Джон Барт - Химера Страница 45

– Добрый вечер. От имени легендарного героя Беллерофона из Коринфа я бы хотел поблагодарить [следуют названия/имена университета, издателя, спонсора чтений и т. п.] за эту возможность напрямую осветить целый ряд противоречий и проблематичных деталей в стандартных оценках его жизни и деяний, окончательно рассеять нелицеприятные кривотолки, касающиеся его общественной и частной жизни, и ответить на любые вопросы, которые вам заблагорассудится задать касательно его баснословной карьеры.

– Мой интерес к мифу о странствующем герое восходит ко времени, когда мне исполнилось тридцать лет; рецензенты моего романа «Торговец дурманом» (I960) тогда как раз и заметили, что превратности судьбы его героя – Эбенезера Кука, Джентльмена, Поэта и Лауреата Мэриленда – в целом ряде деталей следуют схеме мифически-легендарного героического приключения, каковой ее описали лорд Рэглан, Джозеф Кэмпбелл и другие специалисты по сравнительной мифологии. Было выдвинуто предположение, что я использовал эту схему как базис для построения сюжета романа. На самом деле, до тех пор я пребывал в полном неведении о существовании этой схемы; проинформированный, я поразился совпадению (позже я пришел к тому, что стал рассматривать его скорее как неотвратимое, а не замечательное) и изучил те работы, под воздействием которых я предположительно пребывал, так что мой следующий роман «Козлик Джайлс» (1966) оказался – к добру ли, к худу ли – сознательной и иронической оркестровкой Пра-мифа, который его предшественник представлял в натуре. Кое-что из моей последующей прозы – пространный рассказ «Менелайада» и повесть «Персеида», например,– имеют дело напрямик с конкретными проявлениями мифа о странствующем герое, наряду с этим обращаясь и к нескольким сиюминутным тематическим привязанностям своего автора – желанию смертного достичь бессмертия, к примеру, и его иронически квалифицируемому исполнению, особенно преображением мифологического героя на заключительных этапах его карьеры в звуки его собственного голоса, или в историю его жизни, или и в то, и в другое. Мне сейчас сорок.

– Поскольку сами мифы являются среди прочего поэтической возгонкой нашего обычного психического опыта и, следовательно, отсылают к повседневной реальности, писать реалистическую беллетристику, которая отсылает к мифическим архетипам,– значит, на мой взгляд, хвататься за мифопоэтическую кочергу не с той стороны, сколько бы похвал ни заслуживала эта проза в остальных отношениях. Лучше адресоваться непосредственно к архетипам. На возражение, что классическая мифология, как и Библия, больше уже не лежит в основе образования среднего читателя и что, следовательно, стародавние муки Эдипа или Антигоны не в состоянии воздействовать на современную чувствительность, я отвечу, гм, не помню, что именно, что-то касательно комедии и самообъясняющего контекста. Как бы там ни было, когда я завершил «Персеиду», мои поиски дальнейших классических образчиков вышеупомянутых тем навели меня на легендарного героя меньшего калибра – Беллерофона из Коринфа.

– Из-за, помимо всего прочего, самой непривычности истории Беллерофона даже для тех, кто знаком с мифом о Менелае и Елене или Персее и Андромеде, каковую я склонен считать способствующей моим целям, полезным может оказаться некое краткое резюме. Вот замечательный обзор Роберта Грейвза из его «Мифов Древней Греции», компендиума, сводящего воедино тексты Антонина Либерала, Аполлодора, Гесиода, Гигина, Гомера, Евстафия, Овидия, Пиндара, Плутарха, Схолий к «Илиаде» и Цеца:

– а. Беллерофон, сын Главка… вынужден был покинуть Коринф, убив перед этим некоего Беллера, за что и получил прозвище Беллерофонт, звучавшее потом как Беллерофон, а также собственного брата, которого обычно называют Делиадом. Он нашел приют у тиринфского царя Прета, но… жена Прета Антея… влюбилась в пришельца с первого взгляда. Когда тот отклонил ее любовь, она обвинила его в том, что он пытался соблазнить ее, и Прет, поверив жене, пришел в ярость. Однако, не рискуя навлечь на себя гнев фурий за убийство человека, нашедшего приют в его доме. Прет отправил его к отцу Антеи Иобату, царю Ликии, с запечатанным посланием, в котором говорилось: «Прошу, убери подателя сего с этого света; он пытался обесчестить мою жену, твою дочь».

– b. Иобат, который также не решился обидеть царского гостя, попросил Беллерофона сослужить ему службу и уничтожить Химеру – изрыгающую огонь женщину-чудовище с львиной головой, козьим туловищем и змеиным хвостом… Перед тем как отправиться выполнять порученное дело, Беллерофон обратился к прорицателю Полииду, который посоветовал ему вначале поймать и обуздать крылатого коня Пегаса, которого музы с горы Геликон полюбили за то, что он выбил ударом своего напоминающего формой полумесяц копыта источник Гиппокрену.

– с.…Беллерофон обнаружил [Пегаса]… когда тот пил из Пирены – одного из созданных им источников, и накинул ему на голову золоченую уздечку, которую ему своевременно подарила Афина. Некоторые утверждают, что Афина привела Беллерофону уже обузданного Пегаса. Есть и такие, кто говорит, что коня Беллерофону подарил его настоящий отец Посейдон. Как бы там ни было, Беллерофон одолел Химеру, сначала взлетев над ней на Пегасе и осыпав ее стрелами, а затем протолкнув концом копья кусок свинца меж ее челюстей. Огненное дыхание Химеры расплавило металл, и он потек ей в глотку, прожигая внутренности.

– d. Однако Иобат не только не вознаградил Беллерофона за его подвиг, но даже отправил его против воинственных солимов и их союзников – амазонок. Беллерофон победил и тех и других, летая над ними, недосягаемый для стрел, и сбрасывая большие камни на головы своих врагов. Затем в ликийской долине Ксанфа он разделался с шайкой карийских пиратов, возглавляемых Химарром – вспыльчивым и хвастливым воином, который плавал на корабле, носовая часть которого была украшена львиной головой, а корма имела форму змея. Когда Иобат и на этот раз не выказал своей благодарности, а, наоборот, послал стражу, чтобы она из укрытия напала на возвращавшегося Беллерофона, он спешился и обратился к Посейдону с молитвой, чтобы тот прямо по его следам заливал водой Ксанфскую долину. Посейдон услышал молитву и послал огромные волны, которые медленно двигались за Беллерофоном, шедшим ко дворцу Иобата. Поскольку ни один мужчина не смог бы заставить Беллерофона повернуть вспять, ксанфские женщины задрали свою юбки выше пояса и, сверкая задницами, бросились ему навстречу, наперебой предлагая себя, если только он сменит гнев на милость. Скромность Беллерофона была столь велика, что он отвернулся от них и побежал, а вместе с ним отступили и волны.

– е. Убедившись, что Прет что-то напутал, обвинив Беллерофона в посягательстве на честь Антеи, Иобат написал письмо, в котором потребовал, чтобы ему подробно описали этот случай. Узнав всю правду, он попросил у Беллерофона прощения, дав ему в жены свою дочь Филоною и объявив его наследником ликийского трона. Он также похвалил ксанфских женщин за находчивость и распорядился, чтобы впредь все ксанфцы вели свой род не по отцу, а по матери…

– Те из вас, кто знакомы с моей прозой, распознают в этом отчете некоторые из моих излюбленных мотивов: соперничество братьев, наивность героя, свершение подвигов благодаря своему над ними превосходству (здесь – буквальному), окончательное завершение всех работ уничтожением (здесь фигуральным) работодателя; протейский советчик (Полиид означает «много обликов»); романтический треугольник и т. д. Но глубже всего затронули меня два центральных образа – Пегас и Химера. Я рисовал в своем воображении основанную на этом мифе комическую новеллу, возможно примыкающую к «Персеиде». Ради ее сочинения я отложил в сторону много более обширный и запутанный проект, роман, озаглавленный «ПИСМЕНА», – в любом случае он, казалось, становился просто какой-то бескрайней трясиной планов, заметок, ложных подступов, в которой я увязал все глубже с каждой попыткой из нее выпутаться. Полный надежд, я обратился к более скромному проекту, беспрестанно трудился над ним полтора года – увы, он тоже превратился в зыбучий песок – не ранее, чем уйма духовных средств была выброшена на ветер.

Следом пришел мой первый реальный недуг – прославленная хворь. Писательский Затор, болезнь, к которой в спеси своих двадцати-тридцати со все растущим хвостиком лет я соображал себя невосприимчивым; я обследовал ее, как обследуют злокачественную опухоль, – с острым интересом и тупым страхом. Разобраться в ней я долго не мог, хотя до глубины души понимал горестные жалобы тех мистиков, которые однажды были удостоены Благодати, а потом ее лишены. Миру нет особого дела, подпитывает ли тот или иной художник год от года свои силы или же иссыхает; для самого художника, сколь бы незначителен ни был его талант, потенция воображения столь же жизненно насущна для повседневного быта его духа, как и потенция половая, аналогия с которой, по крайней мере для мужчин, столь же неотразима, как и аналогия с Благодатью, – и столь же опасна.