Юрий Слёзкин - Козел в огороде Страница 4

Молодой человек ответил не сразу, а сначала оглядел хозяина, коридор через плечо хозяина, облупленные стены, видимо, что-то соображая, и только тогда молвил неожиданно поспешно:

— Да, да, конечно… Вы хозяин гостиницы? Так возьмите мой чемодан… или нет, я, пожалуй, сам справлюсь, но только отведите мне номер какой-нибудь почище…— И сейчас же, не выслушав ответа: — Вы говорите — у вас все чистые? Ну, тем лучше… Но все-таки я вас очень прошу — самый чистенький.

И побежал мимо Клейнершехета, припадая на левую ногу, вдоль узкого коридора, тыкаясь по обе его стороны то в одну, то в другую дверь.

Арон Лейзерович, как он уверял потом, даже «как будто бы немножко запутался в мыслях», следя за постояльцем. Наметав глаз на всякую публику, посещавшую его гостиницу, он привык незамедлительно и безошибочно определять профессию и характер каждого нового лица. А тут почему-то только решит одно, как сейчас же все оборачивается на другое.

Наконец, сунувшись в номер 5-й, приезжий остановился, поставил чемодан на пол и спросил:

— Это и есть самый чистый номер?

— Почему нет? Можно сделать и самым чистым,— согласился Арон Лейзерович.— Когда человек захочет, чтобы было чисто, так всегда будет чисто…

— А вы уверены, что человек может сделать все, что захочет?

Этот вопрос сбил Клейнершехета с толку. Он дернул себя за бороду и, тут же решив, что приезжий — фокусник из одной компании с семейством Николини, подмигнул добродушно на фибровый чемодан и ответил:

— Ну, я знаю, что товарищ артист умеет делать то, что захочет…

— Артист?!

Молодой человек двумя пальцами приподнял на носу очки, открыл было рот, готовый сказать еще что-то, но внезапно круто повернулся спиною к Клейнершехету и остановился у окна, выходящего на двор, где жонглеры все еще тренировались.

— Это они артисты,— наконец произнес он,— а я… Но вы, должно быть, хотите получить мои документы? Сию минуту, сию минуту… Они хранятся в чемодане.

С этими словами приезжий достал из жилетного кармана ключик и раскрыл чемодан. В нем Клейнершехет увидел какую-то машинку с ручкой, мыльницу, две цветных рубашки, две пары фильдеперсовых в клетку носков {6}, еще кое-какое бельишко, а на самом дне заграничный модный журнал. «Нет, это, наверное, дамский портной»,— решил Арон Лейзерович, принимая из рук молодого человека серую паспортную книжечку.

В ней стояло: Козлинский Алексей Иванович — год рождения 1900, и все остальное, как полагается.

Тут Клейнершехет заметил еще нечто: пальцы правой руки гражданина Козлинского были все в ссадинах и свежих царапинах, а с кончика носа содрана была кожа.

«Он не артист и не портной, а просто побитый шулер»,— решил Арон Лейзерович и потребовал вперед за номер.

— И он заплатил вам? — спрашивали его наиболее любопытные, когда Клейнершехет доходил в своем рассказе до этого места.

— А почему нет? Он мне заплатил за два дня. Он мне отдал все, что у него было, кроме трех рублей.

— Почему вы так думаете?

— Зачем мне думать? Я знаю. Он мне сам это сказал, и я заметил, что он не врет. Он сказал: «Мне скоро пришлют еще. А пока хватит». Ну, вы понимаете,— этому я, конечно, не поверил.

— А что же он сделал после?

— После? Он объявил, что очень устал, что у него болят ноги и что он хочет лечь, а сам — как это вам нравится? — выбежал как сумасшедший из номера и пропал до поздней ночи.

Глава третья

Чему удивился Люмьерский

Парикмахерская в нашем городе одна, да и той как бы, собственно, и нет, потому что она пребывает в непробудном бездействии за недостатком любителей «наводить красоту». Лихо его знает, зачем только Люмьерский завел эту парикмахерскую. Разве лишь потому, что сам был приезжий — откуда-то из-под Вислы. Советов никогда ни у кого не спрашивал, а любил подолгу задумываться. Вынесет, бывало, венский стулик перед дверью своего заведения, сядет и думает. Сам выбрит начисто, подстрижен модным фасоном по картинке, пахнет от него ТЭЖЭ {7}, аглицкая рубашка этакого веселенького цвета выутюжена — «симпомпончик, поцелуй меня». Но в глазах мысли. Иногда даже не заметит сразу, кто к нему подошел и о чем спрашивает: настолько привык к одиночеству и созерцательности. А то встанет, пройдется по своему «салону» с двумя зеркалами, посвистит что-то под нос, поймает на прицел свое отражение, как бы удивится на секунду, сделает ручкой и заведет разговор в таком роде:

— Все еще киснете, шер Грегуар?

