Валерий Смирнов - Как на Дерибасовской угол Ришельевской Страница 43

— Сержант, ко мне, — рявкнул капитан, и Прокопенко бросился от решения арифметики до машины капитана. — Ты что, ослеп?

— Виноват, товарищ капитан, — втянул живот до позвоночника сержант, — только у меня одна вещь с головы не вылазит. Вот понимаете, если два умножить на два, так будет четыре и два прибавить два — тоже это самое. А если три умножить на три, так девять, а три прибавить три…

Капитан оборвал подчиненного командно поставленным матом:

— Тебя, мать твою так, поставили здесь не для того, чтобы ты прибавлял и умножал, а отнимал и делил. Ясно?

— Так точно! — окончательно позабыл за теоретическую арифметику Прокопенко.

Когда сержант притопал домой с нелегкой службы, он с трудом сосчитал в уме дневную выручку, суеверно не заглядывая на карман. И приуныл. Потому что отнимать любил и умел, а деление в виду своей сложности для Прокопенко было хуже некуда. И сержант Прокопенко в ту ночь накатал заявление, подлинник которого, наверное, до сих пор хранится в прокуратуре: «В связи с тяжелым материальным положением прошу перевести меня на работу в ОБХСС».

Доцент Федоров пребывал в роскошном настроении из-за того, что всучил фуфель отчалившему Луполоверу, а искусствовед до сих пор лежит дома, прижимая где придется грелку и куски льда. Иван Александрович, не торопясь, брел по коридору своего родного института, о чем-то с наслаждением рассказывая парторгу кафедры. Своего парторга Федоров уважал за то, что он помог в свое время Ивану Александровичу развестись без последствий для научного коммунизма. В это время до Шкалика подскочила группа студентов и начала гудеть за пересдать зачет. Доцент Шкалик специально заваливал студентов пачками на зачетах, чтобы все знали, какой он строгий педагог, а его предмет куда важнее какого-то сопромата. Иван Александрович напустил на благообразное рыло грозный фельдфебельский вид и строго заметил:

— Молодые люди, вы ведете себя крайне безобразно. Вы дурно воспитаны. И в вашем возрасте уже пора понимать, что нельзя так бестактно перебивать разговор старших. Между прочим, мы обсуждаем довольно серьезную проблему, а вы отвлекаете нас от дела. Так что, подходите завтра на кафедру.

Понурившиеся студенты медленно уплыли по коридору, а Шкалик, взяв парторга за локоток, посмотрел на него и продолжил:

— Так на чем мы остановились, коллега? Ах, да. Беру я, значит, ее за жопу…

Дома Федоров, позабыв за свой фантастический рассказ, нетерпеливо ожидал художника Репина, который уже вторую неделю нес ему подлинник Сурикова. Доценту Шкалику эти скорости надоели и он, вычислив Репина, мягко намекнул живописцу: за такие дела дурдом может только мечтаться вместо морга. А у Репина — уважительная причина. Ленчик уже успел пробухать гонорар за Сурикова и окончательно поперся на фамилию жены. И не потому, что нарывался на манию величия, а оттого, как фамилия Пикас давала шанс не столько залететь в дурдом с решетками, как вылететь из почти такого же заведения с государственными границами по израильской визе. Как настоящий патриот Леонид целых три часа не соглашался на предложение жены изменить родине. Но стоило мадам Пикас заявить, что литр спирта у Италии стоит семьдесят копеек на наши деньги, а там, где они поедут, вино дешевле воды, Репин сходу согласился стать Пикасом и, если надо, обрезать все, чего требуется. Потому что с пионерского детства мечтал побывать в центре трех религий. Так мадам Пикас заметила, что обрезать ему особо ничего не стоит. А пока пусть ведет себя соответственно новой фамилии. И когда они будут сидеть на пособии, Леонид обязан пить не больше бутылки в день: пьяный в Израиле на улице все равно, что трезвый в России на поминках — за деньги показывать можно. И главное, чтоб Ленька не забыл нажаловаться в Вене: в совке ему не давали религиозные обряды и мацу в булочной. Мадам Пикас занялась формальностями с липовым вызовом, выдав Ленчику двести три рубля для перемены фамилии. И через пять дней Ленька уже Пикас доказал всей Одессе, как можно нажраться за три рубля, исповедуя иудейскую религию.

Вот в таком возвышенном состоянии Пикас с видом прежнего Репина припирается до доцента Шкалика с Суриковым под мышкой. И прямым текстом намекает ему, что это дело надо бы замочить. Иван Александрович, наглядно доказывая, что он кто угодно, только не жмот, наливает в две посуды и эта пара начинает с тоста за дружбу народов Пикаса и Федорова.

