Феликс Кандель - Люди мимоезжие. Книга путешествий Страница 9

Слепой орал зрячему:

– Эй, ты, голос подай! Я тебя на звук сниму!

Эти, от канистры, задирались к калгану:

– Начальничек! Давай твою пукалку пропьем!

Калган цеплялся к косому:

– Эй, парень, выверни глаз! Целиться будет удобно.

Косой Гам-Гам нарывался на драку:

– Чёренький, ты чего не пьешь?

– Да так как-то...

– Учти, чёренький! У меня ружье само стреляет. Раз в году.

И ненавидел уже меня, трезвого.

Малый верещал с кормы:

– По рублику! По рублику!

– По рублику, – сказали от канистры, – святое дело.

И зашарили по карманам. Раз по своим, два раза по чужим.

Тут недоросток пустил пузыри, всплыл, ухватился за лодку.

– Тону, – сказал радостно.

Лодка кружилась на месте, воды было по колено, но никто ее не вычерпывал. А из тумана глядели рожи с рылами, хари с мордами, перетекали одно в другое вялыми волнами. Смотрели. Удивлялись. Похохатывали уважительно. Когда им подносили выпить, отворачивались стеснительно, переплывали в тумане, меняли облики.

– Чего встали? – спросили сверхсрочники. – Нам стрелять пора.

– Омут, – объяснил Терешечка. – Шест не достает.

– Рукой греби.

– Туман. Морока. Леший водит.

– Лешего нет, – авторитетно сказал недоросток. – Отвечаю за это.

В тумане вздохнул кто-то. Кто-то подхихикнул. Кому-то сказали язвительно:

– Вот так вот. Отменили тебя, Игоша.

– Я его сама отменю, – ответили со скрипом. – Мутовкой по затылку.

Сунулась оттуда рожа: не приведи Господь! Зубы – как у пилы. Разведены на стороны, чтобы не заедало. Мой друг увидел и снова отпал в беспамятство.

– Игоша, – сказал. – Кикимора болотная. Безрукая и безногая. Она же трясуха, гнетуха, желтуха, бледнуха, знобуха и трепуха. Ломовая и маяльница – тоже она.

– Красавица! – заорал Гам-Гам. – Сыпь сюда! Я тебя в жены возьму.

Ее и перекорежило от ужаса.

– В кале блуда, – сказала с омерзением, – яко свиния валяшеся... Сгинь, нечистая сила!

Он, естественно, не сгинул.

– Стану я тебе, – сказал важно. – Небось, не старые времена. Хватит уже, подурачили нас с попами.

Кинул сквозь нее бутылку...

В тумане – времени не разобрать.

Когда лодка ткнулась уже о берег, дело было под вечер.

Волны опали вялые. Небо порозовело закатное. Холод разлился по округе, гниль листа прелого, светлота глубин предосенняя.

Вышел на берег Терешечка. Вышли мы с другом. Вышли старшины-сверхсрочники, в ногу зашагали на мысок. Остальные спали вповалку на дне лодки.

– Может, передохнем? – вслед попросил Терешечка.

– Мясца поедим, – ответили старшины, – тогда и передохнем.

Дружно взвели курки.

Тишь зависла несмелая.

Небо загустело понизу.

Лес затаился до случая.

Будто ждал, выжидал, высматривал.

И оттуда, с закатной стороны, пошли на нас утки.

Розовым строем. Тяжело и размеренно. На излете долгого пути.

Зависали в раздумье, валились на крыло, опускались на ночевку в болота.

– Кто стреляет, – сказал мой надоедливый друг, – тот чистит ружье.

– Я стреляю, – сказал Терешечка. – Дали бы мне.

– Куда тебе, – гордо сказали сверхсрочники. – Сиди на печи да золу пересыпай.

Ввдарили дуплетом.

Была пауза.

– Странно, – сказал мой друг. – Что-то они долго с неба не валятся.

Сверхсрочники уставились друг на друга.

– Глаз застоялся, – объяснил один.

– Рука занемела, – объяснил другой.

И ловко переломили стволы.

Дальше – сплошной ужас! Стрельба, как при хорошем наступлении. Артподготовка. Массированный налет. Минометы с гаубицами. Только лес ухал жалобно. Да хвоя валилась. Да зверье разбегалось. Да жуки-таракашки валились на спины и прикидывались мертвыми. И хоть бы одна утка упала с неба. Подлетали, крутились над головой, грудью кидались на каждый выстрел, будто склевывали с воды дробь.

Старшины зверели.

Мы удивлялись.

Терешечка ликовал.

– Птица, – кричал, – заговоренная! За так не возьмешь!

– Врешь, – шипели сверхсрочники. – Не такую брали.

Снова переламывали стволы.

Подлетел зеленоголовый селезень, сел на воду, нагло подплыл к самым ногам. Они подобрались к нему с двух сторон, ухнули в упор с четырех стволов: тот даже не почесался.

Сломались старшины.

Захлюпали сверхсрочники.

Пустили слезу особые десантные войска. Сопели, сморкались, соплю растирали могучим кулаком.

– Мясца... – ныли. – Хоть какого. Силу потеряли без мясца... Ути-ути...

И пошли прочь несчастными, обиженными переростками.

Сгинули навсегда в лопухах-крапиве.

– Хе, – подхихикнул Терешечка. – Не таких брали.

Нам засветило чего-то:

– Ты умудрил?

