Стивен Ликок - Стивен Ликок. Юмористические рассказы Страница 5

— Вы! Это вы! — задыхаясь, прошептал он.

Он встал во весь рост, с секунду постоял, шатаясь и словно бы хватаясь руками за воздух, а потом рухнул на пол и растянулся во всю длину. Влюбленные бросились на помощь к графу. Эдвин сорвал с него галстук и выдернул бриллиантовую булавку, чтобы граф мог вздохнуть глубже. Но было уже поздно. Граф Оксхед испустил дух. Жизнь покинула его. Он угас. Другими словами, он был мертв.

Причина его смерти так и осталась неизвестной. Быть может, его убило появление Эдвина? Да, это возможно. Старый домашний врач, за которым немедленно послали, признался, что ничего не понимает. И это тоже было вполне правдоподобно. Сам Эдвин не смог дать никаких объяснений. Но все заметили, что молодой человек после смерти графа и после того, как он женился на Гвендолен, совершенно переменился. Он стал лучше одеваться, стал значительно лучше говорить по-английски.

Свадьба была тихой, почти печальной. По просьбе Гвендолен свадебный обед был отменен; не было подружек невесты, не было гостей. Уважая скорбь девушки по случаю ее тяжелой утраты, Эдвин, в свою очередь, настоял на том, чтобы не было ни шафера, ни цветов, ни подарков, ни медового месяца.

Итак, тайна лорда Оксхеда умерла вместе с ним. Боюсь, что она была настолько запутанной, что уже не представляет ни для кого особого интереса.

Трагическая гибель Мельпоменуса Джонса

Есть люди — разумеется, не вы и не я, ведь мы с вами обладаем таким твердым характером, — итак, есть люди, которые почему-то никак не могут сказать «до свидания», когда забегают мимоходом к своим знакомым или приходят провести у них вечерок. Чувствуя, что наступил момент, когда пора отправляться домой, гость встает и произносит, запинаясь:

— Вот что… По-моему, мне…

Тогда хозяева говорят:

— Ах, что вы! Неужели вам уже надо идти? Ведь еще так рано!

И тут начинается нелепое состязание в вежливости.

Пожалуй, самым прискорбным из всех известных мне случаев подобного рода был случай с моим бедным другом Мельпоменусом Джонсом — помощником приходского священника, милейшим молодым человеком. И ведь ему было всего только двадцать три года! Он буквально не мог уходить из гостей. Он был слишком робок, чтобы солгать, и слишком добрый христианин, чтобы позволить себе быть грубым. И вот, как-то летом, в первый же день своего отпуска, он зашел к знакомым. Впереди у него было целых шесть недель — шесть свободных, всецело принадлежащих ему недель. Он немного поболтал, выпил две чашки чая, а потом, набравшись храбрости, неожиданно произнес:

— Вот что… По-моему, мне…

Но хозяйка дома возразила:

— О нет, мистер Джонс! Неужели вы не можете посидеть еще немного?

Джонс всегда был правдив.

— Могу, — сказал он. — Да, конечно… гм… я могу посидеть.

— Ну тогда, пожалуйста, не уходите.

Он остался. Он выпил одиннадцать чашек чая. Начало темнеть. Он снова встал.

— Ну вот, — сказал он робко, — теперь, пожалуй, мне действительно…

— Вам уже пора идти? — вежливо спросила хозяйка. — А я думала, что вы могли бы остаться и пообедать с нами.

— Да, разумеется, мог бы, — сказал Джонс, — если только…

— В таком случае, пожалуйста, останьтесь. Я уверена, что муж будет очень рад.

— Хорошо, — сказал он покорно, — я останусь.

И Джонс снова опустился в кресло, чувствуя, что он переполнен чаем и очень несчастен.

Пришел папа. Сели за стол. Во время обеда Джонс не переставая думал о том, как бы уйти в половине девятого. А все семейство гадало, почему это мистер Джонс наводит такую тоску — только ли потому, что он осел, или потому, что он и осел и зануда.

После обеда хозяйка решила попытаться расшевелить гостя и начала показывать ему фотографические карточки. Она показала ему весь фамильный музей. Целую кипу альбомов — фотографии папиного дяди и его жены, маминого брата и его малыша, чрезвычайно интересную фотографию друга папиного дяди в бенгальском мундире, поразительно удачную фотографию собаки компаньона папиного дедушки и невероятно скверную фотографию папы в костюме черта на костюмированном балу.

К половине девятого Джонс успел просмотреть семьдесят одну фотографию. Непросмотренных осталось еще около шестидесяти девяти. Джонс встал.

— Ну, теперь я должен попрощаться, — взмолился он.

