Андрей Бильжо - Будьте здоровы и держите себя в руках Страница 5

Может быть, поэтому я так полюбил Венецию.

Потолок парадного подъезда был весь в черных пятнах. Старшие “плохие мальчишки” подбрасывали горящую спичку вверх, намочив слюной противоположный ее конец, и спичка прилипала этим концом к белому потолку, сгорая и оставляя след, как черный, павлиний хвост. Я пробовал. Я тренировался. Я мечтал этому научиться. Ничего не получилось. Бездарь.

Наш двор был замкнутый – стены со всех сторон. Как монастырский.

Землю подметали – то есть во дворе была чистая, черная, подметенная земля. Ни травинки. Из черной подметенной земли со следами от метлы росли деревья.

В этой земле мы делали секретики. В вырытую ямку клали цветочки, фантики, картинки. Накрывали эту красоту стеклышком и засыпали.

Где-то там во дворе до сих пор хранятся мои секретики. Приветики из второй половины 50-х.

С тех пор я, наверное, люблю подметенную землю и монастырские дворики.

Ну как, как в таком пространстве было не играть в мушкетеров?! Я был слугой Д’ Артаньяна Мустоном, или Мушкетоном.

“Андрюша, Андрюша! Ты, что, не слышишь, что тебя зовут?..” А кто это – Андрюша? Я же Мушкетон. Ах, да… Андрюша – это же я. Совсем забыл, как меня зовут.

Д’ Артаньян курил тайком за углом. “Хочешь попробовать, Мустон?” – “Нет, мама будет ругать”.

У нас телевизора не было. А у Степановых телевизор был. Степанов был парикмахер. Он ходил по коридору в шелковой пижаме, выпятив вперед живот, и всегда благоухал “Шипром”. Он был подстрижен под “бокс”. На стриженом затылке – две складки.

Я дружил с его сыном. У него был синдром Дауна. Он был намного меня старше. Но мы были как ровесники. В туалете мы брали крест от новогодней елки и носились с ним по коридору, изображая самолет. “Ры-ры-ры-ры” – это взлет. “У-у-у-у” – это полет. “И-и-и-и” – это посадка.

Вот у Степановых-то я и смотрел телевизор чаще всего.

Фильм “Поющая пудреница” – про то, как дети дружественной нам Чехословакии ловили шпионов, – я помню до сих пор.

Этим телевизором был “КВН”. С маленьким экраном. Поэтому к нему приставлялась линза – это был полый, округлой формы сосуд с выпуклой передней стенкой. Практически аквариум. Через маленькую дырочку, размером с копеечную монету, линза заполнялась водой или глицерином и затыкалась пробочкой из газеты. Маленькие кусочки газеты накапливались на дне линзы и, если линзу слегка задевали, поднимались вверх, напоминая молеподобных рыбок. Даже когда мимо телевизора проходили, то от колебания пола (линза крепилась к телевизору двумя толстыми пружинистыми проволоками) “рыбки” оживали. Поэтому “КВН” с линзой было интересно смотреть, даже когда он был выключен.

Такой же телевизор был и у моей бабушки Антонины Игнатьевны в большой трехкомнатной квартире на Пятницкой, где меня иногда оставляли. И где бабушка как-то заперла мою маму, беременную мной на шестом месяце, чтобы беременная мною мама не пошла на похороны Сталина, куда сильно рвалась. Несмотря на то что ее собственная мать была репрессирована и находилась в это время в Тюмени, а отец и вовсе исчез в 37-м году в подвалах Лубянки.

Спустя десятилетия я спросил маму, почему она так рвалась на похороны Сталина, и она ответила: “Я была дурой”.

А вот возвращение Юрия Гагарина, его улыбку и развязанный шнурок я смотрел тоже по телевизору “КВН” на Домниковке у соседей со смешной фамилией Разбегаевы. Девочка Мила не хотела есть кашу. Всю кашу из тарелки Мила переложила себе за одну щеку. И подпирала эту набитую кашей щеку рукой. Я смотрел то на Милу, то на Гагарина. Но даже Гагарин не смог заставить Милу проглотить эту кашу. Я ушел, не дождавшись начала Милиного процесса пищеварения.

День рождения Бори был 5 марта. И, когда умер Сталин, его родители очень расстроились. Не потому, что умер Сталин, а потому, что они подумали, что больше никогда не смогут отмечать дня рождения своего сына.

Боря мечтал стать художником – но был дальтоником и художником не стал.

Я тоже мечтал стать художником. Уже тогда. И в конце концов им стал.

Меня иногда отдавали в детский сад. Недалеко от дома моей бабушки, маминой мамы Зельды Израильевны. Я его, этот детский сад, ненавидел. В нем было что-то фальшивобольничное. Воспитатели ходили в белых халатах, но не были врачами. Врачи лечили, а эти – “не разрешали”. Я был мальчиком очень чувствительным к запахам – а пахло в детском саду подгоревшей молочной кашей и тряпками. Этот запах до сих пор вызывает у меня животную тревогу, и меня начинает мутить, как в детстве. По этой-то причине в детском саду я не мог ничего есть – то есть буквально ничего.

Я не мог есть селедку, из которой седые волосы торчали, как кости, а вокруг, словно море, лежало голубое пюре. Есть ЭТО я не мог, и меня водили с тарелкой к директрисе – толстой, в несходящемся халате тетке, которая должна была меня от селедки освободить. Она нависала надо мной и кричала: “Если ты не будешь есть ЭТО, то мы введем тебе пищу через зонд”. Я думал, что через зонтик, и не мог понять, как это возможно. Слово “зонд” я узнал позже, став студентом медицинского института.

Еще я не мог есть бутерброд с маслом. Он был для меня сущим кошмаром. На белый, мягкий кусок хлеба работники детского общепита клали кубик твердого, замерзшего масла. Дети должны были его сами намазать на хлеб. Сделать это было никак невозможно. Ножей детям не давали – видимо, боялись, что дети зарежут ими своих воспитательниц, и приходилось намазывать масло черенком алюминиевой чайной ложечки. Черенок гнулся, а твердое масло, вдавливаясь в мягкий хлеб, намазывалось на стол. Есть масло в таком виде я не мог. Тошнило. И тогда добрая воспитательница, следя за тем, чтобы каждый ребенок получил свою дозу полезного продукта, бросала мне кубик сливочного масла с уже прилипшими к нему крошками хлеба в горячий чай (кофе, какао) и размешивала этой самой алюминиевой ложечкой. Вся поверхность горячей жидкости покрывалась желтыми островками масла. Воспитательница ждала, пока при ней, давясь, я выпью эту гадость.

Я не мог есть ни бледных котлет – которые я прятал в кармашках штанишек, а потом на прогулке выбрасывал в урну, за что не раз был наказан, – ни молочного супа-лапши с желтой, противной пенкой. Но при этом я был упитанным, мордастым и щекастым мальчиком. Секрет загадки природы прост: бабушка. Она забирала меня из ненавистного детского учреждения, и мы садились на ближайшую лавочку в Останкинском парке так, чтобы никто нас не видел. Она доставала из сумки ванильные во влажной бумаге сырки с изюмом и калорийные булочки. И все это я уминал тут же.

Калорийная булочка… Сегодня булочка с таким названием обречена на провал, но тогда… Тогда советские граждане должны были питаться хорошо – а значит, калорийно. Булочка была темно-коричневой. Блестящей и пупырчатой от черного изюма. Но на разломе она была светло-желтой и пахла!.. Господи, как она пахла!

Иногда меня оставляли и у этой бабушки. Она жила на проспекте Мира, тоже в коммуналке, но маленькой – с двумя соседями. Одна ее соседка была очень курящей художницей и работала у себя в комнате, не выпуская папиросу изо рта. Комната пахла красками, табачным дымом и духами “Красная Москва”. Художница носила китайский халат с драконами на спине, ярко красила губы и была без ноги.

Ногу она потеряла на фронте.

Расписывала она подносы.

Мальчик из соседнего подъезда там, на проспекте Мира, мой ровесник, попал под поезд. Железная дорога была тут же рядом. Он лежал в маленьком гробу, а вокруг стояли любопытные дети. Дети не плакали. Дети разглядывали мертвого мальчика. Это была моя первая встреча со смертью. Голова мальчика была зашита толстыми нитками.

На следующий день его мама ходила по двору и раздавала детям из кулька конфеты “Подушечки”. Розового цвета. Конфету я взял, но съесть не смог. Я незаметно ее выбросил. Конфет “Подушечки” я никогда не ел.

Когда мы переехали из коммуналки в центре Москвы в хрущевку, меня, девятилетнего мальчика, вдруг охватила дикая тоска по моей малой родине. По Домниковке. Была зима. Никому ничего не сказав, со станции метро “Проспект Вернадского” я отправился на станцию “Красные ворота”. Я гулял в своем дворе, забыв, что живу теперь в другом месте – точнее, в другом мире. Спохватился я, когда уже стемнело. В метро валенки без галош, как губки, впитывали лужи.

Лужи в метро, между прочим, собирали так: мраморный пол посыпали опилками, а потом лысой, без щетины шваброй в форме буквы “Т” с большой горизонталью собирали пропитанные грязью опилки.

Но мне луж хватило.