Ленька допил очередную рюмку, вместо традиционного «Класс» неожиданно для Федорова заявил: «Самый цимес, балядь…» Федоров довольно кивнул головой, потому что привык пить только то, что дарят, а преподносили доценту вовсе не «биомицин». Пикас смотрел на полотно Сурикова и хвалил сам себя:

— Вот это работа, а, Фэдоров…

Доцент Шкалик кивал головой в такт, показывая своим набравшимся видом, что Суриков умел макать кисть у краски. И наливал Леньке с таким уважением, будто он никогда не был Репиным. Может быть, на этом все и закончилось бы. Но в душе новоявленный Пикас оставался тем же бухариком Ленькой. Поэтому он с настойчивостью повторил:

— Вот это работа, а, Фэдоров… Разве русский так нарисует?

Федоров сперва хотел выяснить, не менял ли фамилию Суриков, а потом пристально прислушался до того, что бормочет художник:

— Еле подрамник залимонил… Хорошо ухнали достал…

Несмотря на выпитое, Федоров стал потеть больше обычного. И когда он окончательно понял, что залепил на стенку вместо Сурикова Пикаса, набросился на Ленчика, разбазарившего по пьяни подлинное произведение искусства:

— Ты, Пикас недорезанный… Подлинник! Где подлинник? Ты мне ответишь за это, морда жидовская…

— Ах ты гой, — встрепенулся Ленчик, и тут же поправился, — еси добрый молодец. Что ты дергаешься? Я тебе чего-то на шару забацаю… Человеку свойственно оши… А зохен вэй… ошибаться, если он не Ленин…

При ссылке на того, кто пожизненно обеспечил Федорова никому ненужной работой, морда Шкалика приняла цвет знамени победившего Октября. Он опрокинул журнальный столик и сгреб живописца за барки. В это время требовательно дал знать за себя телефон и Федоров переключил внимание и руки с Ленчика на трубку. Ему очень хотелось услышать голос Вовки Лорда, чтобы заказать срочную работу по прежней специальности, а именно — смешать этого Пикаса с говном. Хотя голос в трубке был хриплым, как у Лорда, он принадлежал явно женщине.

— Я согласна, — услышал Федоров прямо в своем ухе.

— Куда это согласна? — машинально спросил доцент и потом поинтересовался: — Кому вы звоните?

— Тому, у кого тридцать шесть сантиметров, — пояснил женский голос, — и я согласна куда угодно, лишь бы поскорее.

Доценту Федорову было важнее внести коррективы до судьбы Ленчика, чем выяснять что-то за непонятные сантиметры. Он бросил трубку и заспешил к художнику. Ленька, пользуясь телефонным разговором, уже успел налить самостоятельно и жадными пивными глотками поглощал дорогой коньяк.

Трель телефона остановила движение души и руку Федорова по направлению до горла живописца.

— Это Федоров? — выяснял теперь уже мужской голос, и получив утвердительный ответ, продолжал: — В принципе можно. Только я боюсь высоты…

— Какой высоты? — не понял Шкалик.

— В смысле отсосать на крыше…

Бывший художник Репин мирно посапывал в кресле неподалеку от Сурикова в собственном исполнении, а доцент Федоров становился трезвее от каждого звонка. Иван Александрович узнал за себя в этот вечер столько такого, чего не позволял себе даже в самых дерзких мечтаниях. Если верить анонимным собеседникам Шкалика, его вкусы и прихоти достигли невиданного диапазона: он был согласен на семидесятилетних девочек, разнополых мальчиков и породистых собак; грызть, лизать, сосать, пить мочу и заниматься коллективной маструбацией с клизмой у заднем проходе. Когда Федоров забодался кидать трубку, он осторожно начал выяснять, где давал за себя такую рекламу. Наконец, после согласия дать отхлестать себя доской по голове перед оргазмом, понял, куда ему нужно спешить и в остервенении оборвал шнур телефонного провода.

Доцент Шкалик уже не мечтал за справедливое возмездие перепутавшему все на свете репинскому Пикасу. Он бросил Леньку неподалеку от мусорного бака на улице и сделал торопливый вид своим ногам. В ту ночь Федоров методически шмонал городские сортиры, даже если на них было написано «Параша закрыта», «Туалет на ремонте», «Переучет». Он заходил в дома, где на воротах несмываемой краской были выведены исполненные гордости слова «В нашем дворе уборной нет» и вспоминал, как раньше здесь висели таблички «В нашем доме нет второгодников». Шкалик прекрасно знал: несмотря на такое заверение, второгодники все равно попадались и поэтому не доверял надписям насчет туалетов. Хотя другие привычно мочились в подъездах, Иван Александрович все-таки находил дворовую уборную, на истерзанной стене которой значился шкаликовский телефон как на все органы мастера. Федорову стало все равно, какой Пикас висит у него вместо Сурикова, так как в некоторых сортирах были помещены его собственные изображения в манере примитивизма. И если в институте узнают за такие подробности из его общественной жизни, так парторг сходу переменит до Шкалика свое хорошее отношение. Тем более, после рассказов Федорова за победы на любовных фронтах.