Николай Исаев - Почётная шуба (Повесть, рассказы) Страница 7

Здесь же уселась и Отсебятина, положив перед собой на стол Отсебятину побольше. Поскольку других свободных мест не было, Петр Иванович сел за стол осьмилетнего англичанина. Ему поскорее хотелось уладить все формальности с так называемым обмыванием Шубы.

Вскоре появился и отвратительный половой, поджегший как бы нечаянно Ярославль. На суде ему удалась мистификация, после каковой он был отпущен.

Пива поставил самого скверного и перебродившего.

— Хочется спокойствия, а не потакая ложным интересам, — заявило пиво, ухватившись за края и стараясь выбраться из кружки. — Мои документы об отставке уже находятся в пути…

Петру Ивановичу наскучила и раздражила пьяная болтовня, и он осушил кружку до дна. То же сделали и Белужья Башка с Осетриной Спиной.

Отвратительный половой принес вторую порцию.

— Чаша, заглядывая в которую видишь истинное дно!.. — заглядывая в пустую кружку, заметило пиво, перегибаясь из второй принесенной кружки.

— Заткнись! — крикнул Петр Иванович и выпил вторую кружку.

Отвратительный половой принес жаркое, и Петр Иванович ахнул: на расписном блюде лежал отъявленный гусь из подвала лавки купца Драмоделова. притворившись прожаренным, по сторонам обнимали его вступившие в гнусную сделку лимоны.

_ Ну что, негодяй?!! — спросил Петр Иванович гуся напрямую. — Сам ли уйдешь, или тебя вывести?!

Гусь нехотя встал и вперевалочку, сквернословя, вышел из трактира.

Блюдо Щучины отвело Блюдо из-под гуся в сторону и согнуло вчетверо.

На стол уставилась третья кружка.

— Вы спрашиваете меня, почему в Англии так хороши и многочисленны дороги?!

— Спрашиваю, — подтвердил Петр Иванович, хотя не спрашивал осьмилетнего англичанина ни о чем.

— Я вам объясню. По английскому законодательному Уложению, уличенный в клеветничестве должен собственными руками вымостить от 2 до 3 английских миль на большой дороге шириною в 12 футов.

— Вы клеветали?! — догадался Петр Иванович.

— Да, я клеветал! — гордо подтвердил осьмилетний англичанин. — Я подарил Англии практически все дороги.

— Ваши ли дети, — неизбежно встречающиеся по дорогам мосты и тоннели? — спрашивал Петр Иванович.

Подошел отвратительный половой с четвертыми и пятыми кружками и, теша себя безумной идеей, что Петр Иванович пьян, спросил:

— Это правда, что Петербург расположен между 59 59 46 и 59°54’18" с. ш. и между 30°13’38" и ЗСГ25 26 в. д.?

— Между, — отвечал Петр Иванович.

_ Не перестаю удивляться остроте мысли, отдавшей все наши сухие места под кладбища, — сказала Осетриная Спина. — Смоленское, Преображенское…

— А отчего молчит Отсебятина Маленькая и Отсебятина Большая?! — спросил Петр Иванович.

— Обескуражены пребыванием не так далеко от колодца Истины, ответила Отсебятина Большая.

Растроганный Петр Иванович перенес на колени Отсебятину Большую и стал дружелюбно гладить.

Пиво, принесенное в двенадцатой кружке, повело себя нигилистически С криком: «Пиво принято считать дюжинами!» — оно выбросилось из кружки на колени Петру Ивановичу и залило почти всю любимую Отсебятину. Петр Иванович окончательно оставил мысль о его возможном исправлении и вышел из трактира, прижимая к груди теплую и мокрую Отсебятину.

Вода сошла окончательно.

Вместе с Петром Ивановичем, обступив его плотным кольцом, вышли и осьмилетний англичанин, Белужья Башка, Осетриная Спина и Блюдо Щучины. Но перед самым домом Петр Иванович заметил, что остался совершенно один.

— Оно и к лучшему! — решил он, вошел к себе и рухнув на постель.

Утром, восстав ото сна, Петр Иванович первым делом почувствовал, что Почетной Шубы с ним нет. Он заснул, как пришел, — в полушубке из Отсебятины.

Шубу подменили!!!

И подменил (в чем не было ни малейшего сомнения) осьмилетний англичанин! Он завлек его в бесконечную беседу, напоил пьяным разнузданным пивом и — подменил шубу!

Горе Петра Ивановича было безмерно. Скоро весь Петербург узнал о лютом злодействе осьмилетнего англичанина. Осьмилетний же англичанин как в воду канул…

И тут свершилось чудо.

