Ирадж Пезешк-зод - Дядюшка Наполеон Страница 6

Я перебрал в памяти последние события. Итак: я неожиданно влюбился в Лейли, дочь дядюшки Наполеона; по прошествии нескольких полных тревоги и волнений дней я начал чувствовать, что моя влюбленность приносит мне радость, но достойное сожаления происшествие нарушило мой — да и не только мой — душевный покой. По гневной реакции отца на оскорбительное заявление дядюшки Наполеона я догадывался, что отец не повинен в происшедшем. Сквозь москитную сетку до меня доносились обрывки разговора, который вели родители. Отец то и дело угрожающе повышал голос, но мать тотчас зажимала ему рот рукой. Несколько раз я расслышал, как она умоляла: «Боже мой, тише!.. Дети могут услышать… Что бы там ни было, а ведь он мой старший брат… Бога ради, не обращай ты внимания!» И наконец, когда я уже совсем засыпал, до меня отчетливо долетели слова отца, со злостью говорившего: «Я ему такую Казерунскую битву покажу, что на всю жизнь запомнит!..» «Кто недостойных возвышает!..» Это кто же «недостойный»?!

Утром я выбрался из-под москитной сетки, со страхом и беспокойством ожидая дальнейшего развития событий.

За завтраком ни отец, ни мать не проронили ни слова. В саду также стояла полная тишина. Все вокруг — и деревья, и цветы, — казалось, замерло в ожидании. Даже слуга дяди Полковника, принеся обратно стулья и посуду, которые дядя одалживал на вечер, не осмелился посмотреть нам в глаза.

До десяти утра я слонялся по саду, ожидая появления Лейли. В конце концов я не вытерпел и подошел к Маш-Касему:

— Маш-Касем, а почему сегодня дети не выходят в сад?

Маш-Касем, сворачивая цигарку, покачал головой:

— Ей-богу, милок, зачем мне врать?! По правде сказать, не знаю я. Но, может быть, ага запретил им выходить из дома. А разве ты вчера не был на вечере у господина Полковника? Разве сам не знаешь, что случилось?

— А что, дядюшка очень рассердился?

— Зачем мне врать?! Я его сегодня с утра еще и не видел. Матушка Билкис носила ему чай и говорит: рвет и мечет, точно раненый тигр… Но ведь, милок, если ж разобраться, так ага прав… Сам посуди. Рассказывает он про битву при Казеруне, а тут на самом интересном месте… на тебе! Если б он про битву при Мамасени говорил — другое дело. Но уж, когда речь зашла про Казерунскую кампанию, тут не до шуток! Я-то своими глазами видел, какие ага подвиги совершал… Нынешним порядком да покоем те места аге обязаны — продли господь его жизнь! Ох, бывало, сядет он на своего гнедого, в руках — сабля, и как понесется на поле битвы!.. Чистый лев! Уж мы-то свои вроде, и все равно пугались, ну а про врага — и говорить нечего!

— Значит, Маш-Касем, ты думаешь, что вчера из-за этого случая…

— Не иначе, милок, не иначе… Конечно, зачем мне врать?! Я как следует и не расслышал… то есть расслышал, но думал в это время о том, что рассказывал ага. Зато сам ага услышал… то есть, когда мы домой возвращались, этот Пури все воду мутил…

— А разве Пури пошел с вами к дядюшке?

— Да, милок. До двери нас проводил… то есть и в дом тоже вошел… И все уши хозяину прожужжал, что, мол, оскорбили агу, обидели…

— Но почему, Маш-Касем? Какая Пури польза с того, что дядюшка и мой отец перессорятся?

Ответ Маш-Касема — впоследствии я убедился, что он соответствует действительности, — заставил меня оцепенеть.

— Сдается мне, милок, что Пури на барышню Лейли виды имеет. Его мать как-то раз говорила матушке Билкис, что он собирается посвататься к Лейли-ханум. А вчера, небось, он ее к тебе приревновал — вы там все шушукались да переглядывались. Он знает, что Лейли-ханум сейчас четырнадцатый год пошел и ее уже можно замуж выдавать, а того не понимает, что ты, хоть тебе столько же, сколько ей, жениться еще не можешь.

Маш-Касем еще что-то говорил, но я уже не слушал его. Оказывается, размышляя о своей любви, я учел все, кроме возможного появления соперника. А ведь это надо было иметь в виду в первую очередь. Во всех прочитанных мною любовных историях неизменно присутствовал соперник, а я-то, живо представляя себе Лейли и Меджнуна, Ширин и Фархада, совсем забыл об этом обстоятельстве.

Господи, что же мне теперь делать? Будь я повзрослее, пошел бы сейчас и влепил этому типу пару увесистых пощечин. Перед моими глазами возникло длинное ухмыляющееся лицо великого Светила, и в этот миг Пури казался мне куда уродливее, чем был на самом деле.

Стараясь хотя бы внешне сохранять хладнокровие, я спросил:

— Маш-Касем, а, по-твоему, Лейли может выйти замуж за Пури?

