Аркадий Аверченко - Экспедиція въ Западную Европу Сатириконцевъ: Южакина, Сандерса, Мифасова и Крысакова Страница 8

Мифасовъ, стройный и колеблющійся Мифасовъ, уходитъ непонятый и печальный, чтобы одиноко съѣсть изысканно — блѣдньій обѣдъ, приносимый на крыльяхъ лакеевъ-ласточекъ. И погрустить по хорошему въ сущности, человѣкѣ, но неисправимо равнодушномъ къ прекрасной внѣшности.

Борьба Крысакова и Мифасова вѣчна, какъ борьба началъ. Но иногда она утихаетъ, чтобы смѣниться гармоніей полнаго единенія.

Тогда они берутся подъ-руки и идутъ впередъ, забывая обо мнѣ и Южакинѣ, какъ патриціи, выбирающіе розы для возлюбленныхъ, забываютъ о слугахъ, стоящихъ съ корзинками.

И если рабъ Сандерсъ или рабъ Южакинъ робко скажутъ патрицію Крысакову или Мифасову:

— Господинъ мой, вмѣсто красной розы вы положили бѣлую, — патриціи пожмутъ плечами и скажутъ одинъ другому:

— Не отправить ли намъ Южакина и Сандерса въ каменоломни? Такъ какъ, во истину, они слишкомъ наглы, полагая, что отличаютъ красное отъ бѣлаго.

Гармонія ихъ дружбы порождаетъ высокомѣрное презрѣніе, проклятіе котораго несемъ мы, съ Южакинымъ.

Оно ложится на наши плечи при входѣ въ каждую картинную галлерею и снимается только при выходѣ.

Высказывать сужденія мы можемъ лишь очень осторожно, заходя издалека и сваливая въ началѣ на себя всю вину за мнимые недостатки картины.

Говоря, напримѣръ, о какой нибудь нимфѣ Рубенса:

— А что, Крысаковъ, — я въ зтомъ дѣлѣ профанъ — бокъ то у нея какъ будто того… жирноватъ?..

— Сами вы жирноваты… Гдѣ?

— Вонъ, Крысаковъ, во-онъ… Не то, пенснэ мое замутилось… Какъ будто жирноватъ, бочекъ-то… Хе-хе-хе…

— Ни черта вы не понимаете!

Вы, съ тупой радостью:

— То-то, Крысаковъ, ни черта. Какъ есть-ни черта. Такъ, скажешь иной разъ, самому даже стыдно, — бокъ жирноватъ! — Господи…

Тогда, тронутый вашей скромностью, Мифасовъ можетъ сказать:

— Немножко есть. Манера такая.

— Да ужъ ихъ, Рубенсовская, манера извѣстная, — говорю я въ этомъ случаѣ, но очень осторожно и иду подѣлиться съ Южакинымъ.

— Видите, Южакинъ, — бокъ, дѣйствительно, не-того… жирноватъ.

— И бедра, — спѣшитъ пропустить, за одно, Южакинъ.

Или такъ:

— Не пойму я, Мифасовъ, что только у меня съ глазами дѣлается?.. Рисуночекъ вотъ тутъ маленькій, перомъ… Не вижу я носа и не вижу… Ровно безъ носа…

— Сами вы, Сандерсъ, безъ носа, — отвѣчаетъ, за деликатнаго Мифасова, Крысаковъ.

— Тѣнь, — изысканно объясняетъ Мифасовъ. — Носъ есть, только вы его не видите… Штрихи…

— Ишь до чего дошли, — тихо дивитесь вы. — Тоже не каждому дано…

На улицѣ становится легче, а если прижать одного изъ нихъ за кружкой пива, пока другой тѣшится, вдалекѣ, виномъ, то и совсѣмъ легко.

— Что это, Крысаковъ, — Мифасовъ, все — Ботичелли да Ботичелли? Только и слышно.

— Любитъ… геніальный художникъ, — коротко отвѣчаетъ Крысаковъ.

— Геніальный… Только вотъ животы у него какіе то непонятные — особенно у женщинъ… Словно бы груши резиновыя?.. Нездоровые, что ли?..

— Условность, — пожимаетъ плечами Крысаковъ. — Я его и самъ не особенно, признаться, долюбливаю.

— Чертъ бы его взялъ, — мститъ за старое Южакинъ. — Вотъ Рубенсъ — это такъ! Это я понимаю!

Глаза Крысакова вспыхиваютъ…

— Я, Мифасовъ, все насчетъ Рубенса хотѣлъ васъ спросить… Мальчиковъ онъ тамъ рисуетъ, знаете?.. Такъ вотъ очень ужъ они на пирожки съ вареньемъ смахиваютъ.

— На пирожки? — не сразу догадывается Мифасовъ. — Розовые они такіе, пухлые, это вы хотите сказать?

— Это самое. Крысаковъ ихъ, знаете, любитъ! Вотъ любитъ!.. Жирное вообще уважаетъ…

— Нне знаю… можетъ быть…

— А женщины то? Тѣсто такъ и виситъ! А?.. Вотъ Ботичелли!.. это марка! Чистота, аккуратность… На каждомъ шагу…

— Ботичелли… — съ тихимъ обожаніемъ говоритъ Мифасовъ. — Ботичелли…

Крысаковъ и Мифасовъ — художники.

НЮРНБЕРГЪ

Спускался вечеръ, мы пошли осматривать городъ.

Крысаковъ презрительно вздернулъ плечами, чѣмъ, за одно, поправилъ спадавшую часть костюма, и сказалъ:

— Воображаю, что за старинный городъ… у нѣмцевъ…

— Налѣво, господа, — сказалъ Мифасовъ. — Я знаю городъ, какъ свои пять пальцевъ.

Мы инстинктивно свернули направо и тихо ахнули.

— Я вамъ говорилъ? — шепнулъ Мифасовъ. — Старый Нюрнбергъ.

— Старый Нюрнбергъ, — повторили мы.

Передъ нами раскрылась старая книга. Старая-старая съ мягкими, желтыми страницами, въ которыя хочется уткнуть голову, прижаться лицомъ къ крупнымъ стариннымъ буквамъ, дышать далекими и странными, чуть-чуть грустными ароматами старины; медленно перевернуть страницу и снова забыться, полузаснуть подъ неслышный шелестъ печальныхъ тѣней.

Я не помню, о чемъ мы говорили, странствуя по засыпавшимъ уже улицамъ стараго Нюрнберга.

Иногда мы сбивались въ кучу, на какомъ нибудь мостикѣ или передъ маленькимъ бассейномъ съ темной, наивно-странной фигуркой посрединѣ — добрымъ окаменѣлымъ призракомъ, лившимъ журчащія струйки черезъ длинныя глотки торчавшихъ у него подъ мышками гусей. То разсыпались въ разныя стороны, какъ дѣти, нашедшія «ягодное мѣсто», и кричали другъ другу — сюда, сюда! — Въ темную беззубую пасть узкаго-узкаго переулка, къ бархатному конному призраку, къ бронзовой доброй коровѣ, мудрой веселой хитростью добродушныхъ вѣковъ… Къ грузнымъ воротамъ того дома, покрытымъ теплой засохшей плесѣнью столѣтій; можетъ быть, стукнуть тяжелымъ желѣзнымъ кольцомъ и подождать спокойныхъ шаговъ большого человѣка съ бородой, въ одеждѣ изъ лиловаго бархата, въ туфляхъ на крѣпкихъ старыхъ, ногахъ. На наше счастье, это — мейстерзингеръ, можетъ быть, даже самъ Гансъ Сак съ, который споетъ намъ, скажетъ много-много о Старомъ Нюрнбергѣ, пока мы будемъ тянуть темное, доброе пиво. Онъ тоже выпьетъ и, пожалуй, проститъ намъ пиджаки и брюки, хотя попеняетъ, что мы не догадались переодѣться.

А то пойдемъ въ Bratwurstglocklein.

Дома ли еще Гансъ Саксъ — неизвѣстно, а тамъ онъ, навѣрное, съ другими мейстерзингерами пьетъ пиво и ѣстъ жаренныя сосиски.

— Ѣсть хочется, — капризно протянулъ Мифасовъ.

Въ маленькихъ глазкахъ Крысакова затлѣлъ радостный, жадный уголекъ. Но онъ тотчасъ же на него мысленно плюнулъ, погасилъ и, всплеснувъ руками, лицемѣрно воскликнулъ:

— Боже мой!.. Среди всего этого думать о ѣдѣ!

— Я не про себя сказалъ, — спохватился Мифасовъ. — Я про нихъ — про Южакина и Сандерса.

— А!.. — Крысаковъ многозначительно покачалъ головой, и оба они, взявшись подъ руку, пошли впередъ, жадно скользя глазами по надписямъ на стѣнахъ домовъ.

— Среди надписей часто попадается много интереснаго, — небрежно объясняли они, — знаете такого, такого…

— Братвурстъ? — простодушно догадался Южакинъ. — Мюнхнербиръ?..

— Скажите ужъ просто, Южакинъ, что вамъ хочется ѣсть, — съ дружескимъ сожалѣніемъ сказалъ Крысаковъ. — Что вамъ собственно, Нюрнбергъ? Ну, мы съ Мифасовымъ еще художники… А вы? А Сандерсъ?.. Что для васъ Нюрнбергъ и что вы Нюрнбергу?!

Онъ недоумѣвающе переглянулся съ Мифасовымъ, деликатно подавившимъ улыбку.

— Можетъ быть, еще замокъ посмотримъ? — робко предложилъ я. — Онъ, — вы меня простите, я человѣкъ простой, въ замочномъ дѣлѣ профанъ, — онъ, говорятъ, того… интересенъ, говорятъ.

Крысаковъ неистово фыркнулъ. Мифасовъ вздохнулъ и разсѣянно уронилъ:

— Братвурст… — но во время спохватился и прибавилъ — глоклейнъ. Братвурстглоклейнъ — жаренно-колбасный звоночекъ.

— Что это такое? — испугался Южакинъ.

— Жаренно-колбасный колокольчикъ, если хотите, — съ шутливой небрежностью, пояснилъ художникъ. — Дословный переводъ знаменитой пивной нюрнбергскихъ мейстерзингеровъ.

— Жаренно-колбасный колокольчикъ, — изумленно повертѣлъ Южакинъ. — Это вы навѣрное знаете, Мифасовъ?

— Да… Гм… Если наоборотъ — колокольно-колбасное жаркое… Жаренная колокольчатая колбаска… жаренный звонокъ, бубенчатая колбаска…

Онъ еще долто вертѣлъ въ рукахъ, стараясь склеить въ одно мало-мальски стройное цѣлое эти разнохарактерные предметы, — жаркое, колокольчикъ и колбасу, изъ которыхъ только двѣ были съѣдобныя, — наконецъ устало махнулъ рукой и спросилъ:

— А они открыты?

— Закрыты сейчасъ, — сказалъ я.

Никогда еще мнѣ не случалось видѣть двухъ людей, столь разстроенныхъ невозможностью немедленно полюбоваться красивымъ осколкомъ старины.

Мифасовъ прошепталъ, что едва ли онъ перенесетъ еще одно подобное потрясеніе; Крысаковъ сразу опустился, главнымъ образомъ, въ нижней своей части.

Бережно поддерживая, мы поставили ихъ на порогъ ресторана Герцога, — какъ гласила полустертая привѣтливая надпись.

Ресторанъ стараго Герцога состоялъ изъ одной маленькой комнаты, кухни, — рядомъ и самого Герцога — небольшого, толстенькаго старичка въ передникѣ и черной шапочкѣ. Заведеніе было почти полно — мы заняли единственный свободный столъ — одинъ изъ четырехъ добрыхъ деревянныхъ стариковъ.