Николай Лейкин - Наши за границей [Юмористическое описание поездки супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых в Париж и обратно] Страница 51

— Ах, проснулся! Мерзавец!

— Глаша, прости… Прости, голубушка… Ведь ты сама виновата, что так случилось, — пробормотал Николай Иванович, стараясь придать своему голосу как можно более нежности и заискивающего тона, но голос хрипел и сипел после вчерашнего пьянства.

— Молчи! Я покажу тебе, как я сама виновата! Еще смеешь оправдываться, пьяница! — перебила его Глафира Семеновна.

— Ну прости, ангельчик. Чувствую, что я в твоей власти.

— Не сметь называть меня ангельчиком. Зови ангельчиком ту толстую хабалку, с которой ты пьянствовал и обнимался, а меня больше не смей!

— С кем я обнимался? С кем?

— Молчать! Ты, я думаю, с целым десятком мерзавок обнимался, пропьянствовал всю сегодняшнюю ночь.

— Глаша! Глаша! Зачем так? Зачем так? Видит Бог… — заговорил Николай Иванович, поднявшись с постели и чувствуя страшное головокружение.

Глафира Семеновна не выдержала. Она опустилась на открытый чемодан и, закрыв лицо руками, горько заплакала.

Расплата

Глафира Семеновна плакала, а Николай Иванович встал с постели и молча приводил свой костюм в порядок. Делал он это не без особенных усилий. После вчерашней выпивки его так и качало из стороны в сторону, голова была тяжела, как чугунный котел, глазам было трудно глядеть на свет, и они слезились, язык во рту был как бы из выделанной кожи. Николай Иванович тщательно умылся, но и это не помогло. Он попробовал закурить папироску, но его замутило. Бросив окурок и откашлявшись, он подсел было к Глафире Семеновне.

— Прочь! — закричала та, замахнувшись на него. — Не подходи ко мне. Иди к своим мерзавкам.

— К каким мерзавкам? Что ты говоришь!

— А вот к тем, от которых ты эти сувениры отобрал.

Глафира Семеновна подошла к его пальто, висевшему на гвозде около двери, и стала вынимать из карманов пальто пуховую пудровку, карточку с надписью «Blanche Barbier» и адресом ее, гласящим, что она живет на Итальянском бульваре, дом номер такой-то. Далее она вынула пробку от хрустального флакона, смятую бабочку, сделанную из тюля и бархата, и прибавила:

— Полюбуйтесь. Это что? Откуда ты это нахватал?

Николай Иванович удивленно выпучил глаза и развел руками.

— Решительно не понимаю, откуда это взялось, — сказал он, но тут же сообразил, что можно соврать, и пробормотал: — Ах да… Бабочку эту я для тебя купил, но только она смялась в кармане. Очень хорошенькая была…

— Благодарю, благодарю. Стало быть, и пробку от флакона тоже для меня купил, карточка какой-то Бланш с адресом тоже для меня?

— Душечка, это, должно быть, какая-нибудь портниха. Да, да, портниха. Я не помню хорошенько, я был пьян, откровенно говорю, что я был пьян, но это непременно адрес дешевой портнихи, которую мне рекомендовала для тебя мадам Баволе.

«Фу, выпутался», — подумал Николай Иванович, но Глафира Семеновна, язвительно улыбнувшись, проговорила: «Не лги, дрянь, не лги» — и полезла в другой карман пальто, из которого вытащила длинную черную, значительно заношенную и штопанную перчатку на семи пуговицах, и спросила:

— И эту старую перчатку для меня тоже купил?

— Недоумеваю, решительно недоумеваю, откуда могла взяться эта перчатка. Одно только разве, что этот француз, с которым мы вместе пили, в карман мне засунул как-нибудь по ошибке.

— Отлично, отлично. Стало быть, француз в женских перчатках выше локтя щеголял. Уж хоть бы врал-то как-нибудь основательно, а то ведь чушь городишь. Ясно, что ты обнимался с разными мерзавками и вот набрал у них разного хламу на память. Я ведь вас, мужчин, знаю, очень хорошо знаю. А где твои деньги, позвольте спросить? — наступила Глафира Семеновна на мужа, который от нее пятился. — Третьего дня вечером у тебя было в кошельке сорок золотых, а теперь осталось только два. Тридцати восьми нет. Ведь это значит, что вы семьсот шестьдесят франков в один день промотали. Неужто же вы тридцать восемь золотых пропили только в грязном кабаке толстой тумбы?

— Да неужели только два золотых осталось?

— Два, два… Вот, полюбуйся, — заговорила Глафира Семеновна, вытаскивая из-под подушки своей кровати кошелек Николая Ивановича и вынимая из него два золотых.

— Не помню, решительно не помню… — опять развел руками Николай Иванович. — Должно быть, потерял. Сама себя баба бьет за то, что худо жнет. Шампанское, которое мы пили, здесь не ахти как дорого, всего только по пяти или по шести франков за бутылку. Не знаю… Пьян был — и в этом каюсь.

— А я знаю. Эти семьсот франков ушли в руки и в утробы вот этой Бланш и других мерзавок! — грозно воскликнула Глафира Семеновна и ткнула Николаю Ивановичу в нос карточкой. — Да-с, ей-ей… А что это она за портниха, я уже узнала. Пока ты дрых до третьего часу, я успела уже съездить на Итальянский бульвар, вот по адресу этой карточки, и узнала, какая это такая портниха эта самая Бланш Барбье.

— Решительно ничего, душечка, не помню, решительно, потому что был пьян как сапожник. Карточка могла попасть в карман от француза, с которым я пил; француз мог и деньги у меня украсть. Черт его знает, какой это такой был француз! И ведь дернула тебя нелегкая заехать вчера в этот кабак толстой бабы.

— Здравствуйте! Теперь я виновата. Не сам ли ты меня упрашивал заехать!

— Неправда! Я только одобрил твой план. Ты отыскивала в Латинском квартале какую-то таверну «Рог изобилия».

— Я отыскивала не для того, чтобы пьянствовать, а для того, чтобы посмотреть то место, где, по описанию романа, резчик проиграл свою жену художнику. Я зашла только для того, чтобы иметь понятие о маленьких тавернах Латинского квартала, а ты кинулся на пьянство.

Николай Иванович сделал жалобное лицо и пробормотал, снова разводя руками:

— Бес попутал, Глаша! Прости меня, Христа ради, Глаша! Никогда этого не случится.

— Нет, этого я тебе никогда не прощу! — сделала жест рукой Глафира Семеновна. — Я тебе отплачу тем же, тою же монетой.

— То есть как это? — испуганно спросил Николай Иванович.

— Ты кутил, и я буду кутить. Тоже найду какого-нибудь кавалера. Ты Бланш отыскал, а я Альфонса отыщу.

— Не говори вздору, Глаша, не говори… — погрозил жене пальцем Николай Иванович.

— Говори сейчас: где ты шлялся до шести часов утра?

— Не помню, решительно не помню. Был в том кабаке, а потом куда-то ездили всей компанией на гулянье, куда ездили — не помню.

— Ну ладно. Это была первая и последняя твоя гулянка в Париже. Собирайся. Сегодня вечером мы уезжаем из Парижа.

— Но, Глаша, как же это так… А канатное отделение на выставке? Я еще канатного отделения не видал по своей специальности… Не видали мы и картин…

— Знать ничего не хочу. Вон из Парижа. Есть ли у тебя еще чем рассчитаться с гостиницей и заплатить за дорогу?

— Это-то есть. Но позволь. Как же уезжать сегодня, ежели я еще денег не получил?

— С кого? Каких денег?

— Да с земляка, с которым мы познакомились в театре «Эдем». Я забыл тебе сказать, что он занял у меня триста французских четвертаков на один день, обещался вчера их принести, — и вот… — Николай Иванович выговорил это, понизив голос, но Глафира Семеновна воскликнула:

— Вот дурак-то! Видали вы дурака-то! Дает первому встречному по триста франков! Ну, оттого-то он к нам вчера и не явился. Не явится и сегодня.

— Нельзя же было, Глаша, не дать. Целый день провели душа в душу.

— Все равно, едем сегодня. Что с воза упало, то пропало.

— Но платья и вещи твои, заказанные в Луврском магазине?

— Вот они, — указала Глафира Семеновна на картонки. — Пока ты спал, я съездила за ними в магазин и привезла. Собирайся ехать. Да заплати коридорным, которые сегодня утром втаскивали тебя под руки в номер. А тому французу, который тебя привез сюда в карете, я заплатила за карету и за какую-то его шляпу, которую ты сорвал у него с головы и бросил в Сену.

Николай Иванович вздохнул:

— Вот так фунт! Да неужели я был так пьян?

— Слово «мама» не выговаривал. Потом ты внизу у нас в гостинице какое-то зеркало бутылкой разбил, так и за него надо заплатить.

— Господи боже мой! — ужаснулся Николай Иванович, покрутил головой и с жадностью начал пить холодную воду, налив ее в стакан из графина.

Мы уезжаем

— Что ж ты истуканом-то стоишь и, как гусь, воду глотаешь! — крикнула на Николая Ивановича Глафира Семеновна. — Звони, требуй счет из гостиницы и рассчитывайся. Я не шучу, что мы сегодня вечером уезжаем.

— Сейчас, ангел мой, сейчас, — робко отвечал тот. — Ведь я только что встал, надо попить чайку и сообразить немного. Наконец, ведь и ты, я думаю, хочешь пообедать.

Ему было очень неловко смотреть в глаза жене, он с удовольствием бы куда-нибудь спрятался с ее глаз, но вот беда: комната была всего только одна, и спрятаться было некуда, кроме как на кровать за альков, а лежать ему не хотелось. Он закурил папироску и сел на диван перед круглым столом. И опять раздался возглас жены: