Александр Пиллаев - Мария в Заповеднике Страница 4

– Я тоже думаю, что они здесь сильно шагнули вперед, – заявил Йоцхак. – Разыгрывать драму на охоте вместо того, чтобы просто огреть своего Министра дубиной, – это конечно уже немного – Цивилизация.

– Твой цинизм, Йоцхак, только тем хорош, что ты умеешь его вовремя сыграть. Вот и Уэлш, наконец, проснулся, прямо ожил при слове «дубина», а я как раз хотел сказать нечто важное, что пришло мне в голову. Ведь если это – благодать, если это – Он обратил, наконец, здесь свое внимание, то... наши операции здесь становятся, в общем-то, проблемой. Как вы сами понимаете, мы не можем Ему переходить дорогу. Нам придется менять всю программу, или оставить пока этот район Земного шара в покое.

– Мне тоже хочется домой, Пер, – отозвался Уэлш. – В отличие от тебя, я бы не стал прерывать свой контракт с офисом – меня чем-то притягивают эти, богом забытые, как ты говоришь, задворки мира, эти дикари, эти земные аборигены, но такие рожи, как здесь, в Большой Империи, я еще нигде не видал и очень надеюсь, что больше не увижу... Нет-нет, скорее домой! К дьяволу этот район! Мне даже удивительно слышать – о каком это озарении ты говоришь? У моего кота дома в Сан-Кузнечихе более осмысленный взгляд, чем у любого здесь из свиты Министра, я не говорю уже о людях Прокурора...

– У Марии довольно умное личико, – вставил Йоцхак.

– Истинно говорю, мутант она, да простятся мне мои прегрешения... – сказал Пер.

ГЛАВА III

Министр и глава правительства Шенк Стрекоблок, все еще потрясенный дневным происшествием, отогревал свой ужас в Резиденции у камина. Греться у открытого огня было привилегией лидеров, простые империоны могли жечь дрова только в закрытых печках. Зато слово «простые» было, в свою очередь, символом нравственной чистоты, и сознание морального превосходства как бы заменяло им тепло и радость от игры открытого огня в камине, как в Резиденции у Министра.

– Господин Калиграфк! – доложил слуга.

Через минуту в дверях выросла фигура Прокурора. Он кивнул, прошел тоже к камину и надолго вдруг замолчал. В отличие от шарообразной головы Министра у Прокурора лицо было плоским, вытянутым и, если говорить в терминах главного техника, вряд ли «по экстерьеру» можно было судить о принципах выдвижения лидеров в стаде: к тому же, вполне может быть, что сейчас у камина сошлись не самые красивые представители стада, хотя в массе, конечно, «простые» аборигены Большой Империи были еще уродливей, чем даже их лидеры. Сказать уродливей, впрочем, все равно, что ничего не сказать. Племя было настолько внешне без-образным, что, наверное, из инстинкта самосохранения выработало в своей культуре уникальную этику «прекрасной души». Считалось, душа тем прекрасней, чем уродливей лицо и тело. Уродливый, – значит, с прекрасной душой. И в этом была даже своя логика. Уродливый внешне получал взамен от стада аванс в виде прекрасной души, попадал в сословие «простых», а значит, нравственно более чистых и морально более превосходных. Однажды Пер обратил внимание, что некоторые дети здесь лет до пяти-шести выглядели как нормальные человеческие дети; и все равно после вырастали почему-то уродами. Познакомившись с местной этикой опрощения, Пер больше не удивлялся.

– Охота сегодня не удалась, – произнес Калиграфк, выходя из задумчивости.

– Судя по тому, что я остался жив, действительно не удалась, – ответил Министр.

– Это все напутали егеря. Я бы их убил! – сказал Прокурор.

– Конечно, напутали. – Министр пошевелился в кресле. – Выпустили медведя слишком близко от Резиденции, и мне удалось уйти от твоих людей.

Прокурор в смущении покосился на Министра и опять надолго и раздраженно замолчал. Свет от огня бесновался у него на морде. Наконец, он еще раз попробовал заговорить.

– Все это твоя подозрительность, Шенк. У нас не в традициях убивать министров. Тем более теперь, когда такие важные переговоры ты ведешь с Большим Конгрессом...

– По мне вели прицельный огонь, Калиграфк, а первый выстрел был просто снайперским.

– Тебе показалось, Шенк.

Министр равнодушно протянул Прокурору иностранную игрушку – глубокая вмятина на ее стальной поверхности, портящая весь вид, просто выводила его из себя, но он был еще слишком слаб для эмоций.

– Вот, полюбуйся, след от выстрела с вашей стороны. Эта вещь спасла мне жизнь, она как раз лежала в карманчике на моей груди.

– Это только шальной заряд, и большое счастье для Империи...

– Вскрытие тоже бы показало, что это, как ты выразился, «шальной» заряд, – перебил его Министр. – Все было рассчитано. Первый выстрел с глушителем, а ружье охотничье, и жакан – на медведя, как положено.

– У тебя нет доказательств, – рассердился Прокурор. – Ты все выдумал, и эту вещь и глушитель...

– Она между прочим, импортная, ты и сам видишь. Мне ее подарил главный техник Станции, наверное, за минуту, как в нее ударил жакан. Этот иностранец, по имени Пер, не успел даже отойти в сторону, и все видел.

– Как же я ненавижу всех этих иностранцев! – не сдержался Прокурор.

– Разумеется, ненавидишь! Ведь это он спас меня и от второго выстрела тоже, – впрочем, это был уже целый залп.

– Я совсем не то имел в виду, – спохватился Прокурор. Я действительно их терпеть не могу. Все они подозрительные, хотя они и подчиняются законам Империи и слушаются нас, но – я чую – на самом деле они от нас... не зависят. Когда кто-нибудь из них проходит рядом, меня бросает в дрожь и хочется напасть и загрызть эту двуногую тварь, но какой-то безотчетный страх останавливает... А эта негодница Мария однажды заявила мне, что мои чувства к Персоналу, – это чувства дворовой собаки к прохожему из чужой деревни... Я бы убил ее, не будь она мне племянницей.

– Ты отвлекаешься, Калиграфк.

Министр встал с кресла, открыл сейф и спрятал туда игрушку Пера.

– Ты пришел убедиться, что я жив и здоров, и не понимаю, что там, на самом деле, произошло во время облавы... на меня. Ну-ну, не надо воротить нос, господин Прокурор. Все именно так: я и жив, и здоров, и облава проводилась именно на меня... Но я не держу зла, Калиграфк. Мы с тобой старые волки и понимаем, что, согласно святой традиции, у нас нет морального права идти к власти не по трупам. Я вовсе не хочу сказать, что убил кого-то, чтобы стать Министром, но пожрал, что называется, многих. Я бы мог съесть и тебя, Калиграфк, но боюсь отравиться. Чем ближе к трону, тем больше яда скапливается у нас в жилах...

– И поэтому ты пытаешься лишить нас части нашего законного наследства в правительственной династии? Мы все равно не позволим тебе искать наследника на этот раз не в партии краймеров! – закричал вдруг Калиграфк. – Наша партия сильна как никогда, и если тебе удается еще контролировать подданных, то лишь потому только, что мы держим их в страхе.

– И по традиции, и по сегодняшним политическим условиям – в особенности – Отцом Наследника должен быть простолюдин! Это создает видимость демократии, а она теперь пользуется большими надеждами в обществе, – сказал Министр. – Как бы вы ни были сильны теперь, я пока не вижу никакой возможности отступить от освященного временем закона.

– Шенк, либо ты и впредь будешь висеть на волоске от гибели, либо ты примешь наши условия: простолюдин должен быть из нашей среды!

– Я уже говорил с дочерью. Она святая, и ради спокойствия и порядка в Империи она готова родить от производителя с уголовной наследственностью, но... – Министр смутился.

– Надеюсь, Шенк, не твоя к нам брезгливость, которую ты не всегда умеешь учтиво скрыть, сдерживает тебя? – занесся Калиграфк.

Шенк сказал: – Нет.

Минуту они молчали.

– Не брезгливость! – повторил Шенк Стрекоблок. – И даже... Ольга, дочь моя, святая девушка, говорю тебе, ради будущего Империи согласна на все... Но... – Шенк опять остановился.

– Послушай, Шенк, не ломай себе голову, – развязно поторопил его Прокурор. – Вряд ли ты что-нибудь придумаешь стоящее, чтобы от нас отделаться...

Министр прервал его:

– Конечно, доля людей с уголовными наклонностями увеличивается в Империи, наверное, с четверть уже будет от всех... – Министр воодушевился. – И все-таки, хотелось еще хотя бы одно правление не вносить пока уголовную наследственность в правящую линию. Разумеется, в будущем это необходимо будет сделать, краймеры должны занять подобающее им высокое положение, как в обществе, так и в правительстве... Но сейчас нам надо укрепиться в мире, а если Большой Конгресс пронюхает, что мы ввели в правящий род уголовный ген, никакие ссылки на древние законы нам уже не помогут. Большой Конгресс прекратит с нами всякие сношения, как это бывало уже в истории, и тогда мы лишимся экономической помощи – «гуманитарной», как они там ее называют. А в течение еще хотя бы одного спокойного правления мы бы могли вытянуть из них домашней утвари, механизмов и электроники достаточно для счастливой жизни.