– Я шебутной, – сказал. – Я бедокур. Я им патроны поменял. Вместо дроби – картошка вареная. Утицам на корм.

– Когда это ты успел?

– А тогда. Зря я вас по туманам елозил?

Рот разинул варежкой.

Тут прискакал от лодки Степа-позорник, подхватил наше ружье, повел стволами за стаей.

– Зря стараешься, – сказали мы. – У нас и патронов нет.

Грохнуло громом.

Полыхнуло огнем.

Потянуло пороховым запашком.

Валится птица с небес к нашим ногам.

Ударилась грудкой о землю, выворотила крыло, бусинка крови выступила на клюве.

Как умерло всё вокруг. Затаилось без дыхания. Приподнялось на носочки, чтобы разглядеть и убедиться.

Терешечка грозно поворачивался к нему:

– Ты! Срамник старый...

– А чего, – на голос взял Степа. – Их ружье, им и ответ.

– Патрон, – залепетали мы. – Не проверено... От прежнего хозяина.

– Да у них и прав нету, – нагло сказал Степа. – Пойтить доложить, может, медаль дадут.

Ушагал без оглядки.

А сзади уже подкапливалось – свирепое, суровое, грозовое: кожу ершило на спине. Как рука отпахнутая для удара. Нога отведенная для пинка. Пасть ощеренная. Коготь нацеленный. Клык. И закат утухал стремительно, кровью утекал из тела.

– Минута благая, – сказал Терешечка. – Вам бы не к месту...

Повел нас от беды. Спорым шагом.

А позади свист, щелканье, уханье, плач навзрыд и хохот взахлеб.

– Дикенькие мужички, – сказал. – Лешии. Лисуны. Разгуляются теперь без меры.

Обогнули воды озерцо, осоку с кувшинками, поднялись в гору: вот он, перед нами, лес многостолпный, вот оно, понизу, дупло в корневище. Сколько в тумане бултыхались, не один поди час, а воротились в момент.

Терешечка уже лез внутрь, нас волок за собой.

– Пересидим тут.

И всё стихло.

В дупле было сухо, тепло, труха мягкая под ногой. Подстилочка. Одеяльце истертое. Одежка грудой. Букетик засохший. Моргасик керосиновый. Жилого жилья дух. Лечь бы, да укрыться с головою, да храпануть всласть.

Мой надоедливый друг уже щурил на Терешечку глаз.

– Ты чего это – такой к нам добрый?

– Тоже живые, – ответил. – Небось, и вас жалко.

– Да мы-то вон чего наворотили!

– Все наворотили, – сказал. – Кого тогда и жалеть?

Гудение прошло по лесу.

Густое. Нутряное. Тяжкое.

Как скотину повели на убой.

Шла меж стволов смытая далью процессия, лепились воедино невидные к вечеру фигуры, птица плыла над головами на вскинутых к небу руках, крыло провисало опавшее, и были приспущены ветви, были притушены звезды, были приглушены звуки, и плач шел оттуда, плач леса по утице, стон горький по живности – выбитой, стреляной, травленой, загнанной, запуганной, разбежавшейся, выродившейся, обреченной, выпотрошенной, ощипанной и обглоданной. Брюхом кверху. Кишками наружу. Чучелом на стене. Подстилкой на полу.

Стукнули по стволу стуком хозяйским.

Женщина сказала сурово:

– Терентий, выводи этих.

Он затаился.

– Терентий, кому сказано.

Дыру пузом заткнул.

– Я пойду, – взволновался мой друг. – Я повинюсь.

– Сиди! Не то получишь – грудями по ушам.

– А ты?

– Я-то привыкший.

Распалилась:

– Терентий, с корнями завалю!

Вылез с неохотой.

Дальше шепот. Быстрый и горячий. Не разбери поймешь. Бурдело, зудело, прорывалось словами: «Ходят тут всякие... Не для них рощено... Я тебе кто?.. Пошел вон отсюдова!..»

И Терентий в дупло впал.

Сидит, за ухо держится, губы распустил от обиды.

С бабой – оно непросто.

Мой надоедливый друг подобрался поближе:

– Ты чего это – такой нам заступник?

– Дурные вы, – сказал. – Неприкаянные. Вам – прислониться к кому.

Мы с другом вздохнули от удовольствия:

– Еще говори...

Тут я поплыл куда-то, как на облаке, и плыл легко и долго, не желая опускаться на землю... но завалился сразу и вдруг.

В дупле было черно.

Тепло и покойно.

Разинутая пасть наружу перемигивалась частыми блёстками.

И голос с хрипотцой ерошил-беспокоил...

– ...жили мы на отшибе, у самого леса. Мать-тихуша да я молчун. Хлеба ни куска – везде тоска... Бати у нас не было. Батя сбёг давно, я еще в люльке лежал, с той поры лица не казал. Мать за двоих горбатилась. Писем от него не было, денег тоже; кой-когда, к празднику, слал фото свои. С ружьем. В тулупе. Морда сытая. Мать их на стенку кнопила, ночью вставала, глядела, ладонью оглаживала. А то у окна сидела, на дороге высматривала. «Мать, – говорю, – шла бы ты замуж, пока годы не вышли». А она: «Что ты! Ты что? Я ведь повенчана». Так и померла, не дождавшись. Велела напоследок: «Отец воротится – прими». Один остался, совсем уж молчком жил...