Игорь Губерман - Искусство стареть (сборник) Страница 8

В органах слабость, за коликой – спазм, старость – не радость, маразм – не оргазм

Исполняя житейскую роль,то и дело меняю мелодию,сам себе я и шут и король,сам себе я и царь и юродивый.

Сполна уже я счастлив оттого,что пью существования напиток.Чего хочу от жизни? Ничего.А этого у ней как раз избыток.

Когда мне часто выпить не с кем,то древний вздох, угрюм и вечен,осознаётся фактом веским:иных уж нет, а те далече.

Кофейным запахом пригреты,всегда со мной теперь с утрасидят до первой сигаретыдве дуры – вялость и хандра.

Дыша озоном светлой праздности,живу от мира в отдалении,не видя целесообразностив усилии и вожделении.

У самого кромешного пределаи даже за него теснимый веком,я делал историческое дело —упрямо оставался человеком.

Болезни, полные коварства,я сам лечу, как понимаю:мне помогают все лекарства,которых я не принимаю.

Я курю, бездельничаю, пью,грешен и ругаюсь, как сапожник;если бы я начал жизнь моюснова, то ещё бы стал картёжник.

Ушли куда-то сила и потенция,зуб мудрости на мелочи источен.Дух выдохся. Осталась лишь эссенция,похожая на уксусную очень.

Чуждый суете, вдали от шума,сам себе непризнанный предтеча,счастлив я всё время что-то думать,яростно себе противореча.

Не люблю вылезать я наружу,я и дома ничуть не скучаю,и в житейскую общую стужуя заочно тепло источаю.

За бурной деловой людской рекойс холодным наблюдаю восхищением;у замыслов моих размах такой,что глупо опошлять их воплощением.

Усталость, праздность, лень и вялость,упадок сил и дух в упадке...А бодряков – мешает жалость —я пострелял бы из рогатки.

Из деятелей самых разноликих,чей лик запечатлён в миниатюрах,люблю я видеть образы великихна крупных по возможности купюрах.

Быть выше, чище и блюстименя зовут со всех сторон,таким я, Господи прости,и стану после похорон.

Судьбу дальнейшую своюне вижу я совсем пропащей,ведь можно даже и в раюнайти котёл смолы кипящей.

Я нелеп, недалёк, бестолков,да ещё полыхаю, как пламя;если выстроить всех мудаков,мне б, конечно, доверили знамя.

С возратом яснеет Божий мир,делается больно и обидно,ибо жизнь изношена до дыри сквозь них былое наше видно.

Размазни, разгильдяи, тетери —безусловно любезны Творцу:их уроны, утраты, потериим на пользу идут и к лицу.

Я вдруг почувствовал сегодня —и почернело небо синее, —как тяжела рука Господня,когда карает за уныние.

Я жив: я весел и грущу,я сон едой перемежаю,и душу в мыслях полощу,и чувством разум освежаю.

Столько силы и страсти потраченобыло в жизни слепой и отчаянной,что сполна и с лихвою оплаченамимолётность удачи нечаянной.

Я врос и вжился в роль балды,а те, кто был меня умней,едят червивые плодызмеиной мудрости своей.

Жил на ветру или теплично,жил как бурьян или полезно —к земным заслугам безразличнавсеуравнительная бездна.

Когда последняя усталостьмой день разрежет поперёк,я ощутить успею жалостько всем, кто зря себя берёг.

А жаль, что на моей печальной тризне,припомнив легкомыслие моё,все будут говорить об оптимизме,и молча буду слушать я враньё.

От воздуха помолодев,как ожидала и хотела,душа взлетает, похудевна вес оставленного тела.

Нам после смерти было б веселопоговорить о днях текущих,но будем только мхом и плесеньювсего скорей мы в райских кущах.

Подвержены мы горестным печалямпо некой очень мерзостной причине:не радует нас то, что получаем,а мучает, что недополучили.

Нет сильнее терзающей горести,жарче муки и боли острей,чем огонь угрызения совести;и ничто не проходит быстрей.

Не ведая притворства, лжи и фальши,без жалости, сомнений и стыдаот нас уходят дети много раньше,чем из дому уходят навсегда.

По праху и по грязи тёк мой век,и рабством и грехом отмечен путь,не более я был, чем человек,однако и не менее ничуть.

Жестоки с нами дети, но заметим,что далее на свет родятся внуки,а внуки – это кара нашим детямза наши перенесенные муки.

Умеренность, лекарства и диета,привычка опасаться и дрожать —способны человека сжить со светаи заживо в покойниках держать.

Я очень пожилой уже свидетельтого, что наши пафос и патетикапро нравственность, мораль и добродетель —пустая, но полезная косметика.

Забавы, утехи, рулады,азарты, застолья, подруги.Заборы, канавы, преграды,крушенья, угар и недуги.

Начал я от жизни уставать,верить гороскопам и пророчествам,понял я впервые, что кроватьможет быть прекрасна одиночеством.

Все курбеты, сальто, антраша,всё, что с языка рекой текло,всё, что знала в юности душа, —старости насущное тепло.

Глаза моих воспоминанийполны невыплаканных слёз,но суть несбывшихся мечтанийразмыло время и склероз.

Утрачивает разум убеждения,теряет силу плоть и дух линяет;желудок – это орган наслаждения,который нам последним изменяет.

Бог лично цедит жар и холодна дней моих пустой остаток,чтоб не грозил ни лютый холод,ни расслабляющий достаток.

Белый цвет летит с ромашки,вянут ум и обоняние,лишь у маленькой рюмашкине тускнеет обаяние.

Увы, красавица, как жалко,что не по мне твой сладкий пряник,ты персик, пальма и фиалка,а я давно уж не ботаник.

Я старость наблюдаю с одобрением —мы заняты любовью и питьём;судьба нас так полила удобрением,что мы ещё и пахнем и цветём.

Глаза сдаются возрасту без боя,меняют восприятие зрачки,и розовое всё и голубоенам видится сквозь чёрные очки.

Из этой дивной жизни вон и прочь,копытами стуча из лета в осень,две лошади безумных – день и ночьменя безостановочно уносят.

Ещё наш вид ласкает глаз,но силы так уже ослабли,что наши профиль и анфас —эфес, оставшийся от сабли.

Забавный органчик ютится в груди,играя меж разного прочегото светлые вальсы, что всё впереди,то танго, что всё уже кончено.

Есть в осени дыханье естества,пристойное сезону расставания,спадает повседневности листваи проступает ствол существования.

Того, что будет с нами впредь,уже сейчас легко достигнуть:мне, чтобы утром умереть —вполне достаточно подпрыгнуть.

Мне близко уныние старческих лиц,поскольку при силах убогихуже мы печальных и грустных девицутешить сумеем немногих.

Стало сердце покалывать скверно,стал ходить, будто ноги по пуду,больше пить я не буду, наверно,но и меньше, конечно, не буду.

У старости моей просты приметы:ушла лихая чушь из головы,а самые любимые поэтыуже мертвы.

К ночи слышней зловещеецоканье лет упорное,самая мысль о женщинедействует как снотворное.

В душе моей не тускло и не пусто,и даму если вижу в неглиже,я чувствую в себе живое чувство,но это чувство юмора уже.К любви я охладел не из-за лени,и к даме попадая ночью в дом,упасть ещё готов я на колени,но встать уже с колен могу с трудом.

Зря девки не глядят на старикови лаской не желают ублажать:мальчишка переспит – и был таков,а старенький не в силах убежать.

Когда любви нахлынет смутана стариковское спокойствие,Бог только рад: мы хоть кому-тоещё доставим удовольствие.

И вышли постепенно, слава Богу,потратив много нервов и труда,на ровную и гладкую дорогу,ведущую к обрыву в никуда.

Время льётся даже в тесныеэтажи души подвальные:сны мне стали сниться пресныеи уныло односпальные.

В наслаждениях друг другомнам один остался грех:мы садимся тесным кругоми заводим свальный брех.

Вдруг то, что забытым казалось,приходит ко мне среди ночи,но жизни так мало осталось,что всё уже важно не очень.

Я равнодушен к зовам улицы,я охладел под ливнем лет,и мне смешно, что пёс волнуется,когда находит сучий след.

Время шло, и состарился я,и теперь мне отменно понятно:есть у старости прелесть своя,но она только старости внятна.

С увлечением жизни моей детективя читаю, почти до конца проглотив;тут сюжет уникального кроя:сам читатель – убийца героя.

Друзья уже уходят в мир иной,сполна отгостевав на свете этом;во мне они и мёртвые со мной,и пользуюсь я часто их советом.

