Виктор Тихомиров - ЧАПАЕВ — ЧАПАЕВ Страница 5

— Папе не говорить? — с некоторым цинизмом в голосе спросила девочка, — Как вам не стыдно, вы же учитель, обещали опыт объяснить, а сами…?

— Ну да, конечно, конечно стыдно! — облегченно и обрадовано затараторил педагог, — Да я, знаешь, такое тебе еще объясню, что и во сне никогда не привидится. У меня же знаний полная голова! — убедительно стукнул он себя по лбу, — Жизнь ведь длинна! Причем, одной только тебе эти тайны раскрою и никому больше! — опять потянулся он к девочке, запоздало зыркнув глазом на дверь — заперта ли.

— Я так люблю химию! — подняла Рая на учителя ослепительный взор, и твердо отводя его руку, — У меня на вас вся надежда.

— Будешь химиком, даю слово! — запальчиво пообещал учитель, подтверждая сказанное особым шевелением своих мелкобуржуазных усов. — Посмотри-ка, что получилось, — достал он пинцетом значок из противня. — Аналогично любую форму можно создать! Ордена, знаки, монеты!

— Вот здорово! — обрадовалась школьница и вдруг довольно фамильярно, шлепнула учителя по заду.

Тень неудовольствия пробежала у того по лицу.

— Рая, ты только на людях, пожалуйста, так вот не хлопни меня. Посадят ведь, глазом не моргну. А ведь я не виноват, что ты такая красивая уродилась мне на горе. Иначе, разве б я решился руки без спроса распускать? Папа — полярник у тебя, я слышал, орденоносец? Он и засадит.

— И очень просто, — подтвердила школьница, — у него связи такие, вы бы знали!

Рая достала остальной шоколад и, отломив, протянула часть озадаченному химику. Оба уселись на лабораторный стол и, свесив ноги, в задумчивости принялись его грызть.

9

Вечером наконец-то произошла торжественная встреча полярника с домашними. Все разместилось на свои места. Закуска и выпивка на большом круглом столе. Хлопочущая нарядная жена, обрызганная духами «Красная Москва», приглашенные соседи.

Из соседей поглядеть на героя явились: крупная женщина, с навсегда прилипшей к губе папиросой и в китайском шелковом халате. Муж ее, расчетливый интеллигент, пьющий, и поэтому сразу прицелившийся сесть между непьющим сослуживцем Поликарпа и его несовершеннолетней дочерью, дабы обеспечить себе возможность, при известной ловкости, пить за троих. Руки его в нетерпении взлетали трепетно над столом, но тотчас опускались пока, под воздействием хорошего воспитания и невозможностью наливать первым.

По другую сторону матери уселся их сын, лоботряс лет пятнадцати, награждаемый то и дело материнскими профилактическими затрещинами. Была еще пригожая дама в пиджаке с ватными плечами и перманентом, в которую немедленно впился взглядом Поликарпов друг, плюс несколько неопределенных лиц.

Рая с матерью горделиво сидели по бокам от отца. Рая то и дело вставала с табурета, чтобы переворачивать и менять пластинки на патефоне. Чучело пингвина, сохранившее в глазах смертный ужас, возвышалось на тумбочке у буфета и недоуменно созерцало происходящее.

Взрослые дружно выпивали, произнося краткие тосты и, на всякий пожарный, здравницы вождям. Мелодично звенели бокалы. Орден на отцовском лацкане тоже, кажется, слегка позванивал.

Друг-военный попросил даму в пиджаке передать ему салату. Та с энтузиазмом принялась исполнять просьбу, военный же взял руководство:

— И селедочки тоже попрошу из ваших прелестных ручек!

— Ради Бога, — громко ответила та, радостно вспыхнув.

— А я вот везде побывал, всю землю облазал и небеса облетал, а Бога не видел! — заявил глава семейства, будто кто за язык его потянул. — Кругом, где ни копни, одна только химия. И Бог, я полагаю, какая-нибудь тоже химия мозга. Химическое соединение, — уточнил он.

— Раечку учитель химии больше всех хвалит! — похвасталась невпопад мамаша, — дополнительно занимается с ней.

— Каких лет? — пьяно поинтересовался отец.

— Да перекрестись ты! — возмутилась мать, — чего еще выдумал?

— Я жизнь знаю. Принесет тебе в подоле, вот и все занятия, — не без прозорливости настаивал летчик, — ты только посмотри на эту кровь с молоком! Таких теперь больше не делают! Одна грудь, так не уступит…, — воскликнул было он запальчиво, но получил звонкого леща от супруги.

«Звонко и как-то весело, жена оплеуху отвесила!» — пришла на ум полярнику поэтическая строка и тут же улетучилась, чтоб через много лет еще раз прийти на ум настоящему поэт[1].

— А за это люблю! — стиснул супружескую талию летчик, так что та обмякла и шлепнулась на свое место.

Лоботряс подросток незаметно сполз под стол и, скрывшись за скатертью, отхлебывал там втихаря из бутылки портвейн. При этом он с интересом наблюдал за тем, как сослуживцева рука елозит по коленке дамы в пиджаке, все время увеличивая амплитуду, но удерживаемая в приличных рамках узкой и трепетной ладонью.

— Вот гады, что делают! — осуждающе размышлял недоросль, припадая к липкому горлышку.

— Завтра опять на полюс, к мужикам! — горделиво воскликнул глава семейства, не отпуская пухлой жениной талии, в тщетных усилиях добраться до какой-нибудь тверди, — подальше от вашего брата — сестры!

— Давай, давай, там хоть не забалуешь, посреди пингвинов! — неискренне радовалась жена, чучело же невинной птицы, кажется, возвело негодующе очи к потолку с рыжим абажуром.

10

Но хочется забежать несколько вперед, с учетом неуемности авторского пера, которому свойственно рыскать то и дело по бумаге, в пространстве и времени, как забытому коту по пустой квартире. Только ему показалось, что у канарейки дверца клетки приоткрылась, как вдруг где-нибудь под буфетом, на другом краю комнаты нахально зашуршала мышь, и необходимо тотчас бросаться стремглав туда, наводить там свой котовый порядок, а управившись, уточнять про канарейку, которой, как на зло хватило ума временно упорхнуть из клетки под потолок.

Едва ли не единственными глазами, с которых искрящий трамвай укатил дяхона с тубусом, были глаза пенсионерки и вдовы Матрены Спиридоновой, проводившей бескрайний досуг на солнцепеке, под стеной своего дома, верхом на застеленной «Правдой» ящичной таре. Без того удивительно мощное ее зрение, усиливалось старорежимным стеклом на шелковом шнуре, так что Спиридонова не только запомнила номер маршрута, но и самого сутулого во всех подробностях внешности, не исключая хромоты и отечности нехорошего лица. Стекло Матрена приобрела на барахолке и носила иногда, для придания себе интеллигентного вида, в расчете на более обходительное обращение окружающих.

Посещавшей в молодые годы уроки живописи и ваяния вдове пришлось пожалеть, что нет с ней красок и бумаги, чтоб снять для памяти хотя бы контур с подозрительного лица, которое, не может быть, чтоб не заинтересовало вскоре знакомых ее — милицейских. Милиционеры и дружинники всех старушек, проводивших досуг у подъездов, держали за бескорыстных осведомителей, упирая всегда на сознательность и патриотизм. А те и вправду знали почти все обо всех, особенно о перемещениях граждан по обозримой окрестности и в подъездах. Еще эти старушки наклонны были строить различные догадки о личной жизни соседей, и, в силу своего богатого жизненного опыта, почти никогда не ошибались в суждениях.

Всегда склонная к фантазиям и отрыву от реализма, вдова и тут размечталась о геройской поимке с ее помощью разоблаченного негодяя, последующих затем наградах, премиях или хоть какой-никакой грамотке с узором и знаменами, для которой и место имелось сбоку вдовьего шифоньера. Еще ей мечталось об автомобиле с ручным управлением, на электрическом ходу, изобретение которого она надеялась застать еще в здравии.

11

Сутолока на площадке стихла. Потерпевшему довольно надули на голову воды, и сделалось очевидным, что лоб его не настолько расколот, как показалось сперва. Фамилию его знал каждый, у кого на месте глаза и уши, чтоб ходить в кино и смотреть картины, а после пересматривать коллективно по телевизору. Звали его Семеном Семеновичем Вороном.

Сядут, к примеру, у голубого экрана все соседи по коммуналке или члены дружного семейства, сейчас пойдут разговоры:

— Эвон, опять Ворон играет, ты посмотри, который в «Погоне» играл!

— Ага. Он. Точно, Ворон и есть. Я всегда сразу его признаю. Он еще в «Драме на море» играл этого, как его…

— Фигуристый мужчина, нечего сказать. С таким устоишь вряд ли, — встрянет в разговор чья-нибудь баба, чтоб получить по заду шлепка от сурового своего хозяина в пижамных брюках.

— Морда, точно, форсистая, — соглашаются все, но тотчас смолкают, интересуясь продолжением сюжета.

И вот этот кумир сидел теперь, всхлипывая, у стенки и пил из поднесенной кружки бочковой квас, который бесперебойно продавался за углом в порядке живой очереди. Голова его, залепленная пока пластырем и перетянутая шпагатом, переливалась радужными оттенками. Кровоподтек прекратил менять цвета, остановившись на фиолетово-буром.