Лора Белоиван - ПОЛЁТ НАД ГОРОДОМ В. (ЧЕМОДАННЫЙ РОМАН) Страница 6

Утром я выбросила традесканцию. Таз был нужен под кошачий туалет.

— Здрассьте, — на лестничной клетке стоял немного слишком яркий для утреннего видеоряда мужчина лет пятидесяти. Его внешность можно было бы определить как семитскую, если бы не глаза, в которых было всё, кроме тысячелетней печали. Руки он держал за спиной.

— Здрассьте, — сказала я.

— Я твой новый сосед, — сказал он, — дядя Боря звать. В похоронном оркестре на трубе лабаю. Тум-тум-ту-тум.

— А почему новый? — спросила я, радуясь неожиданной победе над паззлом, — вас раньше тут не было?

— Так тебя же ж не было, — удивился дядя Боря, — раньше тут.

Я открыла дверь шире и посторонилась. Дядя Боря вошел. В руках за спиной у него была мороженая кета килограмма на 4. Он держал её за хвост вниз башкой, как букет гладиолусов.

— Угощайся, — протянул он мне рыбу.

Рыба примерзала к пальцам, и я положила ее на пол.

— Так. У тебя нет стола, на чем резать? А на чем жарить — сковородка? А масло, масло ведь надо? Растительное?

— Еще муку, — сказала я, — и соль.

— Бери рыбу, пошли ко мне, — сказал дядя Боря, — у дяди Бори навалом всякого говна.

Через час я вернулась домой с блюдечком, на котором лежали рыбные обрезки для кошек. В желудке моём переваривался кусочек жареной кеты.

Дядя Боря полюбил меня отеческой любовью. Второй раз мы встретились возле мусорного контейнера:

— Я так понял, ты на газетах спишь? — спросил он и принёс мне вечером три жирных стопки "Труда".

Это дядя Боря научил меня гнать самогон. Кладешь в раковину с проточной водой змеевик от холодильника, ставишь на плиту кастрюлю с брагой и гонишь. У меня получался лучший самогон в подъезде. Реализацию взял на себя дядя Боря: у него был большой круг знакомых.

Ингредиенты для браги доставались мне почти бесплатно — сахар и дрожжи хранились в дядибориной квартире мешками. На вырученные за самогон деньги я покупала сигареты, кофе и билеты на электричку до Владивостока. На еду почти никогда не хватало, и дядя Боря подкармливал меня блинами, конфетами и кутьёй. Пока я ела, он рассказывал мне пост-жизненные подробности про своих клиентов. Я искренне думала, что кошмары в рабочие дядьборины дни снятся мне только потому, что я ложусь спать на сытый желудок.

Кроме дяди Бори, других источников пропитания у меня на тот период не наблюдалось. Работы же не было даже в перспективе.

— Там целый камаз лука выкинули возле гастрика, — сообщил как-то раз дядя Боря, — говорят, в основном совсем не гнилой.

— А вы пойдете? — метнулась я за мешком.

— Дядя Боря еще только по помойкам не лазал, — сказал дядя Боря и впервые за время нашего знакомства я увидела в его глазах отсвет той самой, тысячелетней, грусти.

В луковой куче сурово и молча копалось человек пятьдесят моих однопосельчан городского типа. Лука, действительно, было много — выбирай хоть завыбирайся. Я принесла домой три мешка в шесть ходок. Вторая, пустовавшая до сих пор комната моей квартиры превратилась в овощехранилище.

— Смердит, — констатировал дядя Боря, забирая у меня партию самогонки, — сгниёт.

— Может, возьмёте немного?

— Ну, не больше мешка, — согласился он и вытащил из кармана куртки сложенный в тугую колбасу мешок.

Так мой похоронный рацион разнообразился жареным луком. Сковородку, хоть и без ручки, мне подарил дядя Боря, а трёхлитровую банку растительного масла привезла с парохода Ласточкина.

В хорошую погоду из окон моей квартиры было видно город В., как раз в районе Второй Речки. В один погожий вечер Тихоокеанский флот напал на мирное поселение, взорвав свой арсенал. Над апокалиптически оранжевым горизонтом взлетали ракеты и, поиграв в догонялки меж безумно красивых огненных столбов, медленно падали туда, где жили мои друзья. Я почувствовала, что в такой эстетический для них час должна быть поблизости.

 Микрорайон с друзьями был оцеплен милицией и пожарными. Уехать назад домой оказалось не на чем: в пригородных поездах разместили эвакуированных из Зоны Риска горожан. Искать среди них знакомых было бесполезно; где-то к ночи я берегом моря дошла до других друзей, мы выпили водки и настало утро. По радио сказали, что никто не погиб.

— Где ты шляешься? — спрашивал меня дядя Боря, — оно мне надо?!

