Юрий Абросимов - Пожитки. Роман-дневник Страница 9

Случались курьезы. Помню, один из нас повис на турнике вниз головой, о чем-то задумался, расслабил ноги и рухнул. Так и приземлился, в недоумении свернув голову набок. Но вроде обошлось.

О смене возрастных вех свидетельствовала и внешняя атрибутика – допустим, с чем мы приходили в школу. Мой первый ранец – именно ранец! – я очень хорошо помню. Толстые лямки, фиолетовый цвет, большой сказочный мухомор, красные же бликующие замочки. Следом пришла эра сумок (реже – портфелей) с ремнем через плечо. Ужасающий заменитель кожи – синий, темно-коричневый, песочный, иногда вдруг красный. Какие-то машины, какие-то мотоциклы, «Ралли», «Автоспорт». Наконец, старшеклассники обзавелись дипломатами – особый шик, одинарный! Двойной, когда с правильной наклейкой на крышке. Идешь, придерживая крышку указательным пальчиком. Даже если замок с кодом имеется. Все равно – указательным пальчиком. Шик!

К слову сказать, тогда мы учились уже в другой школе – абсолютно новой и тоже по-своему шик арной. Последнее обстоятельство подтверждали мраморная отделка, поручни «под золото» в главном холле, законсервированная навечно обсерватория и плавательный бассейн, который еще не успели построить.

В классе шестом нас избавили наконец от мероприятий, возможных исключительно по отношению к гражданам, чье микроскопическое правосознание полностью исключает хотя бы видимость соблюдения человеческих прав. Это и конкурсы чтецов, и натужные сборы металлолома с макулатурой, «линейки» ребят-октябрят с мистически предвосхищаемым духом Оруэлла, а уж про смотры строя и песни вообще лучше говорить отдельно и немедленно выпив.

Кто знает: тлетворное ли воздействие обыденной мерзости, а может – дух бунтующий, временно дремлющий, но спустя годы на стене школы, которую веские основания позволяют мне считать родной, я увидел слово, одно-единственное слово, подводящее черту подо всем вышесказанным на эту тему. Четыре буквы в человеческий рост, разукрашенные семицветием радуги. Грандиозное граффити, с непременно полагающейся в таких случаях орфографической ошибкой, выносящее тонкости за скобки, а какую-то особую истину – пусть и слишком обобщенную – выдвигающее на передний план: весомо, грубо, зримо. Мне трудно согласиться с этим словом, но моя интуиция подсказывает – да… правда… может, не на твоей школе, а на школе вообще… на такой школе, которая была у нас всех, в свое время… Итог, подведенный с использованием языка нынешнего времени: F A C K.

Медиа масс

«ТРАГЕДИЯ ПРОДОЛЖАЕТСЯ. Несколько месяцев назад пять французских солдат до смерти избили в поезде двадцатисемилетнего алжирца и на полном ходу сбросили его труп под Тулузой. В густонаселенных районах Парижа и других промышленных центрах было убито семь иммигрантов, в том числе десятилетний мальчик».

«Свобода» на западный лад: что это такое? Для безработного обивать пороги биржи труда. Для бездомного – ночевать где ему вздумается. И уж конечно, для полицейской дубинки – вволю гулять по спинам и тех и других».

«УБИВАТЬ. Шестнадцатилетний подросток убил четырехлетнюю девочку. Объясняя мотивы преступления, тот заявил, что «просто хотел узнать, как чувствует себя убийца, расправляясь со своей жертвой».

«ДЕМОКРАТИЮ – ЗА ГОРЛО. «Обсервер» преисполнен благородным негодованием. На улице средь бела дня лондонские полицейские душат человека… Тут же приводятся высказывания медиков, предостерегающих, что такие эксцессы опасны для жизни. Свое мнение со знанием дела высказал и один из полицейских: опасно это или нет, зависит от того, как долго душить человека».

«По законам коммерческого кинематографа человека обязательно надо буквально изрешетить из ультрасовременного оружия, которым экипирована полиция, прежде чем он замертво упадет на асфальт».

«БАНДЫ ВООРУЖЁННЫХ ПОДРОСТКОВ ПРОДОЛЖАЮТ ГРАБИТЬ И УБИВАТЬ ОДИНОКИХ СТАРИКОВ В СЕНА-СЕН-ДЕНИ».

«Эти подростки, играющие в войну, вряд ли имеют представление об «эйджент орандж». Но их отец, участник вьетнамской агрессии, однажды попал в зону, отравленную дефолиантом. Этого оказалось достаточно, чтобы его дети родились умственно отсталыми, с деформированными руками».

