Джером Джером - Как зародился журнал Питера Хоупа Страница 4

Томми, не говоря ни слова, вышла из комнаты. Питер посмотрел на Элизабет и подмигнул ей.

Бедный Питер! Недолго он торжествовал. Пять минут спустя Томми вернулась в черной юбке со шлейфом, перехваченной кожаным поясом, в синей фуфайке с огромнейшим декольте, в засаленной куртке и шерстяном кашне. Алые губы ее были крепко сжаты, опущенные длинные ресницы быстро мигали.

— Томми (строго), что это за комедия?

— Чего уж тут! Я вижу, что не гожусь. Недельку подержали и на том спасибо. Сама виновата.

— Томми (менее строго), не будь идиоткой.

— Я не идиотка. Это все Эмма. Она мне сказала, что я умею стряпать. Что у меня прирожденная способность. Она мне не хотела зла.

— Томми (без всякой строгости), сядь. Эмма была совершенно права. Ты… ты подаешь надежды. Эмма правильно говорит, что у тебя есть способности. Это доказывает твоя настойчивость, твоя вера в свои силы.

— Так зачем вы хотите взять другую кухарку?

Ах, если бы Питер мог ответить по совести! Если бы он мог сказать ей: «Дорогая моя, я старый, одинокий человек. Я этого не знал до… до очень недавнего времени. А теперь уже не могу об этом забыть. Моя жена и ребенок давным-давно умерли. Я был беден, а то, может быть, мне удалось бы спасти их. Это ожесточило мое сердце. Часы моей жизни остановились. Я сам забросил ключ. Я не хотел думать. Ты добралась до меня сквозь этот жестокий туман, разбудила старые сны. Не уходи, останься со мной», — возможно, Томми, как ни была она горда и самостоятельна, осталась бы без всяких условий, и Питер достиг бы цели без особого вреда для своего желудка. Но кара для тех, кто ненавидит сентиментальность, именно в том и состоит, что они не могут так говорить, даже наедине с собой. И Питеру пришлось изыскивать другие способы.

— Почему я не могу держать двух прислуг, если мне так хочется? — вскричал он с оскорбленным видом.

— Какой же смысл держать двух прислуг, когда дел-то всего для одной? Значит, меня вы будете держать из милости? — Черные глаза сверкнули гневом. — Я не нищенка.

— Ты вправду думаешь, Томми… я хочу сказать: Джейн, что ты одна можешь справиться с работой? Ты не будешь в претензии, если я тебя пошлю куда-нибудь как раз в то время, когда тебе нужно будет стряпать? Я ведь вот что, собственно, имел в виду. Некоторые кухарки за это сердятся.

— Ну, так и подождите, пока я начну жаловаться, что у меня слишком много работы.

Питер опять уселся за свой письменный стол. Элизабет подняла голову. И Питеру показалось, что Элизабет подмигнула ему.

Следующие две недели принесли Питеру много волнений, ибо Томми стала подозрительна и всякий раз допытывалась, что это за «дела» такие, которые непременно требуют, чтоб ее хозяин обедал с кем-то в ресторане или завтракал с кем-то в клубе. Подбородок ее моментально поднимался кверху, черные глаза становились угрожающе мрачными. И Питер, тридцать лет проживший холостяком, совершенно неопытный по этой части, смущался, путал, давал сбивчивые ответы и в конце концов провирался в самом существенном.

— Положительно, — ворчал он про себя однажды вечером, распиливая баранью котлету, — положительно, я у нее под башмаком. Этому нет другого названия.

В тот день Питер мечтал о вкусном обеде в своем любимом ресторанчике, со своим милым, старым другом Бленкинсопом. «Он, знаешь, Томми, большой гурман, это значит, что он любит, как ты выражаешься, мудреную стряпню!» Но он забыл, чти три дня тому назад он ужинал с этим самым Бленкинсопом, причем ужин был прощальный, так как на следующий день Бленкинсоп отплывал в Египет. Питер был не очень изобретателен, в особенности по части имен.

— Мне нравятся независимые характеры, — рассуждал сам с собой Питер, — но в ней этой независимости слишком уж много. И откуда она только берется?

Положение становилось весьма серьезным для Питера, хоть он и не признавался в этом. С каждым днем Томми, несмотря на свою тиранию, становилась для него все более и более необходимой. За тридцать лет это была первая слушательница, которая смеялась его шуткам, первая читательница, убежденная в том, что он самый блестящий журналист на всей Флит-стрит. За тридцать лет Томми была первым существом, за которое Питер тревожился и каждую ночь осторожно крался наверх по скрипучей лестнице, чтобы, затемнив рукою свечу, подойти к ее постели и посмотреть, спокоен ли ее сон. Если б только Томми не стремилась непременно «ходить за ним»! Если б она согласилась делать что-нибудь другое!

