Надежда Тэффи - В стране воспоминаний. Рассказы и фельетоны. 1917–1919 Страница 8

– Две?

– Две.

– Это две дамы в шляпах с кроссами.

– Красиво? Мне не разглядеть.

– Ещё бы! Ведь эти кроссы по триста рублей штука.

– Ну что вы! Наверное меньше.

– Нет, уверяю вас, что по триста.

– Как-то не верится.

– Если бы не по триста, они бы их в ложу не надели бы.

– Положим, это верно.

Пауза.

– А, знаете, может быть, они и надувают народ: купили за двести, а выражением лица показывают на триста. По-моему, взять бы просто три сторублёвки, сложить бы их как-нибудь веером, как-нибудь этак художественно и прикрепить к шляпе. В смысле эстетического впечатления ничуть не хуже этих кроссов, и в публике, по крайней мере, никакого сомнения не будет, что дорогая отделка. И всем понравится.

– Ещё бы! Вещь в триста рублей.

Пауза.

– Знаете, банкирша Карфункель в оперу с собой телячью ногу берёт.

– Что?

– Телячью ногу. Теперь телятины ни за какие деньги не достать, – ну а она где-то раздобыла. И, знаете, даже красиво. Прямо на барьер ложи так небрежно бросает, как будто случайно прихватила вместе с биноклем. Как будто даже ей самой всё равно, – так, мол, пустяки, которым не придаётся никакого значения.

– Жареная?

– Нет, зачем, – сырая, ободранная, – разумеется, без кожи. Так на барьере и лежит. Небрежно. И все Карфункели в ложе нарочно равнодушное лицо делают.

– А самих, поди, от гордости лихорадка бьёт. И как они не боятся. Ведь продавать телятину запрещено. Могут протокол составить.

– Не беда. Заплатят штраф. Люди богатые.

– До свиданья пока. Сейчас занавес поднимут.

– До свиданья. Спокойной ночи.

– Ах, знаете, я весь второй акт зевала-зевала, даже знобить стало, а уснуть ни за что не могла! Бессонница, что ли?

– Суфлёр мешает. Суфлёр уж очень кричит.

– До свиданья. До следующего антракта.

Новый уклад

Это дело пока ещё совсем новое, но чувствуется, что скоро оно наладится, да и мы к нему приобвыкнем, и всё пойдёт как по маслу.

Я за этим делом давно наблюдаю и вижу, как началось оно с пустяков.

Пришла ко мне Софья Ивановна, пришла, улыбнулась и сказала весело:

– А ведь сапожник сшил мне сапоги.

– Быть не может!

– Смотрите сами.

Смотрю: действительно, факт на лицо <sic!> – сапоги на ногах.

– Что же это с ним случилось? Заболел он что ли? Чего ради он вам стал сапоги шить? Дело неладное. Лучше признавайтесь.

Она долго старалась увильнуть от прямого ответа. Наконец призналась: за эти сапоги она обещала сапожнику раздобыть полпуда сахару. Раздобыла – и получила сапоги.

– А и делец вы, Софья Ивановна, – сказала я и приняла факт к сведению.

Сахару у меня не было, но было полтора фунта муки-крупчатки.

Взяла муку, перевязала мешочек для эффекта сиреневой ленточкой и пошла к модистке.

– Мадам Антуанет! – сказала я. – Мне нужно зимнюю шапочку, а то у меня уши мёрзнут.

– Шапочку? – удивилась мадам Антуанет, точно я заказываю ей канонерскую лодку. – Зимнюю шапочку мы вам можем сделать не раньше июля, и будет она стоить сто восемьдесят рублей, если мягкая, без проволоки, и двести сорок, если с проволокой, потому что проволока теперь идёт на заграждения.

Я посмотрела ей прямо в глаза и сказала тихо, но внятно:

– У меня есть полтора настоящих фунта настоящей муки-крупчатки.

Она извинилась и села на стул, – у неё закружилась голова.

Оправившись, она спросила у главной мастерицы:

– Скажите, мадмазель Мари, вы успели бы сделать шапочку для мадам в три дня?

– Если это необходимо, разумеется, смогу.

– Я оставляю четверть фунта задатку, – сказала я. – Выдайте мне расписку.

Дома меня бранили за непрактичность. Говорят, что нужно было поторговаться. Теперь, конечно, уж поздно, но вперёд буду осмотрительнее. А то так недолго и вконец разориться. К тому же нехорошо жить выше средств.

Устроившись с шапочкой, подумала о муфте. Меховщик обещал, что к августу непременно сошьёт. Я просила хоть к маю. Всё-таки мне теперь не так холодно будет, если я буду знать, что через четыре месяца засуну руки в муфту.

Но он не соглашался на мои доводы.

И вдруг я вспомнила.

– Господин Зайкин, – сказала я, – у меня есть полфунта сливочного масла.

Он задумался.

– Вот если бы у вас была ветчина, я бы уж постарался, а впрочем… Вавила Сергеич! – позвал он своего закройщика, – нам заказчица предлагает полфунта сливочного масла… А? Как вы думаете?

Закройщик думал недолго.

