Метта Фуллер - Дневник проказника Страница 5

Уж лучше бы я этого не делал!

Глава 5. Не знал, что заряжено

Опять стряслась беда в нашем доме — нет нужды сообщать, по чьей вине, — одного глупого мальчика; ко всем моим грехам добавился еще один, и хотел бы я знать, кто, как не я, еще мог быть виновен. Я ужасный; я попросту не заслуживаю, чтобы меня называли каким-нибудь другим словом; я просто ужасный, но я не хотел, все это происходит само, без всякого злого умысла. Дорогой дневник, думал ли ты когда-нибудь, что твоего маленького хозяина могут отправить в тюрьму? О, как ужасно, когда священник, и шериф, и старая мисс Гаркнесс смотрят на вас, как если бы вы были бессердечным преступником, когда вы совсем не собирались совершать ничего подобного!

В то утро я был очень хорошим; я играл с Джонни Брауном; мы не делали ничего такого плохого, что не позволило бы его маме разрешить мне остаться на обед (потому что его она тоже не желает меня видеть); и я ушел. Потом Джонни пришел ко мне за дом, и мы собирались отлично провести там весь день. Потом моя мама оправилась с визитами; мы поднялись в ее комнату, и я поставил стул на стол, чтобы дотянуться до верхней полки шкафа и взять оттуда какое-то лекарство, чтобы дать его Джонни. Джонни сказал, что оно довольно приятно на вкус, но делался все бледнее и бледнее, пока его желудок не завертелся так, что он перестал отличать голову от пяток. Тогда Бетти развела ему в чашке с противной теплой водой горчицы и заставила выпить эту отвратительную штуку, от которой бедного Джонни стошнило и ему стало легче. Когда Бетти ходила за горчицей, я заглянул в папино бюро и нашел там довольно смешной пистолет. Джонни сказал, что это был револьвер; тогда я велел ему не говорить никому ни слова, побежал к себе и спрятал пистолет под подушку. Я сказал: «Мы отлично позабавимся, когда ты выздоровеешь»; но он должен был пойти домой, потому что чувствовал себя очень плохо после того, как его стошнило.

Реклама! Реклама! Автоматический револьвер Мервина, Халберта и Co.

Я решил оставить пистолет под подушкой, потому что боялся, что его увидит Бетти. Я хотел только напугать им сестер; я и представить не мог, что он заряжен; но им почему-то не пришло в голову то же самое.

К чаю к нам опять пришел мистер Слокум; пасторы обожают приходить к кому-нибудь на чашку чая, это часть их работы — обходить все гостиные и ужинать там в свое удовольствие. Я спрятался, потому что папа как раз ушел на собрание городского совета, мама отправилась навестить больного Джонни; Сью как раз гуляла с доктором, а Лили и Бесс были обречены присматривать, чтобы преподобный не заснул в гостиной. Лили не разговаривала со мной с той самой ночи, когда хотела бежать; она ненавидит, когда мальчики используют ее своих для игр и шуток; не удивлюсь, если бы она стала женой священника; она такая рассудительная, чего я не мог бы сказать о ней в ту ночь, когда, как она сказала, собиралась взять меня к себе жить, когда выйдет замуж за мистера Джонса.

Так одна за другой разрушились мои надежды. Что за печальный мир!

«Теперь, — сказал я себе, — я поползу наверх, возьму пистолет, войду с ним в гостиную и всех перепугаю.»

Вот смешно будет услышать их вопли!

— Бетти, — говорю, — одолжи мне на несколько минут твое одеяло; я хочу быть храбрым индейцем.

Она и помыслить не могла о пистолете, а потому дала мне одеяло. Я накинул его на себя, взял пистолет на плечо, потом поднялся наверх, тихонько, чтобы они не узнали, что их лагерь окружен индейцами; очень, очень осторожно повернул дверную ручку и вошел. Преподобный и Лили сидели на разных концах дивана, Лили вышивала под лампой, все было тихо; час приближался. Потом время пришло; тогда я с жутким криком ворвался в лагерь, трижды издал боевой клич и сказал, указывая на пистолет:

— Сдавайтесь или я буду стрелять!

Бесс закрыла руками глаза и издавала крик за криком; Лили встала и мягко так говорит:

— Жоржи! О, Жоржи! Не надо. Он заряжен.

— Сдавайся, бледнолицый! — ответил я, обошел вокруг и направил оружие на пастора.

— Жоржи! Жоржи, стой! — Лили осторожно подбиралась ко мне. — Перестань!

Плохо было то, что я почти засмеялся, когда увидел, как пастор отпрыгнул за спинку дивана, присел за него и спрятался. Лили поймала меня за руку. Я вырвал руку и выстрелил.

Ах, дорогой дневник, должен ли я рассказывать дальше? Старая штуковина оказалась заряжена. Я совершил самую ужасную ошибку! Пуля прошила спинку дивана, как будто никакого дивана не было и в помине, ударила мистера Слокума прямо в лоб, проникла в мозг и нанесла ему болезенную и опасную рану — по крайней мере, так сказал доктор.

Пастора отнесли наверх и уложили в самой лучшей комнате для гостей. Доктор тоже находился там вместе с толпой других, а сам мистер Слокум не говорил ни слова, потому что не мог — он был без чувств. Я уверен, что ни один мальчик не мог бы чувствовать себя хуже, чем я из-за того, что произошло.