— Кисну, мон ами.

— Чего это так, позвольте вас спросить?

— Да так, знаете ли, от недостатка благоприятной атмосферы…

— А вы бы в Москву уехали — там на этот случай широкий размах и колоссальные возможности…

— Ну, мон ами, этим вы меня не подденете. Я знаю, какие там возможности, благодарим покорно…

— Что же, шер Грегуар, вы, пожалуй, имеете резон. Философскому уму полезно уединение, и я, чтобы очень вас не задерживать, прошу мне сделать только один ку де брос.

— С величайшей готовностью, мон ами.

Тут Люмьерский садился в кресла, брал пульверизатор и, водя им перед лицом своим, пускал ароматическую пыль сначала в нос, отчего чихал, приговаривая «будьте здоровы» и «мерси», а после смачивал волосы цвета подпревшей соломы, брал щетку-вертушку и аккуратненько присандаливал ею височки.

— Готово-с в лучшем виде, мон ами,— возглашал он затем, вскакивая перышком и загибаясь вопросительным знаком,— прошу вас…

— Мерси боку, шер Грегуар.

— Рад служить, мон ами.

— Пока.

На этом обычно Люмьерский заканчивал труды свои и возвращался по летнему времени к венскому стулу у порога, дабы предаться долгим размышлениям, но в то бесчасье, с которого мы повели свой рассказ, не успел он чихнуть под освежающей струей ТЭЖЭ, как увидал в зеркале некоего посетителя, остановившегося в дверях. Посетитель оглядывал прищуренным глазом из-под круглых очков в роговой оправе — крашеный пол, розовые с белыми ромашками обои, пару зеркал и кресло перед ними.

— Так-с,— произнес он, остановив свой взор на отражении парикмахерского лика, готового чихнуть,— будьте здоровы!

— Мерси-с,— не веря ушам своим и не опуская рук с пульверизатором, отвечал Люмьерский.

Посетитель продолжал учтиво:

— Надеюсь, следующая очередь за мною? Я не спешу особенно, но ожидание меня нервирует. А где же мастер?

— Чего-с? — спросил Люмьерский, приходя в еще большее недоумение.

— Я спрашиваю, куда исчез парикмахер. Ему бы следовало проворней исполнять обязанности, а не бегать по своим нуждам, задерживая клиентов.

— Как-с? — опять спросил Люмьерский и даже прикрыл глаза, чтобы лучше сообразить сказанное.— А вам, позвольте узнать, чего угодно?

— Как чего угодно? Надеюсь, я зашел в парикмахерскую, а не в ресторан. Мне угодно побриться.

— Побриться?!

Тут Люмьерский пришел в окончательное волнение, бросил пульверизатор на подзеркальник, горошком выкатился на середину зальца, прижал обе руки к сердцу, кинулся к шкапчику, присев на корточки, рванул с полки белый халат и, только натягивая его на себя, болтая в воздухе руками, воскликнул:

— Ах, прошу вас, пардон, будьте любезны, сделайте одолжение, в один момент!

И опрометью выскочил в боковушку. Оттуда через мало времени раздалось надсадное гуденье. Посетитель сел в кресло и, подергав себя за американскую бородку, стал ждать, а Люмьерский, вернувшись и скрестивши на груди руки, почел своим долгом занять негаданного гостя беседой.

— Вы, видать по всему, приезжий?

— Приезжий.

— А как бы вас не обидеть нескромностью, можно спросить — издалека ли?

— Какая же в этом нескромность? Я из Москвы.

— Из самой Москвы?

— Собственно, сейчас из Москвы, а до того побывал в Берлине.

— В Берлине? Нет уж, пардон, но это совсем невероятно…

— Что же тут невероятного?..

— Как же, помилуйте,— настоящее чудо. Самое совершеннейшее чудо! Сон! Фантастический сон!

— А вы большой чудак, я вижу.

— Какое там чудак, мусье, просто сказать, мизерер {8}.

— Что такое?

— Мизерер-с, несчастный, одичавший гражданин, опустошенная душа.

— Почему же так?

— От превратностей судьбы и слабого характера. Беженцем сюда попал из царства польского — думал переждать грозу, а вышло совсем наоборот. Завяз, и точка.

— Дело не пускает?

— Какое там дело. Разве у нас, пардон, можно дела делать?

Тут, по словам Люмьерского, очень подробно передававшего весь свой разговор с незнакомцем, этот последний строго глянул на робеющего парикмахера и проговорил:

— Дела, любезнейший, всюду можно делать при умении.

— Ах, что вы, мусье! — окончательно восхищенный, вскричал Люмьерский.— Только не здесь, пароль д’онер [4]. Здесь абсолютнейший застой…