Питера снова осенила блестящая мысль.

— Послушай-ка, Томми… то есть Джейн, я знаю, что мне с тобой делать.

— Ну, что вы еще придумали?

— Я сделаю из тебя журналиста.

— Не говорите вздора.

— Это не вздор. И, кроме того, ты не смеешь мне так отвечать. Как мой заместитель — это значит, Томми, что невидимое существо, которое помогает журналисту работать, — ты будешь мне очень полезна. Это для меня было бы даже выгодно, Томми, очень выгодно. Я на тебе много денег наживу.

Этот довод был, видимо, понятен Томми. Питер с тайным удовольствием отметил, что подбородок остался на нормальном уровне.

— Я раз помогала одному продавать газеты, — припомнила Томми, — он говорил, что я шустрая.

— Вот видишь! — с торжеством воскликнул Питер. — Здесь только методы различны, а чутье нужно такое же. И мы возьмем женщину, чтоб избавить тебя от домашних забот.

Подбородок взлетел кверху.

— Я могу делать это в свободное время.

— Видишь ли, Томми, мне придется брать тебя повсюду с собой, — ты мне будешь постоянно нужна.

— Вы лучше испытайте меня сначала. Может, я еще и не гожусь.

Питер постепенно усваивал мудрость змия.

— Отлично, Томми. Мы сначала испробуем, годишься ли ты. Может быть, и окажется, что тебе лучше быть поварихой. — В душе он сильно в этом сомневался.

Но семя упало на добрую почву. Первый опыт в области журналистики был сделан Томми совершенно самостоятельно. В Лондон приехал некий великий человек, он остановился в апартаментах, специально для него приготовленных в Сент-Джеймском дворце. И каждый журналист в Лондоне говорил себе: «Вот бы получить у него интервью, — как это было бы для меня важно!» Питер целую неделю носил всюду в кармане лист бумаги, озаглавленный: «Интервью нашего собственного корреспондента с принцем Иксом», а дальше — узенький столбец вопросов слева и очень много места для ответов справа. Но принц был человек многоопытный.

— Удивительное дело, — говорил Питер, кладя перед собою на стол аккуратно сложенный лист, — до него положительно невозможно добраться! Чего я только не перепробовал! Кажется, все хитрости, все уловки… Нет, не берет.

— Вот и старикашка Мартин — тот, что называл себя Мартини, — такой же был, — сообщила Томми. — Как придет, бывало, время платить нам в субботу вечером, — ну, нет к нему приступа, и кончено, и никак ты его не поймаешь! А только я его раз перехитрила, — не без гордости похвасталась Томми, — и вытянула у него десять шиллингов. Он сам дивился.

— Нет, положительно, — продолжал думать вслух Питер, — по совести могу сказать, нет такого способа, дозволенного или недозволенного, которого я бы не испробовал. — Питер швырнул в корзину заготовленный лист и, сунув в карман записную книжку, отправился пить чай к романистке, которая, как было сказано в постскриптуме ее приглашения, больше всего стремилась избежать широкой известности.

Не успел Питер закрыть за собой дверь, как Томми вытащила лист из корзины.

Час спустя в тумане у Сент-Джеймского дворца стоял мальчишка в заплатанных штанах и куртке перечного цвета с поднятым воротником, восхищенными глазами разглядывая часового.

— Ну, ты, полфунта сажи, что тебе здесь нужно? — осведомился часовой.

— Я все думаю: хлопотно, должно быть, сторожить этакую важную птицу?

— Понятное дело, беспокойство, — согласился часовой.

— А как он в разговоре — ничего, обходителен?

— Да как сказать, — часовой переступил с ноги на ногу, — мне-то, собственно, пока с ним не много пришлось разговаривать. Но все-таки ничего, не сердитый. Как присмотришься к нему, ничего.

— Это ведь его окна светятся там, наверху?

— Его. Да ты, братец, уж не анархист ли? Ты лучше скажи.

— Как почувствую, что на меня накатывает, обязательно скажу, — заверил его мальчишка.

Будь часовой более сметлив и проницателен, он мог бы предложить этот вопрос не столь шутливым тоном. Ибо тогда он заметил бы, что черные глаза мальчугана любовно остановились на водосточной трубе, по которой при известной ловкости нетрудно было взобраться на террасу, приходившуюся под самыми окнами принца.

— Хотелось бы мне поглядеть на него, — продолжал мальчик.

— Он тебе что, приятель? — усмехнулся часовой.

— Не то чтобы… а так, больно уж любопытно. На нашей улице только и разговора что про него.