украсить свою парту.

– И ты думаешь, что грубые слова являются украшением?

Я опять молчал.

– Чтобы больше этого никогда не было! А эти надписи любым способом сотри. Чтобы я их не видела.

По окончании уроков я с трудом стер надпись. Но что делать с вырезанной ножом фамилией? Я замазал ее черным карандашом, и она немного потускнела, но все-таки читалась.

На следующий день Елизавета Петровна перед началом первого урока подошла ко мне.