— Э-э, голубчик, зачем мне врать?! Лейли совсем большая. На выданье… А Пури-ага уже и образование получил. Да и как-никак отцы их — братья. Так что, можно сказать, союз ихних деток благословен небесами. Пури, оно конечно, вроде как маленько недотепа и маменькин сынок, да ведь и в тихом омуте черти водятся…

И меня вновь охватил страх перед превратностями любви. Мне захотелось найти какой-то выход, избавить себя от страданий. Ох, прав я был, когда в самом начале испугался, что влюблен! Сейчас я был бы и рад забыть об этом, да поздно.

Промучившись сомнениями и страхами почти до полудня, я снова пошел к Маш-Касему.

— Маш-Касем, можно тебя кое о чем попросить?

— Проси, милок, проси.

— Мне нужно поговорить с Лейли насчет учебников. Может, ты скажешь ей, чтобы она постаралась на минутку выйти в сад, когда дядюшка заснет после обеда?

Маш-Касем помолчал. Потом, удивленно подняв брови, внимательно поглядел на меня и, улыбаясь краешками губ, сказал:

— Ладно, родимый… Что-нибудь придумаем.

— Спасибо, Маш-Касем, спасибо!

После полудня, убедившись, что отец заснул, я потихоньку пробрался в сад и ждал там почти полчаса. Наконец дверь внутреннего дворика дядюшкиного дома отворилась, и оттуда пугливо выскользнула Лейли. И вот мы стояли с ней друг перед другом, под тем самым деревом, под которым тринадцатого мордада примерно без четверти три я влюбился.

Прежде всего, она сказала, что должна как можно скорее вернуться к себе, потому что ее отец грозился, что если она посмеет появиться в саду и хоть словом перекинется со мной или моей сестрой, он подожжет весь дом.

Я не знал толком, что хочу ей сказать, и зачем попросил ее прийти. Как мне казалось, я должен был сказать что-то очень важное. Но что?

— Лейли… Лейли… Знаешь, что мне рассказал Маш-Касем? Он говорит, что Пури тебя любит и собирается…

Поняв по глазам Лейли, что ей ничего об этом не известно, я неожиданно почувствовал себя в дурацком положении: не успев объясниться в собственной любви, я сообщил Лейли, что ее любит мой соперник.

Лейли стояла молча. Она, как и я, не знала, что сказать. Мы с ней оба были высокими, совсем как взрослые, но, конечно же, оставались еще детьми. Лейли, вероятно, искала слова, чтобы как-то мне ответить, но не могла их найти. Наконец я нарушил молчание:

— Пури хочет к тебе посвататься!

Лейли все так же молча вскинула на меня изумленные глаза, а потом, покраснев, спросила:

— А что ты сделаешь, если это случится?

Да, действительно, что я тогда сделаю? Ну и трудные же вопросы она задает! Я и сейчас-то не знаю, что делать, не говоря уж о том, как быть, когда посватается Пури. О, боже мой! Что ж это за сложная штука быть влюбленным! Сложнее, чем арифметика и даже геометрия. Я не знал, что ответить.

— Я… ну… ничего… то есть…

Лейли на секунду заглянула мне прямо в глаза, а потом неожиданно заплакала и, всхлипывая, побежала к своему дому. Прежде чем я успел хоть как-то отреагировать на ее слезы, она скрылась за дверью.

Так что же мне теперь делать?… Вот если б я тоже мог заплакать. Но ведь нельзя! Я не должен плакать. С того дня, как я появился на свет, еще когда и говорить-то не умел, я хорошо понимал смысл слов, которые мне твердили со всех сторон: «Ты — парень! Тебе нельзя плакать… Ты что — девчонка разве? Чего же ты плачешь?… Плакса! Если парень плачет, значит, он — девчонка… Ступай тогда к цирюльнику, пусть он тебе отрежет то, что мальчика от девочки отличает!»

Когда я вновь вернулся в спальню и накрылся с головой простыней, у меня в мозгу отчетливо пронеслись слова которые я должен был сказать Лейли: «Я убью Пури, как собаку! Я проткну ножом его подлое сердце!»

Постепенно я ужасно разволновался и сам испугался, заметив, что говорю вслух: «Что я, покойник, что ли? Неужели я позволю этому дураку приблизиться к тебе?! Ты принадлежишь мне! Ты моя любовь… Никто в мире не посмеет нас разлучить!..»

Сердитый голос отца вернул меня на землю:

— Чего ты орешь, ишак?! Ты что, не видишь разве, что все давно спят?!

Казалось, ночь никогда не кончится. Утром я снова отправился разыскивать Маш-Касема. Но, когда я его увидел, старого слугу было не узнать. С серьезным и даже мрачным видом, держа в руках лопату, он стоял у арыка как раз в том месте, где начиналась наша часть сада. Нужно пояснить, что арык, подведенный к саду с улицы, проходил сначала через участок, на котором стоял дом дядюшки Наполеона, потом — мимо нашего дома и в последнюю очередь орошал территорию, принадлежавшую дяде Полковнику.