Валерий Смирнов - Как на Дерибасовской угол Ришельевской Страница 46

— Что с тобой, Абраша? — спросил Коробов, сжав металлическими зубами мундштук очередной папироски.

— Изжога замучила, — честно признался Гасанов.

— Не бери дурного в голову, уедешь и твоей изжоге будет кадухис на живот, — успокоил его Коробов. — Вон Илюшка Кацман здесь с язвой двадцать лет сидел на кашке, а в Америке жрал соленую селедку на третий день после операции.

— Если честно, Сашок, мне так хочется ехать, как тебе танцевать польку-бабочку, — борясь с изжогой, сказал Га-санов, а потом понял, что ляпнул лишнего. На протезе не сильно разгонишься в польке-бабочке, хотя когда-то Сашка танцевал — будь здоров. Он вернулся с войны на своих двоих, а ногу потерял, когда пытался бежать из Нижнетагильского лагеря в пятьдесят втором, после выстрела так и не понюхавшего войны ворошиловского стрелка из охраны.

— У меня тоже иногда жжет, — не обратил внимание на бестактность Гасанова еще более бестактный Коробов, — моя Манька ноет, чтоб я бросал курить. Но я в этой собачьей будке сижу только, чтоб доставать папиросы. Если брошу курить, какой придурок будет здесь сидеть за эти гроши?

— Наверное, она где-то права, — не согласился с приятелем Гасанов.

— А, ты еще пельку будешь открывать, — озлобился Коробов, — мало мне моей мулатки Маньки. Ты знаешь, что жена моя мулатка? Чтоб мне с носом быть, как это правда: белая женщина с черным ртом. Забодала. Престала без копейки денег — бросай курить. И самое смешное, Абраша, что я таки да решил бросить. А чего не бросить, если нас уже заставляли бросать пить. И постепенно отучают даже жрать. Потаскала она меня в медкооператив, черт его знает как зовут, словом «Шлях до гроба». Не успел зайти — уже семь пейсят содрали. Такими темпами лечить от денег будут — поневоле бросишь. Захожу в кабинет, сидит багровый дядя. В белом халате, сука, как парикмахер. И делает вид улыбки между бровями и кадыком. И никакой истории не пишет. И мне, как пацану дурному, лепит «Как мы себя чувствуем?» Тут у меня жопа не выдержала, регулярно, отвечаю ему, рванул на себя дверь и больше там не показывался. Так что курить я не бросил. А когда ты едешь? — неожиданно закончил киоскер.

— Скоро, Сашок, скоро, — печально ответил старик Гасанов.

— Да, все как в старом анекдоте, — покачал головой Коробов, — «Не знаю, о чем вы говорите, но ехать надо».

— Да не хочу я ехать, — словно выдохнул из себя приступ изжоги старик Гасанов.

— Я знаю, — печально ответил ему весельчак Коробов, — это же горе, что уезжают те, кто целовал камни города в сорок четвертом. А с другой стороны, сотни тысяч людей были бы рады поменяться с тобой местами.

— Ага, — кивнул головой в знак согласия Гасанов, — раньше мне в очереди в молочной кричали с ненавистью «Если тебе чего-то не нравится, ехай в свой Израиль». А теперь это же кричат, только с завистью.

— Ехай, Абрашка, — с деланным весельем успокоил его Коробов, — там ты хоть по-человечески сможешь примерять на себя деревянный бушлат. Нам здесь этого явно не грозит.

— Слушай, Сашок, — неожиданно для самого себя спросил старик Гасанов, — а вот ты бы уехал?

— А кто меня выпустит? — вопросом на вопрос, как и положено одесситу, ответил киоскер. — Нет, Абраша, я бы не уехал. И так все уехали. Должен же кто-то остаться. Ты — совсем другое дело. У тебя все твои давно там. Да что говорить, когда у тебе билеты на кармане…

— Сашок, ну скажи мне, ради Бога, ну почему человек не может нормально жить там, где он родился? — прошептал Гасанов.

— Не строй из себя психа, — успокоил его Коробов, — у тебе еще есть выбор. У других его нет. Отвальная будет?

— Конечно, — машинально ответил старик Гасанов и с ужасом понял, что кроме оставшихся в Одессе соседей и Коробова ему некого звать на отвальную встречу. Все уехали. Кто не уехал — просто умер. Он уже года два не бывал в гостях, и к ним в дом давным-давно не приходили, как бывало когда-то. И они с Аней как-то незаметно перестали отмечать семейные праздники, потому что звать на них стало некого.

Белочка тихо поскуливала у ноги Гасанова.

— Идем, идем, Белочка. Сашок, у тебя нет конверта для заграницы?

— Ты что, с трансформаторной будки посыпался? Это же сейчас большой дефицит, — задумчиво сказал киоскер Коробов, прикуривая очередную папироску. — Стой назад. Вот, возьми из моих личных запасов.

— А зачем тебе эти конверты? — спросил старик Гасанов Коробова.