«Нашим детям необходима способность к насилию, чтобы суметь проколоть штыком горло врагу, чтобы быть в состоянии распороть человека из пулемета».

« – Сколько ты получаешь, заморыш?

– Сорок тысяч лир в месяц, синьор.

– Негусто. Если ты нам подойдешь – будешь получать в десять раз больше. А пока запомни: меня зовут «хозяин».

« – У мальчика пулей сломана кость руки и рваная огнестрельная рана правого плеча.

– Кто изувечил ребенка? – Не знаем…»

Приведенные выше отрывки (а здесь – малая их часть), вместе с фотографиями соответствующего содержания, когда-то были собраны мной меньше чем за месяц, посредством чтения всего лишь одной из центральных газет. Скучнейшей газеты профсоюзов, на семьдесят процентов состоящей из пропаганды нашей жизни и на тридцать – из повествования об ужасах ихней .

За газеты я принялся давным-давно, уразумев, что «все так поступают». Само собой, подобные соображения не делали публикации интересными и понятными. Сперва меня хватало только на последнюю колонку, где размещались сплетни, происшествия, забавные случаи и тому подобное. По мере расширения кругозора круг чтения увеличивался.

Выражение «свежая газета» всегда имело для меня буквальный смысл – как порыв ветра перед бурей или мягкая булочка, щекочущая ароматом ноздри. Бывало, я по нескольку раз носился на первый этаж дома, заглянуть в почтовый ящик, – газеты приходили нам ближе к середине дня. Наконец, выудив аккуратно свернутый, пахнущий типографской краской свежий листок, я нес его домой, где, закрывшись в своей комнате, со всей торжественностью разворачивал и принимался изучать.

Помню особенно скучные выпуски, приходившие накануне главных идеологических праздников. В этих случаях первую полосу занимала шпаргалка-памятка для идейно обеспокоенных людей. Их взбадривали десятками «призывов Коммунистической партии Советского Союза», каковые на следующий день удавалось прочесть на транспарантах и щитах во время торжественных уличных шествий.

Помню, казавшиеся революционными, изменения в графическом дизайне, когда «к великой скорби всего прогрессивного человечества» умирал Главный Ньюсмейкер. Жирность пасмурных рамок и масштабность портрета усопшего завораживали. В такие «особо тяжелые для нашей Родины дни» газеты служили предвозвестием мощного шоу, приглашением в партер на постановку величественной трагедии, которую транслировали одномоментно по всем трем с половиной телеканалам. С изумлением отмечал я полную отмену долгожданных мультиков, художественных фильмов, «радионянь», «выставок буратин».

ПОТОМУ ЧТО СТРАНА – В ТРАУРЕ!!!

Фанфары истошно воют. Время словно бы останавливается. Медленно плывут венки, за ними движется гроб, следом тянутся почерневшие, мокрые от слез физиономии «передовиков производства, тружеников села, деятелей науки и культуры». Еле-еле… еле-еле…

Именно такое визуальное решение использует современный Голливуд, если хочет акцентировать внимание зрителя на гибели Гада номер один. В час расплаты он рушится постепенно, выпрыскивая из себя сгустки плоти с кровью. Мы успеваем испытывать неподдельный восторг и упоение триумфом от смакования поверженностью врага. Он непременно должен грянуться с чувством, толком, расстановкой. Дух его, отлетая, напоминает салунную струйку табачного дыма, столь же неторопливо выпускаемую уважаемыми в обществе гражданами, изрядно откушавшими и позволившими себе на десерт рюмочку коньяку с дорогой сигарой. Последний миг Гада номер один мучителен, глаза его полны ненависти, они тщатся передать нам то, что не в силах произнести коченеющие уста. И мы даже вроде начинаем понемногу тревожиться: «А ну как поднимется сейчас?.. Побольше надо было в него… пулек-то». Но – нет. Не поднимется, сволочь… Останется лежать… Гад!

Примерно такие – только слегка видоизмененные – эмоции испытывали граждане моей страны в скорбные дни неожиданного горя. «Все, больше уж не встанет. Речи не произнесет. Фамилии такой не услышим. Кто теперь будет? Холодно-то как. Страшно! Осиротели…»

Приходили следующие газеты, с ликом Нового Ньюсмейкера, масштабность портрета которого завораживала не меньше. Да только уважения к нему, любви там какой-никакой… нет, нет. Сомнение одно. Вопросы. Попытка вспомнить. «В аэропорту его провожали товарищи Воротников, Слюньков, Суслов, Гришин, Андропов…» Ну вот вам – Андропов. А почему не Слюньков? Или там Чебриков какой-нибудь? Почему Андропов? А хер его знает!..