Два пути у души, как известно:яма в ад или в рай воспарение,ибо есть только два этих места,а чистилище – наше старение.

Ушёл кураж, сорвался голос,иссяк фантазии родник,и словно вялый гладиолус,тюльпан души моей поник.

Не придумаешь даже нарочносны и мысли души обветшалой:от бессилия старость порочнамного более юности шалой.

Усталость сердца и ума —покой души под Божьим взглядом;к уставшим истина самаприходит и садится рядом.

Томлением о скудости финансовне мучаюсь я, голову клоня,ещё в моей судьбе немало шансов,но все до одного против меня.

Кипя, спеша и споря,состарились друзья,и пьём теперь мы с горя,что пить уже нельзя.

Я знаю эту пьесу наизусть,вся музыка до ноты мне известна:печаль, опустошённость, боль и грустьиграют нечто мерзкое совместно.

Болтая и трепясь, мы не фальшивы,мы просто оскудению перечим;чем более мы лысы и плешивы,тем более кудрявы наши речи.

Подруг моих поблекшие чертыбестактным не задену я вниманием,я только на увядшие цветысмотрю теперь с печальным пониманием.

То ли поумнел седой еврей:мира не исправишь всё равно,то ли стал от возраста добрей,то ли жалко гнева на гавно.

Уже не люблю я витать в облаках,усевшись на тихой скамье,нужнее мне ножка цыплёнка в руках,чем сон о копчёной свинье.

Тихо выдохлась пылкость источникавожделений, восторгов и грёз,восклицательный знак позвоночникаизогнулся в унылый вопрос.

Сейчас, когда смотрю уже с горы,мне кажется подъём намного краше:опасности азарт и риск игрырасцвечивали смыслом жизни наши.

Читал, как будто шёл пешкоми в горле ком набух,уже душа моя с брюшком,уже с одышкой дух.

Стареть совсем не больно и не сложно,не мучат и не гнут меня года,и только примириться невозможно,что прежним я не буду никогда.

Какая-то нечестная играиграется закатом и восходом:в пространство между завтра и вчерабесследно утекают год за годом.

Нет сил и мыслей, лень и вялость,а мир темнее и тесней,и старит нас не столько старость,как наши страхи перед ней.

Знаю старцев, на жизненном склонекоротающих тихие днив том невидимом облаке вони,что когда-то издали они.

Кто уходит, роль не доиграв,словно из лампады вылив масло,знает лучше всех, насколько прав,ибо искра Божья в нём погасла.

Былое сплыло в бесконечность,а всё, что завтра – тёмный лес;лишь день сегодняшний и вечностьмой возбуждают интерес.

Шепнуло мне прелестное создание,что я ещё и строен и удал,но с нею на любовное свиданиена ровно четверть века опоздал.

Ушедшего былого тяжкий следявляется впоследствии некстати,за лёгкость и беспечность юных летмы платим с переплатой на закате.

Другим теперь со сцены соловьипоют в их артистической красе,а я лишь выступления своихожу теперь смотреть, и то не все.

То плоть загуляла, а духу не весело,то дух воспаряет, а плоть позабыта,и нету гармонии, нет равновесия —то чешутся крылья, то ноют копыта.

Уже мы стали старыми людьми,но столь же суетливо беспокойны,вступая с непокорными детьмив заведомо проигранные войны.

Течёт сквозь нас река времён,кипя вокруг, как суп,был молод я и неумён,теперь я стар и глуп.

Поскольку в землю скоро лечь нами отойти в миры иные,то думать надо ли о вечном,пока забавы есть земные?

Погоревать про дни былыеи жизнь, истекшую напрасно,приходят дамы пожилыеи мне внимают сладострастно.

Нет вовсе смысла втихомолкугрустить, что с возрастом потух,но несравненно меньше толкуна это жаловаться вслух.

В тиши на руки голову клоня,порою вдруг подумать я люблю,что время вытекает из меняи резво приближается к нулю.

Пришёл я с возрастом к тому,что меньше пью, чем ем,а пью так мало потому,что бросил пить совсем.

С годами нрав мой изменился,я разлюбил пустой трезвон,я всем учтиво поклонилсяи отовсюду вышел вон.

Былое вдруг рыжею девкоймне в сердце вошло, как колючка,а память шепнула с издевкой,что это той женщины – внучка.

На свете ничего нетпостоянней превратностей, потерь и расставаний