— Попрощаться? — сказали хозяева. — Но ведь сейчас только половина девятого. Разве у вас есть какие-нибудь дела?

— Никаких, — согласился он и пробормотал что-то насчет шестинедельного отпуска, а потом засмеялся горьким смехом.

Тут оказалось, что любимец всей семьи, этакий очаровательный маленький шалунишка, спрятал шляпу мистера Джонса, и тогда папа сказал, что гость должен посидеть еще, и предложил ему выкурить по трубочке и немножко поболтать. Папа выкурил трубочку и поболтал с Джонсом, а Джонс все не уходил. Каждую секунду он собирался сделать решительный шаг, но не мог. Теперь Джонс уже порядком надоел папе; папа начал беспокойно ерзать на стуле и в конце концов с шутливой иронией сказал, что пусть уж лучше Джонс остается ночевать, — у них найдется для него соломенный тюфяк. Джонс не понял иронии и поблагодарил папу со слезами на глазах, а папа уложил Джонса в свободной комнате, мысленно проклиная его от всего сердца.

На следующий день, после завтрака, папа ушел на службу в Сити, а убитый горем Джонс остался в доме и занялся малышом. Он окончательно пал духом. В течение целого дня он собирался уйти, но все случившееся повлияло на его рассудок, и он был уже не в силах сделать это. Придя вечером домой, папа был удивлен и огорчен, увидев, что Джонс все еще здесь. Он решил вытурить его с помощью шутки и сказал, что, пожалуй, придется взыскивать с него плату за пансион, ха-ха! Несчастный молодой человек сначала вытаращил глаза, а потом яростно стиснул папину руку, уплатил за месяц вперед и вдруг разрыдался как ребенок.

В последовавшие за этим дни он был угрюм и необщителен. Разумеется, он все время торчал в гостиной, и отсутствие свежего воздуха и движения начало пагубно сказываться на его здоровье. Он только тем и занимался, что пил чай да рассматривал фотографии. Он мог часами смотреть на карточку друга папиного дяди в бенгальском мундире, разговаривая с ним, а порой даже осыпая его бранью. Рассудок молодого человека явно угасал.

И наконец катастрофа разразилась. Джонса отнесли наверх в припадке буйного умопомешательства. В дальнейшем состояние его было поистине ужасно. Он никого не узнавал — даже друга папиного дяди в бенгальском мундире. Время от времени он вдруг вскакивал на постели и кричал:

— Вот что… По — моему, мне… — а потом со страшным хохотом снова падал на подушку. Затем снова вскакивал и кричал:

— Еще чашку чая и еще несколько фотографий! Фотографий! Ха-ха-ха!

В конце концов после месяца ужасных мучений, в последний день своего отпуска он скончался. Говорят, что, когда наступила последняя минута, он сел в постели и с прекрасной доверчивой улыбкой, которая осветила все его лицо, сказал:

— Ангелы призывают меня к себе. Боюсь, что теперь мне действительно надо идти. Прощайте.

И дух его так же стремительно вылетел из своей темницы, как преследуемый собакой кот перелетает через садовую ограду.

Как дожить до двухсот лет

Двадцать лет назад я знавал человека по имени Джиггинс. У него были Здоровые Привычки.

Каждое утро он окунался в холодную воду. Он говорил, что это открывает его поры. Затем он докрасна растирался губкой. Он говорил, что это закрывает его поры. Таким образом он добился того, что мог открывать поры по собственному усмотрению.

Перед тем как одеться, Джиггинс, бывало, по полчаса стоял у открытого окна и дышал. Он говорил, что это расширяет его легкие. Конечно, он мог бы обратиться в сапожную мастерскую и попросить поставить свои легкие на колодку, но ведь его способ ничего ему не стоил, да и в конце концов, что такое полчаса?

Надев нижнюю рубашку, Джиггинс начинал как-то странно дергаться из стороны в сторону, словно собака в упряжке, и проделывал упражнения по системе Сэндоу. Он бросался вперед, назад и вбок.

Право же, любой хозяин охотно взял бы его в дом вместо собаки. Все свое время он проводил в такого рода занятиях. Даже в конторе в свободные минуты Джиггинс любил лежать животом на полу и проверять, может ли он выжаться на суставах пальцев. Если это ему удавалось, он принимался за какое-нибудь другое упражнение — и так до тех пор, пока не находил такое, которое оказывалось ему не по силам. После чего он проводил остаток часа, полагавшегося ему на ленч, лежа на животе и испытывая полное счастье.

По вечерам у себя в комнате он поднимал железные брусья, пушечные ядра, орудовал гантелями и подтягивался к потолку на собственных зубах. За полмили слышно было, как он тяжело шлепался на пол.