– Госпожа Немподистова, которой лисью шубу перефасонивали, жаловалась, что масла нет. Они нам ветчиной платили; у них, кажется, и ещё ветчина есть. Так можно им масло на ветчину выменять.

Хозяин пошептался с закройщиком. Дело наладилось. У меня через месяц будет муфта.

Дело вообще налаживается, но иногда поражаешься отсталостью и косностью человеческой. Так, например, сегодня в трамвае, когда кондуктор потребовал с меня получить за билет, я выгребла из кошелька бурый, зеленоватый и голубоватый мусор, называемый «мелочью», посмотрела в честное усталое лицо кондуктора, и мне стало стыдно отдавать за проезд такую ерунду. Везут ведь по-настоящему. Я подумала и вытащила из кармана малиновую карамельку, припрятанную как утешение, на случай житейской неудачи.

– Вот вам за проезд.

Кондуктор вздохнул, облизнулся и снова вздохнул.

Оказывается, что город всё ещё по-старому принимает какие-то знаки вместо настоящих необходимых предметов потребления. Символы вместо материи.

Декаденты несчастные!

Теперь озабочена вот чем: моей портнихе нужны макароны, – иначе останусь без платья. А у меня торгового материала только баранья котлетка да пачка спичек.

Так вот, не переменится ли кто-нибудь со мной?

Котлетка довольно хорошая, с косточкой. Спички тоже ничего себе, – с ручательством на огнеспособность, по крайне мере двадцатипроцентную.

У кого есть макароны?

Откликнитесь!

Семечки

Грызут семечки!

Этой тупой и опасной болезнью охвачена вся Россия.

Семечки грызут бабы, дети, парни и солдаты, солдаты, солдаты…

Беспристрастные, как их принято называть, историки назовут впоследствии этот период русской революции периодом семеедства.

Психиатры обратят внимание на эту болезнь, изучат её и отнесут, вероятно, к той же категории нервных заболеваний, к какой относят кусание ногтей, различные тики, непроизвольные гримасы и навязчивые жесты.

С болезнью этой надо бороться и принять меры решительные и безотлагательные.

Россия заплёвана подсолнечной шелухой. Улицы, переулки, вокзалы, сады, трамваи.

На каждом углу, у каждых ворот, под каждым фонарём стоит русский свободный гражданин и лузгает семечки.

Выражение лица у такого гражданина особенное, от других граждан отличное: равнодушное и тупое. Но равнодушие это раздражённое, и тупость свирепая.

Такое выражение бывает у пациентов, ожидающих очереди в приёмной зубного врача. Им больно, им тошно, а ничего не поделаешь.

Семееды скорее мучаются, чем веселятся. Лузгание подсолнухов не развлекает их, а раздражает и мешает.

Обыкновенный уличный гражданин на предложенный ему вопрос или ответит сразу, или спросит:

– Чаво?

Семеед спросит два раза подряд:

– Гым?

И ничего не ответит.

Это «гым» он спрашивает носом. Энергии, потребной для того, чтобы пошевелить языком, у семееда нет. Его вспухший от грязной шелухи язык отяжелел и не ворочается, и не слушается отупелой воли.

Энергии не хватает даже на то, чтобы переплюнуть шелуху через нижнюю губу. И она висит вокруг рта и на подбородке.

Характерная иллюстрация психического состояния семееда. В овощной лавке озабоченно грызущий семечки молодец показывает покупательнице огурцы и салат. Грызёт спешно, точно торопится окончить заданный урок. Движения нервные, глаза бегают. К товару и покупательнице относится невнимательно, видимо, с трудом соображая, что огурцы надо завернуть, с покупательницы взять деньги, а не наоборот, потому что долго смотрит то на неё, то на бумажный мешок, точно обдумывая, как бы её туда упрятать.

– Что, голубчик, всё семечки грызёте? – спрашивает покупательница.

И вдруг произошло нечто неожиданное: парень покраснел, затрясся и тоном искреннего отчаяния воскликнул:

– Барыня! Милая! Хоть бы мне кто-нибудь в морду дал! Ей-богу! Может, я бы тогда отстал от этого дела проклятого! А то вон до чего дошло!

Он смотрел с отчаянием и мольбою, а рука машинально лезла в карман за новым запасом семечек.

И сам, не замечая, он грыз торопливо и беспокойно, и лицо у него было такое несчастное, что казалось, будто не он грызёт подсолнухи, а подсолнухи грызут его, бедного, растерянного парня.

Уже многими замечено, что тупое равнодушие семеедов иногда совершенно неожиданно прорывается буйным бешенством. Психиатры хорошо знают эту жуткую смену настроений. И мне кажется, что именно этим психозом можно объяснить многие неожиданные эксцессы, когда толпа мирных семеедов набрасывается на карманного воришку и, растерзав его на части, топит в канаве. Или когда кто-нибудь переплюнет вместе с шелухой, самому себе на удивление, слово «провокатор», – семееды с рёвом вздымают кулаки и долго и остервенело лупят друг друга смертным боем. А потом, придя в себя, сами не могут взять в толк, что случилось.