Оказалось, друзья с маленьким ребёнком Иркой приехали вечером ко мне, ткнулись в запертую дверь и их приютил дядя Боря, у которого среди "всякого говна" оказалось даже сырьё для молочной каши. Он накормил Ирку манной, уложил всех спать на своем единственном диване и сел в кухне волноваться за меня.

Вскоре меня взяли на работу в краевую молодёжку, а у дяди Бори появилась женщина.

— Плохо человеку без бабы, — сообщил он мне, — мою вот Катя, блять, звать.

Рядом с дядей Борей Катяблять смотрелась как использованная промокашка. На ней были вязаная синяя безрукавка и всегда свежий фингал. Несмотря на это, она ревновала дядю Борю, была жадной до денег и плохо слышала. Выпивать с ней дядя Боря не любил.

— Мой был у тебя? — спрашивала Катяблять, всякий раз расценивая моё молчаливое недоумение как подпись под протоколом, — ну-ну.

Этого "ну-ну" я боялась больше, чем дядибориных клиентов, над которыми он лабал своё "тум-тум-ту-тум". И в том, и в другом звукосочетаниях мне стал мерещиться ЗНАК.

Я начала получать зарплату, но тут в магазинах кончилась еда. Дядя Боря где-то добывал совершенно феерическую снедь типа бройлерных цыплят, натурального кофе и полутуш свинины. Всё это он пёр сначала ко мне, где мы распиливали, разрезали, разламывали его добычу на две равные части, одну из которых он сваливал обратно в мешок и шёл домой, к Катеблять.

А потом я поменяла свою двухкомнатную квартиру в пригороде на однокомнатную почти в центре города В. и уже больше никогда не видела дядю Борю. Однажды встретила своих обменщиков. Они рассказали мне, что Катяблять зарезала дядю Борю — 17 ран — приревновав его к какой-то поселковой бабе.

Поселковую бабу она, правда, не смертельно пырнула: печень задела и желудок — в общем, успели спасти.

Я очень люблю своё нынешнее жильё. Почти так же, как раньше любила Дом. Когда ухожу летать, то всегда с удовольствием возвращаюсь. Здесь, на самой оконечности мыса Эгершельд, всегда тихо. Отсюда почти не видно город В. Только море: пролив Босфор Восточный и бухту Золотой рог.

Нижняя соседка всегда занимает по тридцать. Какая бы пьянючая ни была, всегда помнит, сколько раз занимала, и отдаёт в пенсионный день полную сумму. Пенсия ей платят регулярно.

Причины почти каждый раз разные, хотя причина одна. Специально смотрела в лабазе, но так и не высмотрела, что ж там оценено в тридцатку: это надо искать в парфюмерии. Говорит: «Лора. Вы меня извините. Такой случай. Надо срочно ехать к сыну в больницу». Время — полвторого ночи. «Сколько?» — «Тридцать рублей, если можно».

«Лора. Вы не поверите. У меня украли все деньги».        

Не поверила: «Сколько?» — «Тридцать рублей, если можно».

Отдала мне предыдущий долг: «Лора. Вы не поверите. Вы меня так выручили!» Я её выручила шесть раз по тридцать. Эти 180 меня, кстати, практически спасли от никотиновой абстиненции — как раз случилось, что вообще ни копья.

Алкоголичку зовут Вера. Напротив неё, как раз подо мной, живёт злюка-Надежда, которая никогда со мной не здоровается. А на третьем, над моей квартирой, обитает престарелая одинокая Любовь. Что ни лето, тётя Люба вытряхивает свои коврики с балкона, а у меня вечно окна настежь, так что вся пыль ко мне.

Прилетев на пляж, переобулась в ласты и практически догнала морскую утку-нырка, хотя у неё была фора метров в 200 к северу, откуда дул ветер и нагонял волну прямо мне в клюв. Когда до утки оставалось рукой подать, она вспомнила про крылья и стала убегать от меня по воздуху, где я потеряла к ней всякий интерес.

В российском небе над Японским морем летали два истребителя, напоминая о пограничном состоянии местности. В Японском море под российским небом плавали дети, мужчины и люди, среди которых, обутая в ласты и ни с кем не идентифицированная, охотилась за нырками я.

Здание «Дальпресса» и теперь там стоит, только Толстого Еженедельника в нём уже нету — издохла моя сбывшаяся любовь, как часто и случается с любвями в трагических кинах и книгах, а что может быть трагичнее, чем полёт над памятным местом, на которое хочется нагадить, но которое нечаянно целуешь?

Добрый А.

Интеллигентный Ангел не знал, как избавиться от дуры,  толкнувшей не ту дверь. Красная, вспотевшая от волнения дура — шутка ль дело, на небо влезть! — порола фигню и пугала безумием. На её дурацкой башке сбилась песцовая ушанка, из-под которой в разные стороны торчали патлы.

Дура толкнула небесную дверь, споткнулась о порог и упала на стол Ангелу.