О горе своего верного слуги узнает государь, пурпурное сердце его трогается Высочайшим сочувствием, и державным Манифестом он повелевает считать полушубок Петра Ивановича из Отсебятины Почетной Шубой с Собственного Его Императорского Величества Плеча, воздавая ей соответственные почести, причем зря не форму, но суть.„

Таковым бессмертным актом завершилась любезная нам Эпопея.

А куда же подевалась истинная государева шуба? — спросит читатель-аккуратист.

Верно: подменил ее осьмилетний англичанин! Но не буду зря поносить английскую корону, ибо сей англичанин был самозванец…

Более того, не одежды человечества носились на гнусных костях, но одежды Дьявола, в обиходе — чертовы одежды!

Черт всегда юлит по Петербургу, прикидываясь то извозчиком, то зевакой-прохожим, то дамой.

Не знаю такого времени, когда черт спит в Петербурге.

Подменив шубу, он обрадовался резко ударившему морозу, накрылся ею сам и, боясь справедливого возмездия, отправился по льду через Финский залив, где и провалился в полынью между льдин.

Однако выплыл (он и в огне не горит), хотя шубу потопил.

Шуба после шторма выплыла на берег шведский. Шведы ее просушили и представили ко двору, где она и была разнесена на лоскутья во время одного из Экспромтов, имевшего при дворе быть.

Москва, 1979

СОБАКЕ — СОБАЧЬЯ ЖИЗНЬ

Алексей Алексеевич Полотенцев лежит у себя в комнате на плоском диванчике и развивает, и развивает свою любимую мысль.

Мысль эта состоит собственно в том, что жизнь у любой собаки должна проходить в конуре и во дворе… под сумеречным осенним небом и пронизывающими до костей ветром и дождем.

— Да, да, собаке — собачья жизнь!!! — довольно шевелит губами Полотенцев.

Мысль эта каким-то чудесным образом проникает сквозь стену и оказывается в соседней комнате. Там, на широкой, как саратовская степь, кровати лежит болонка Эльжбета, вся в кружевах и с голубым бантом. Глаза болонки постепенно наполняются слезами.

— Да, да, собаке — собачья жизнь! — убежденно повторяет про себя Полотенцев. — На натертой шее при малейшем движении гремит тяжелый ржавый ошейник… Дышать трудно, дыхание затруднено. Это уже не дыхание. Хрип один. Есть хочется постоянно. Лютый голод!

Полотенцев с некоторой надеждой выходит на кухню.

Между тем тело болонки начинает вздрагивать, и вот уже она рыдает навзрыд.

— Боже мой! Что это? Неужели опять! — вскрикивает жена Полотенцева и начинает истерически расчесывать белую кудрявую шерстку Эльжбеты на лапках.

Полотенцев ни с чем возвращается с кухни, вновь ложится на свой плоский диванчик и прикрывается наполовину сизым половичком.

— Хозяин всегда строг, молчалив. В руках у него суковатая большая палка. Чуть что не так — обламывает ее обо пса! И выбирает в ближнем лесу другую, — рассуждает мысленно Полотенцев.

При описании суковатой палки болонка на мгновение замирает, но после выбора новой в ближнем лесу с ней опять истерика.

— Изверг, изверг… — шепчет жена Полотенцева, прижимая Эльжбету к груди.

— Но главный враг пса — волк! — убежденно восклицает Полотенцев. — Брянский ли, тамбовский ли — волк! Чу… да это он воет в двух шагах за забором. Это его один глаз полыхает в ночи!

Эльжбета теряет сознание, жена Полотенцева звонит маме…

— Но это все цветочки! Ягодки будут впереди, — обещает мысленно Полотенцев. И переносится в Клондайк, в суровую страну суровых золотоискателей.

Эльжбете мигом возвращается сознание. Она знает, что худшее еще впереди.

— Юкон встанет через три дня! — объявляет Полотенцев. — И тогда мы все окажемся в плену у белого безмолвия…

— Не может быть! — восклицает Сломанный Зуб, компаньон Полотенцева, с которым они застолбили за собой участок на Чертовой горе.

— Юкон встанет через три дня! — повторяет Полотенцев. — И у нас есть один выход. Ехать, не переставая, все время и съесть всех наших собак! Иначе мы умрем от голода и не достигнем своей цели вовремя.

— Боже мой! — опять восклицает Сломанный Зуб. — Но ты как всегда прав, Билл. И я поеду за тобой на край света, пока у нас не кончатся все собаки.

И Полотенцев с компаньоном трогаются в долгий путь.

Дорога до Юкона обходится Эльжбете недешево, она худеет и бледнеет на глазах.

Жена начинает истерически колотить в дверь.

Но Полотенцев не слышит. Нарты его разбились, он лежит под грудой снега, натягивая на себя сизый половичок, силы оставляют его, сознание путается, но со дна его вдруг всплывает самая, самая любимая мысль, самая золотая, и он улыбается: