Николай Лейкин - Наши за границей [Юмористическое описание поездки супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых в Париж и обратно] Страница 5

— Попросимся, скажем… А кто будет говорить, ежели по-немецки ты ни аза в глаза, а я еще меньше? Да и кого тут попросить, ежели и кондукторов-то не видать? У нас по железным дорогам кондукторы по вагонам шляются, чуть не через каждые десять минут билеты у тебя смотрят, машинками прорезают, будят тебя, ежели ты спишь, чуть не за ноги тебя со скамейки стаскивают то за тем, то за другим, а здесь более получаса в какой-то Гамбург едем, и ни одна кондукторская бестия не показывается! В Гамбург! На какой пес, спрашивается, нам этот Гамбург, — горячился Николай Иванович, но, увидав уже рыдающую жену, понизил голос и прибавил: — Не реви… Утри глаза платком и сиди без слез.

— Как же я могу утереться платком, ежели у меня в носовом платке котлеты! Ведь весь платок у меня в подливке. Сам же ты в Кенигсберге на станции в мой носовой платок котлеты с двух тарелок вывалил, — отвечала жена.

— Вынь из саквояжа чистый платок. Нехорошо в слезах. Вон немец смотрит.

— Да ведь саквояжи в том поезде остались.

— Тьфу!.. И то… Совсем спутался. Вот наказание-то! Ну, возьми мой платок и вытрись моим платком.

— Лучше же я кончиком от своего платка… Кончик не замаран.

Глафира Семеновна поднесла платок с котлетами к глазам и кончиком его кое-как вытерла слезы. Николай Иванович увидал котлеты и сказал:

— Давай же съедим по котлетке-то… Есть смерть как хочется…

— Съедим, — прошептала Глафира Семеновна, раскрывая платок. — Вот тут и пюре есть… Только хлеба нет. Хлеба забыла взять.

Супруги принялись есть котлеты. Вошел кондуктор визировать билеты, увидал у супругов не те билеты, заговорил что-то по-немецки и, наконец, возвыся голос, раскричался.

— Weg, weg! Sie müssen bald umsteigen und die Strafe zahlen! — кричал он.

— Про штраф говорит. Штраф возьмут, — пробормотал Николай Иванович жене и, обратясь к кондуктору, спросил: — Да геен-то все-таки можно? Из вагона-то можно геен?.. Выпустят нас на станции?

— Как ман на станции вег геен? — поправила мужа жена.

— О, ja… ja… Bald wird die Station und Sie, müssen dort.

— Что он говорит? — интересовался Николай Иванович.

— Говорит, что сейчас будет станция и нас высадят.

— Ну, слава тебе господи!

Поезд уменьшал ход и, наконец, остановился. Супруги не вышли, а выскочили из вагона, словно из тюрьмы. Кондуктор сдал их начальнику станции, свистнул, вскочил на подножку вагона, и поезд опять помчался.

Комнатные слова

Николай Иванович и Глафира Семеновна стояли перед начальником станции, совали ему свои билеты и ждали над собой суда.

— Вот, хер начальник станции, ехали мы в Берлин, а попали черт знает куда, — говорил Николай Иванович, стараясь быть как можно учтивее, и даже приподнял шляпу.

Начальник станции, длинный и тощий, как хлыст, немец в красной фуражке и с сигарой в зубах, сделал ему в ответ на поклон под козырек и, не выпуская из зубов сигары, глубокомысленно стал рассматривать сунутую ему книжку билетов прямого сообщения до Парижа.

— Бите, загензи, вас махен? Вас махен? — спрашивала, в свою очередь, Глафира Семеновна.

— Ага! Заговорила по-немецки! Заставила нужда калачи есть! — воскликнул Николай Иванович, с каким-то злорадством подмигивая жене.

— Заговорила потому, что обыкновенные комнатные слова потребовались. Комнатные слова я отлично знаю. «Вас махен? Вас махен?» — повторяла она перед начальником станции.

Тот понял вопрос, важно поднял голову и заговорил по-немецки. Говорил он с толком, с расстановкой, наставительно, часто упоминал Кенигсберг, Берлин, Диршау, слово Schnellzug и сопровождал все это пояснительными жестами. Глафира Семеновна, морщась от табачного дыма, который он пускал ей прямо в лицо, внимательно слушала, стараясь не проронить ни слова.

— Поняла? — спросил Николай Иванович жену.

— Да, конечно же поняла. Слова самые обыкновенные. Штраф, купить билеты и ехать обратно в этот проклятый Кенигсберг.

— А когда, когда поезд-то в Кенигсберг пойдет? Спроси его по-немецки. Ведь можешь.

— Ви филь ур поезд ин Кенигсберг?

— Nach zwei Stunden, Madame.

— Что он говорит?

— Не понимаю. Ви филь ур? Ур, ур? — твердила она и показывала на часы.

— Um zehn Uhr, nach zwei Stunden.

Начальник станции вынул свои карманные часы и показал на цифру «десять».

— Через два часа можно ехать? Отлично. Бери, мусью, штраф и отпусти скорей душу на покаяние! — воскликнул радостно Николай Иванович, опустил руку в карман, вытащил оттуда несколько золотых и серебряных монет и протянул их на ладони начальнику станции. — Бери, бери… Отбирай сам, сколько следует, и давай нам билеты до Кенигсберга. Сколько немецких полтин надо — столько и бери.

