Михаил Бару - Записки понаехавшего Страница 9

По дороге на работу видел я в каком-то бананово-лимонном глянце аршинный заголовок «На глазах у Максима Галкина Алла целовала Филиппа!». Эка невидаль. Вот если бы на носу или… Да мало ли где.

Вечером, возле входа в метро, в цитрусовом свете фонаря, толстая баба в сером мохеровом картузе предлагала купить малосольные огурцы «последние в сезоне этого года». Огурцы, и правда, выглядели как последние. Синие, в перхоти поваренной соли. Баба теребила их багровыми пальцами, пытаясь хоть как-то взбодрить. Тщетно. Мертвые огурцы не захотел купить измятый мужчина с измятой от долгого выдавливания пива банкой в руке. Он только взглянул на них, и ему стало нехорошо. Его даже затошнило, и… Он успел культурно отвернуться. И непременно сам бы ушел. Не надо было его так сильно толкать! Потому, что лежа можно только отползти. Медленно и скорбно. К чему я это все рассказал? А к тому, что осенние вечера бывают такими длинными, что ими можно не один раз обмотаться, точно веревкой. И удавиться.

Ночью проснулся и стал кашлять на разные лады. Но всё как-то не так… несолидно. Какой-то сумбур вместо музыки. В детстве я любил кашлять. Это тебе не насморк до пояса или там свинка позорная. Участковому врачу, которого мама на дом вызовет, покашлял и всё — свободен на неделю, а если повезет, то и на две. И потом, когда уже прогонят в школу, можно закашляться перед вызовом к доске так мучительно, de profundis даже, что вызовут соседа по парте. А на большой перемене случайно оказаться рядом с Ленкой из параллельного четвёртого класса и так зайтись кашлем, чтоб она сразу поняла — жребий мой измерен. Но чтоб продлилась… и ваще… Иначе — на Кавказ, в декабристы, а то и к Герцену в «Колокол». И Ленка поймёт. И мы с ней пойдём в буфет за коржиками или пончиками с повидлом. И где теперь все эти преимущества… Только кашель и остался. Но я не о том. Я проснулся, когда на часах была половина третьего, а точнее, два часа и двадцать две минуты. Часы у меня электронные, с красными цифрами, которые проецируются на стену. Глянешь невзначай поверх шкафа, а там, среди немыслимых цветов на обоях, всё давно уже мене, текел и фарес. И пульсирует красное двоеточие. Ну вот. Смотрю я на эти три двойки в ряд и никак вспомнить не могу, что они мне напоминают. Уж и кашлять перестал, а заснуть не могу — вспоминаю. И так вспоминал, и этак. И тут меня осенило. В детстве к стене соседнего дома был прилеплен гипсовый барельеф с головами вождей мирового пролетариата. Голов было как раз три. И держались они ухо за ухо и ус за ус. Ночью под ними зажигался фонарь. Наверное, они что-то высматривали на земле под стеной. А может, местные власти им просто спать не давали. Вожди были серые, уставшие и местами облупленные. Как мне хотелось их раскрасить! Но тогда у меня была только коробка цветных карандашей «Спартак» фабрики «Сакко и Ванцетти». Карандаши мне было жалко. Завтра пойду и куплю самых ярких тиккурил. Обрадую стариков… На этом месте я открыл глаза. За окном никак не мог упасть тополиный пух и бомж Митрич, который прижился в подвале нашего дома. Вообще-то он, конечно, давно упал и лежал в кустах цветущего жасмина. Упасть — это я так написал, для красоты. Зато жасмин пахнет сильнее, чем Митрич. И я ему за это благодарен. В смысле, жасмину. И не только я. Ещё многие жильцы.

В переходе на «Третьяковской» стоит необъятная баба с картонкой «подайте на билет». Недели три, а то и четыре стоит. Ей подают, наверное. Иначе бы не стояла. Я так думаю, что она собирает на билет Москва — Сатурн. Отстала от зонда Кассини-Гюйгенс. Злые люди украли в буфете космодрома скафандр и полную сумку продуктов в тюбиках. Вот она и побирается. Не возвращаться же в Кострому. Впрочем, может, я и загнул насчёт Сатурна. Уж так прямо и Сатурн. Обычный круиз по Средиземному морю недели на две. Я когда с ней поравнялся — она глаза отвернула и в сторону стала смотреть. Я-то подумал бог весть что и ошибся. А оказывается, у неё чуть пониже спины, на стульчике, лежит журнал глянцевый с белой яхтой на картинке. Посмотрит она на нее, посмотрит… и снова побирается с неистовой силою.

На перроне шумно — подходит поезд. Апоплексического вида мужчина кричит в телефон: «Не придуривайся! Не делай голубые глаза!..»

