Стивен Ликок - Сумасбродные сочинения Страница 8

Дело было в клубе, после обеда. Мы, помнится, пили коктейли, и я диву давался — что за славный, веселый малый этот Беверли-Джонс, и как я был несправедлив к нему раньше. Сам-то я — что скрывать — становлюсь от пары коктейлей ярче и лучше, чем обычно — остроумнее, добрее, чище. И морально устойчивей. Я рассказывал анекдоты — с неподражаемым блеском, который появляется после второго коктейля. Вообще-то, я знаю всего четыре анекдота, а пятый постоянно забываю, но в минуту воодушевления мне представляется, что их не счесть.

Вот при каких обстоятельствах мы общались с Беверли-Джонсом. А пожимая мне руку на прощанье, он заявил:

— Как же мне хочется, дружище, чтоб вы подскочили в нашу летнюю резиденцию и пожертвовали нам август целиком!

А я, с чувством отвечая на рукопожатие, воскликнул:

— Дорогой друг, с превеликим удовольствием!

— Вот и славно, ей-богу! — обрадовался он. — Приезжайте на весь август — разбудите наше сонное царство!

Разбудить их! О боги! Мне — будить их!

Часа не прошло, как я уже проклинал собственную глупость и, поминая два коктейля, мысленно торопил волну сухого закона — пусть обрушится на всех нас и оставит до дна иссохшими, молчаливыми и необщительными.

Потом у меня затеплилась надежда, что Беверли-Джонс забудет. Как бы не так! Вскоре пришло письмо от его жены. Моего визита ожидают с таким нетерпением, писала она; я должен — она повторила зловещие слова мужа — разбудить их!

За какой же будильник они меня принимали!

А, ладно! Теперь-то им ясно. Буквально вчера вечером Беверли-Джонс обнаружил меня здесь, под сенью кедров на берегу пруда, и повел в дом так бережно, будто решил, что я собрался топиться. И он угадал…

Мне было бы легче справиться с этим ужасом — я имею в виду приезд сюда, — не заявись на станцию целая толпа встречающих в длиннющем многоместном экипаже; нелепого вида мужчины в разноцветных пиджаках и девицы без головных уборов подняли приветственный гвалт. «У нас совсем небольшая компания», — писала миссис Беверли-Джонс. Небольшая! О небеса — а что же тогда считать большой? Да еще оказалось, что на станцию приехала только половина гостей. Остальные, выстроившись на веранде дома, при нашем появлении принялись в шутовском приветствии махать теннисными ракетками и клюшками для гольфа.

Небольшая компания, ничего себе! Я тут уже шесть дней — и выучил имена еще не всех идиотов! Как зовут того болвана с пышными усами? А олух, который вчера готовил салат для пикника, кем приходится даме с гитарой? Братом или нет?

Одним словом, такого рода шумная встреча с самого начала действует на меня пагубно. Всегда. Толпа незнакомцев, дружно смеющихся над шутками и намеками, понятными только им, неизбежно повергает меня в неописуемую тоску. Когда миссис Беверли-Джонс писала «маленькая компания», я поверил, что компания и впрямь маленькая. Мне представлялось, как несколько унылых гостей приветствуют меня тихо и деликатно, а я, тоже тихий, но бодрый, поднимаю им настроение — без особых усилий, одним лишь своим присутствием.

С самого начала я почувствовал, что не оправдал надежд Беверли-Джонса. Он не выдал себя ни полсловом, но догадаться было несложно. Сразу после моего прибытия — до ужина оставалось время — он стал показывать свои владения. Тут я и пожалел, что вовремя не удосужился изучить, какие слова произносят, осматривая участок. Я не представлял глубины собственного невежества по этой части. Мне нетрудно правильно восхищаться металлургическим заводом, или фабрикой по производству газировки, или еще чем-нибудь величественным; но разглядывая дом, землю и деревья — уж я навидался этого добра за свою жизнь — я нем как рыба.

— Большие ворота, — показывал Беверли-Джонс, — мы поставили только в этом году.

— А, — ответил я. Почему бы и нет? И какая мне разница — поставили их в этом году или тысячу лет назад?

— У нас вышло целое сражение, — продолжал хозяин. — В конце концов остановились на песчанике.

— Да? — переспросил я. А что еще тут можно сказать? Я не понял, что за сражение случилось, и кто с кем воевал; и для меня что песчаник, что торфяник — все едино.

— Лужайку мы уложили в первый же год, как приехали, — произнес Беверли-Джонс, глядя на меня в упор. Я ответил мужественным взглядом, но не нашел оснований оспаривать его утверждение.

— Бордюр из герани, — продолжал он, — этакий эксперимент. Герань голландская.

Я пристально разглядывал герань, но не мог вымолвить ни слова. Голландская — и прекрасно, а почему нет? Эксперимент — замечательно, ради бога. Но мне нечего сказать о голландских экспериментах.

Я заметил, как мрачнеет Беверли-Джонс, водя меня по своим владениям. Увы, при всем сочувствии, помочь было нечем. Выяснилось, что в моем образовании есть существенные пробелы. Выходит, правильно смотреть и вовремя отпускать нужные реплики — целое искусство, которым я не владею. И уже не овладею — думаю я, глядя на пруд.

И как же легко это искусство выглядит в чужом исполнении! Я убедился в этом уже на второй день моего визита, когда Беверли-Джонс показывал участок юному Поппельтону; я уже упоминал его — именно он вскоре возвестит швейцарским йодлем из лавровой рощи о наступлении нового дня веселья.

Раньше мы были едва знакомы с Поппельтоном — встречались в клубе. В той обстановке он казался мне юным ослом, громогласным и болтливым, непрестанно нарушающим правило тишины. Однако следует признать: в летнем костюме и соломенной шляпе он демонстрировал способности, недоступные мне.

— Большие ворота мы поставили только в этом году, — начал Беверли-Джонс, ведя Поппельтона по участку (я неприкаянно плелся позади).

Поппельтон — у него есть своя летняя резиденция — окинул ворота критическим взглядом.

— А знаете, что бы я сделал, будь это мои ворота? — спросил он.

— Нет, — ответил Беверли-Джонс.

— Расширил бы фута на два; узковаты, они, старичок, узковаты. — Поппельтон укоризненно покачал головой.

— У нас вышло целое сражение, — сообщил хозяин. — В конце концов остановились на песчанике.

Я понял, что он использует раз и навсегда заготовленные фразы. Так нечестно. Так-то каждый сможет!

— Совершенно напрасно, — тем временем отвечал Поппельтон. — Слишком мягкий материал. Глядите, — он подобрал булыжник и начал колошматить по воротному столбу, — как легко крошится! Просто кусками. Вот, целый угол отвалился, видите!

Беверли-Джонс и не думал протестовать. Я начал понимать, что существует своего рода общность — вроде масонской — среди владельцев летних резиденций. Один показывает; второй ругает и рушит. Все просто и понятно.

Беверли-Джонс показал лужайку.

— Дерн никуда не годится, старик, — заявил Поппельтон. — Глядите: совсем рыхлый. Вот, каблуком можно дырки пробить. Смотрите: вот, вот! Мне бы ботинки покрепче, я бы всю лужайку растерзал.

— Бордюр из герани, — гнул свою линию Беверли-Джонс, — этакий эксперимент. Герань голландская.

— Но, дружище, — воскликнул Поппельтон, — вы неправильно их посадили! Побеги должны идти от солнца, а не к солнцу. Погодите-ка… — Тут он подхватил лопату, которую, видимо, оставил на месте работы садовник. — Копну парочку. Обратите внимание — как легко выходят. Ой, бедняжка сломалась! Ужасно хрупкие! Ладно, сейчас не буду возиться, но скажите садовнику, пусть пересадит как нужно — от солнца.

Беверли-Джонс показал новый сарай для лодок — Поппельтон пробил в стене дыру молотком, доказывая, что доска слишком тонкая.

— Будь это мой сарай для лодок, — сказал он, — я бы всю обшивку содрал. Лучше обить дранкой и оштукатурить.

Оказалось, Поппельтон тоже пользуется готовой схемой: объявить имущество Беверли-Джонса своим, уничтожить и вернуть уничтоженным Беверли-Джонсу. И это явно устраивало обоих! Очевидно, таков общепринятый метод развлекать гостя и развлекаться самому. Беверли-Джонс и Поппельтон общались не меньше часа и остались довольны друг другом.

А я, попытавшись применить тот же метод, потерпел неудачу.

— Знаете, что бы я сделал с той кедровой беседкой, будь она моя? — спросил я хозяина на следующий день.

— Нет, — ответил он.

— Разнес бы на куски и поджег, — сказал я.

Наверное, я говорил чересчур свирепо. Беверли-Джонс, кажется, обиделся и промолчал.

Вовсе не хочу сказать, что хозяева не стараются ради меня изо всех сил. Понимаю. Признаю. И если мне суждено встретить свой конец тут и если — давайте напрямик — мое безжизненное тело обнаружат плывущим по глади пруда, я хочу оставить письменное свидетельство. Они из кожи вон лезут.

— У нас тут Обитель свободы, — сказала мне миссис Беверли-Джонс в день моего приезда, — Чувствуйте себя как дома, делайте все, как вам угодно!

Как мне угодно! Плохо же они меня знают! Мне очень хотелось ответить: «Мадам, я достиг того возраста, когда человеческое общество за завтраком невыносимо; когда любой разговор до одиннадцати утра немыслим; когда я предпочитаю принимать пищу в покое, в крайнем случае — с тем легким оживлением, какое может привнести юмористическая газета; когда я не могу надеть нанковые штаны и пестрый пиджак, не растоптав чувства собственного достоинства; когда я уже не в состоянии бултыхнуться в воду и резвиться, как малек; когда я не могу петь ни йодлем, ни без него, и — увы — танцую еще хуже, чем в молодости; когда радость и веселье посещают меня крайне редко (разве что в варьете) и уж точно никогда в дневное время. Мадам, я не гожусь на роль летнего гостя. Если это Обитель свободы — пожалуйста, дайте, дайте мне свободу!»