— Тебе писать, шоб там с тоски раньше времени не отбросил копыта, — буркнул Коробов, — буду за Белочку сообщать.

Если не считать жены, Белочка оставалась последней жизненной привязанностью Гасанова. Он никогда и никому бы не признался, что она стала для него чем-то вроде младшего ребенка. Но Белочку не выпускали, несмотря на то, что Гасанов предлагал купить ей билет, как для человека и за те же деньги. И даже полностью заплатить за то, чтобы ее лишили советского гражданства. Белочка, словно что-то чувствуя, отвернулась от старика Гасанова, который с трудом пригнулся, чтобы ее погладить. Он возвращался домой. Белочка забежала вперед и обвернула поводок вокруг ноги Гасанова. Старик Гасанов повернулся, чтобы высвободить поводок и заметил, как несгибаемый весельчак Коробов вытирал рукой глаза.

Дома Белочка с аппетитом ела куриную грудинку, старик Гасанов с отвращением жевал докторскую колбасу, которую можно было считать колбасой только потому, что она так называлась.

— Аня, — обратился к жене Гасанов, после того, как Белочка уснула, — я не хочу ехать.

Старик Гасанов прекратил эти разговоры в присутствии Белочки давно. Собачка, словно понимала, о чем заходила речь, она начинала прерывисто лаять, а потом отходила в сторону, ложилась мордой к стене. И старик Гасанов решил лишний раз не травмировать психику животного за счет жены.

— Слушай, Абрам, ты мне уже сидишь в печенке, — спокойно ответила его Аня, — ты же не человек, а самый настоящий плач Израиля. Ты здесь вкалывал, как ломовая лошадь всю жизнь и ставил голову, чтобы не помереть с голоду. И теперь мы имеем вдвоем двести сорок рублей пенсии. С такими деньгами не то, что по миру, по помойке ходить нужно. И что, мы делаемся моложе? Завтра тебя прикрутит — так здесь даже лекарств элементарных нет. У нас с тобой осталось восемь тысяч. Когда-то я думала, что мы будем докладывать до пенсии и нам на все хватит, проживи мы до ста лет. А теперь нам этого не хватит даже на похороны. А как люди живут там? Ира уже получила восьмую программу. Возле ее дома небольшой гастроном, так она за два года еще не все из него попробовала. И когда она сдавала анализы, так за ней из больницы присылали машину. Бесплатно. А у нас наших сбережений только и хватит, чтоб до кладбища доехать. Если мы останемся здесь, счастливым будет тот, кто из нас умрет первым. Так что не будь мишигене, не грызи себя и меня. Ты посмотри, кто остался в нашем дворе. Все уехали. Остались пока только мы и Гершфельды. Но они уже полгода в компьютере, тоже уедут…

— Первая посылка Белочке, — резко оборвал супругу старик Гасанов.

— Конечно, конечно, — с радостью согласилась Аня, не представляя себе, кому он может послать вторую посылку, учитывая, что предпоследний год Гасанов ходил на вокзал, как на работу.

За день до того, как замусоленный тепловоз рванул вагон с Гасановыми по направлению к Москве, старик с громадной охапкой цветов побывал на еврейском кладбище. Он не был на этом кладбище давно, и поэтому пытался вспомнить, где лежат его друзья и близкие. Кого-то находил, кого-то нет. И с горечью подумал, что через пару лет на это кладбище уже не будет приходить. Он остановился у семейной могилы Вайштоков. За оградой еще было свободное место. Старик Гасанов вспомнил, как брякнула жена Вайштока, когда он хоронил отца: «Тут и тебе места хватит». Хватит-то хватит, но на этом кладбище Вайштоку не лежать. В самом деле, не станут же его дети тащить сюда из Милуоки. И Гасанов положил букет на могилу старого Вайштока, хотя видел его раз в жизни во время похорон.

Уже на выходе, когда у старика Гасанова осталось несколько цветов, он подошел к громадному памятнику братьев Гранатур. Со старшим Гасанов когда-то дружил. Он умер вскоре после отсидки. На памятнике младшего Гранатура был выбит неизвестный специалистам оружейникам пистолет со словами «За что?». Старик Гасанов вспомнил: каменотесам запретили изображать пистолет Макарова. «За что?» Кто сейчас помнит за что? А он знает — за тридцать тысяч. Тридцать тысяч взяли у младшего Гранатура менты, чтобы зять старшего Гранатура получил два года вместо грозящих ему пятнадцати по нашумевшему в свое время делу Плодовощторга. Но он получил не два года, а двенадцать и младшему Гранатуру это не понравилось. Тогда менты во всем обвинили суку-судью и поехали на машине к одному из них домой, чтобы вернуть деньги. Больше живого Гранатура-младшего никто не видел. Его нашли через месяц на поселке Котовского в какой-то траншее, в трубе с прострелянной головой. За что? За тридцать тысяч. Бывало, убивали и за меньшее.