Показали в рекламе какую-то золотушную деваху, которую фея превратила в принцессу. Ну прикид у нее сразу стал от кутюр, твою мать, а вот кожаные сапожки подкачали. Хоть и модные, но не блестят. И тут фея достает баночку с сапожным кремом «Киви» и предлагает принцессе. А за кадром голос сообщает, что крем этот не простой, а золотой сделан на основе НАНОТЕХНОЛОГИЙ.

Вот говорят, что нам привычней жить в патерналистском государстве. Правильно говорят. Признаться, мы готовы не только в патерналистском жить, но и в матерналистском тоже. И вовсе не в том смысле, в котором все подумали.

Утром переходил я с радиального «Проспекта Мира» на кольцевой. Там у эскалатора сидит в стеклянной будке бабушка с нарумяненными до чахоточного блеску щеками. И нами в микрофон командует.

— Ну так же просто стоять справа, а проходить слева. Даже с утра! Что ж тут непонятного-то, товарищи? Так, те, кто стал справа — те кладут правую руку на поручень. На поручень, я сказала! Правой ногой вступаем и правую руку кладем… Мужчина! Зеленый, замшевый мужчина! Положите руку на поручень.

Мужчина, уже проехавший вверх по эскалатору, растерянно оборачивается и делает какой-то нерешительный взмах рукой в направлении будки. Едущие выше и ниже молча держатся за поручень правыми руками.

— Да вы положите ее, положите! — не отстает строгая бабушка, — она ж у вас не лежит, а болтается, как…

Как она болтается, я услышать не успел, поскольку течением меня вынесло на берег кольцевой станции.

Сто тридцатый автобус, от станции метро «Университет» до станции «Профсоюзная» тащится от пробки к пробке. Я дремлю, но время от времени просыпаюсь от скрипа тормозов и сильнейшего запаха перегара за моей спиной. Из этого перегарного облака ко мне, заплетаясь друг за друга, ползут из последних сил слова:

— Ты запей, Вов, байкальчиком. И я тебе скажу. Мы с тобой огонь и медную воду прошли. Галька — сука, конечно, толстозадая. Если б я был старик Хоттабыч, я ее на хуй послал бы по щучьему велению. Завела моду записывать в блокнот свой. Да, от нас запах был. Запах — не перегар! Мы с производства вышли. Ну нормально вышли — все у нас шевелилось по порядку. Руки, ноги и всякая хуйня — все как у людей. Мы почему с запахом? Потому мы с производства идем. А как еще-то? Как?! Молчишь? Не знаешь… Кемарь, хер с тобой… Не слюнявь мне, блядь, рукав от новой куртки. Спи человечески. А от кого сейчас не запах? По нынешним временам, Вовка, даже от ангелов… От этого байкала у меня такая… мутотень… Отрыгаться не могу. А завтра мы с тобой к начальнику цеха пойдем. Мы эту Гальку… Допьем, а завтра нам сейчас выходить на Профсоюзной. Вставай, давай. Быстрее — двери открываются уже. Голову не волочи, мудила…

В конце августа или начале сентября, стоит только захныкать дождику, хоть бы и самому мелкому, все сразу начинают ворчать:

— Ну вот, пожалуйста! Так мы и знали! Еще и лета толком не было, а осень тут как тут. Мы только-только… а она уже. И так каждый год. И никто даже и мизинцем не пошевелит, чтобы как-то исправить или улучшить. Никому нет решительно никакого до этого, между прочим, не последней важности, дела.

А возьмем март или апрель. Уж и солнышко покажется, и прилетят первые веснушки, и грачи на картине Саврасова загалдят так оглушительно, что проснется задремавшая рядом с ними музейная старушка в Третьяковке… Все равно — кого ни спроси — всякий станет уверять тебя, что до настоящей весны еще как до Китая… а то и до Японии. Еще и снег пойдет, и насморк будет, и вообще — настоящая весна — это непременно девушка в чем-нибудь тонком, прозрачном и разлетающемся от теплого ветра. Да вы глаза-то разуйте! Снимите с них зимние ботинки на меху. Какие же теперь девушки при северном ветре и заморозках на почве?

Но отчего же непременно девушка? Отчего не кошка или воробей? Да что воробей… Видел я вчера на скамейке дюжего молодого человека в поношенной брезентовой ветровке и туристических высоких ботинках на толстой-претолстой подошве. Он сидел и блаженно жмурился на выглянувшее из-за туч солнце. Черная как смоль огромная борода его была заплетена в несколько косичек, каждая из которых была перетянута разноцветной резинкой. Справа и слева от этого утеса-великана сидели две золотые тучки девушки и весело щебетали меж собой. Время от времени проказницы легонько подергивали за косички своего кавалера и тут же прятали руки за спины. Молодой человек приоткрывал один глаз и строго им взглядывал на подружек. Те делали вид, что они здесь ни при чем, но тут же их румяные щеки лопались от смеха и тысячи больших и маленьких разноцветных смешинок разлетались вокруг… Нет, как хотите, а нарисовать весну без девушек нет никакой возможности. Кабы только весну…