— Немензи, немензи штраф унд фюр билет, фюр цвай билет, — подтвердила жена. — Вир висен нихт ваш гольд. Немензи…

Начальник станции осклабил свое серьезное лицо в улыбку и, отсчитав себе несколько марок, прибавил:

— Hier ist Wartezimmer mit Speisesaal, wo Sie können essen und trinken…

— Тринкен? — еще радостнее воскликнул Николай Иванович и схватил начальника станции под руку. — Мосье! Пойдем вместе тринкен. Бир тринкен, шнапс тринкен. Коммензи тринкен… Бир тринкен… Хоть вы и немец, а все-таки выпьем вместе. С радости выпьем. Давно я тринкен дожидаюсь. Пойдем, пойдем. Нечего упираться-то… Коммензи, — тащил он его в буфет.

Через пять минут начальник станции и супруги сидели за столом в буфете.

— Шнапс! Бир… Живо! — командовал Николай Иванович кельнеру.

— Бифштекс! Котлету! — приказывала Глафира Семеновна. — Тэ… кафе… бутерброды… Да побольше бутербродов. Филь бутербродов…

Стол установился яствами и питиями. Появился кюммель, появилось пиво, появились бутерброды с сыром и ветчиной, кофе со сливками. Начальник станции сидел, как аршин проглотивши, не изменяя серьезного выражения лица, и, выпив кюммелю, потягивал из кружки пиво.

— Водка-то у вас, хер, очень сладкая — кюммель, — говорил Николай Иванович, чокаясь с начальником станции своей кружкой. — Ведь такой водки рюмку выпьешь, да и претить она начнет. Неужто у вас здесь, в Неметчине, нет простой русской водки? Руссиш водка? Нейн? Нейн? Руссиш водка?

Немец пробормотал что-то по-немецки и опять прихлебнул из кружки.

— Черт его знает, что он такое говорит! Глаша, ты поняла?

— Ни капельки. Это какие-то необыкновенные слова. Таким нас не учили.

— Ну, наплевать! Будем пить и говорить, не понимая друг друга. Все-таки компания, все-таки живой человек, с которым можно чокнуться! Пей, господин немец. Что ты над кружкой-то сидишь! Пей… Тринкензи… Мы еще выпьем. Пей, пей…

Немец залпом докончил кружку.

— Анкор! Человек! Анкор… Менш… Еще цвай бир!.. — кричал Николай Иванович.

Появились новые кружки. Николай Иванович выпил залпом.

Немец улыбнулся и выпил тоже залпом.

— Люблю, люблю за это! — воскликнул Николай Иванович и полез обнимать немца. — Еще бир тринкен. Цвай бир тринкен.

Немец не возражал, пожал руку Николая Ивановича и предложил ему сигару из своего портсигара. Николай Иванович взял и сказал, что потом выкурит, а прежде «эссен и тринкен», и действительно напустился на еду. Немец смотрел на него и что-то с важностью говорил, говорил долго.

— Постой, я его спрошу, как нам с нашими подушками и саквояжами быть, что в поезде уехали. Ведь не пропадать же им, — сказала Глафира Семеновна.

— А можешь?

— Да вот попробую. Слова-то тут немудреные.

— Поднатужься, Глаша, поднатужься…

— Загензи бите, во ист наш саквояж и подушки? Мы саквояж и подушки ферлорен. То есть не ферлорен, нихт ферлорен, а наш багаж, наш саквояж в поезде остался… Багаж в цуг остался, — обратилась она к немцу. — Нихт ферштеен?

И дивное дело — немец понял.

— О, ja, ich verstehe, Madam. Вы говорите про багаж, который поехал из Кенигсберга в Берлин? Багаж ваш вы получите в Берлине, — заговорил он по-немецки. — Нужно только телеграфировать. Nein, nein, das wird nicht verloren werden.

Поняла немца и Глафира Семеновна, услыхав слова wird nicht verloren werden, telegrafiren.

— Багаж наш не пропадет, ежели мы будем телеграфировать, — сказала она мужу. — Нам в Берлине его выдадут.

— Так пусть он телеграфирует, а мы с ним за это бутылку мадеры выпьем… Хер… Телеграфирензи… Бите, телеграфирензи. Вот гольд и телеграфирензи, а я скажу «данке», и мы будем тринкен, мадера тринкен.

— О ja, — проговорил немец, взял деньги и, поднявшись с места, пошел на телеграф.

Через пять минут он вернулся и принес квитанцию.

— Hier jetzt seien Sie nicht bange, — сказал он и потрепал Николая Ивановича по плечу.

— Вот за это данке так данке! Человек! Менш! Эйне фляше мадера! — крикнул тот и, обратясь к немцу, спросил: — Тринкен мадера?

— О ja, Kellner, bringen Sie…

— Кельнер! Кельнер! А я и забыл, как по-немецки при служивающий-то называется. Кельнер! Мадера!

Появилась мадера и была выпита. Лица у начальника станции и у Николая Ивановича раскраснелись. Оба были уже на втором взводе, оба говорили: один — по-немецки, другой — по-русски, и оба не понимали друг друга.