Я хотел бы никогда не прикасаться к этой старой штуковине. Что это за дело такое — держать в ящике стола заряженный пистолет? Я заперт в своей комнате; две недели мне не позволят отсюда выйти. Десять шансов к одному, что если преподобный умрет, меня не выпустят на похороны.

Они не мучились бы так с маленьким Жоржи, но ведь он не знал, что заряжено! О, бедный я, бедный! Какая-то несчастная порция дроби в его голове наделала столько бед! Хорошо, что здесь нет Лили; бедная девочка, она целовала меня и утешала, когда я плакал так, что у меня до сих пор ком в горле. Думаю, что задохнусь от слез; так я жалею и испуган. Даже Бетти хмурится на меня так, словно я демон какой-то. Даже, если я когда-нибудь вырасту большим, надеюсь, что буду лучше знать, что едва не отправил в рай Джонни и застрелил пастора; но этого никогда, никогда не случится, потому что заключенных в тюрьме вешают.

Я плакал до тех пор, пока не заснул.

Этот день тянулся, как тысяча миль. Хлеб и вода на завтрак, хлеб и вода на обед, хлеб и вода на ужин и ни кусочка ветчины! Дверь заперта; я должен был размышлять над своими прегрешениями, пока не настали сумерки. Я хотел зажечь лампу — но у меня не было ни свечи, ни спичек, и я остался искупать свою вину в темноте и одиночестве. Хоть бы только пришла Бетти!

И вдруг я услышал шепот за дверью и спросил, кто там. Это была моя дорогая сестра Лили.

— Жоржи, — сказала она в замочную скважину, — бедный мой мальчик, не мучь себя так; ему лучше.

— Ура! — закричал я.

— Его мозг не пострадал, — говорит она, — диван помешал пуле и она только задела лобную кость; доктор Мур ее уже вытащил. Теперь пастор уже может сидеть в постели и пить чай с гренками. Через день-другой он сможет вернутся к себе.

— Я бы тоже хотел чаю с тостами. Лили, ты такая хорошая! Ты ведь не выйдешь за мистера Слокума? Он такой трус. Если я когда-нибудь смогу выбраться отсюда, я помогу тебе выйти за Монтэгю и сделаю все, что ты попросишь. Лили! Не можешь ли ты пойти и попросить папу позволить мне зажечь свет? Скажи ему, что только разбойники разрешают маленьким мальчикам нюхать, как пекутся вафли, когда те не могут их получить. Скажи кухарке, чтобы закрыла дверь кухни, и еще я хочу знать, была ли на завтрак яичица с ветчиной. И еще кормят ли мою белку. Таузер, наверное, думает, что я умер. Передай маме, что я, боюсь, болен; у меня такое странное чувство в желудке.

Я сказал Лили, что мне кажется, будто у меня в животе кирпич. Она раздобыла ключ, который подходил к моей двери и принесла мне новую книжку, кусочек пирожного и свечку. Пирожное ужасно вкусно. Я подумал, что если бы Робинзона Крузо заперли в комнате, хотел бы он там остаться? Нет, он сделал бы все, чтобы выйти на свободу; если бы у меня были ножницы, я смог бы разрезать простыню, сделать веревку и спуститься по ней вниз.

У меня не было ножниц, но оказалось, что разорвать простыню совсем просто. Я сделал длинную веревку, привязал один ее конец к ручке бюро, которое стояло недалеко от окна, открыл окно и затянул хорошенько узел, как это делаю пожарные, когда спасают людей.

Не могу описать словами, что случилось потом, потому я уже был снаружи и не знал, что моя кровать ударила в кирпичную стену; ящик бюро выскочил, но, наверное, простыня оказалась достаточно прочной. Все, что я знал — я увидел звезды, а потом — блаженная тьма.

Когда я пришел в себя, папа как раз говорил:

— Неисправим. Ставлю на нем крест. Ох, какая жалость — он приходит в себя!

Что со мной сделают? Боюсь спрашивать об этом. Почему Бог не послал им другого, хорошего мальчика вместо такого, как я?

Думаю, что если бы папа сидел на хлебе и воде, как будто он какой-нибудь преступник, он сделал бы гораздо худшую веревку, чем я. Взрослые так несправедливы к детям!

Глава 6. Под столом

Не понимаю, почему Сюзан всегда так волнуется насчет писем; наверное, ей кажется, что она умрет, если не получит свои записочки через пять минут после того, как в дом вошел почтальон. Я должен бросить свои любимые игры — шарики или что-нибудь такое, и бежать для нее на почту — как будто, если она испортит мне игру, получит за это три сотни! Я уже болен от этой почты. Сегодня она послала меня, как обычно. Я очень спешил; но все-таки решил встретиться с Томми Тилденом — его отец обещал продать новенький ножик, который его дядя Бен дал ему, когда уезжал, и я боялся, что он продаст его какому-нибудь другому мальчику, а у меня и дел-то было — одно дурацкое маленькое послание. Крошечная розовая штучка. Поэтому я решил прочитать его, и, если оно окажется неважным, так нечего из-за него и спешить. Почтальон и несколько других людей очень смеялись, когда увидели, что я его открываю. Вы бы видели это письмо: странички малюсенькие, исписанные с обеих сторон и еще вокруг. Я никак не мог перестать его читать. Отдал пакет обратно почтальону, чтобы он пока подержал его у себя.