Игорь Губерман - Гарики на каждый день Страница 12

XIII. Вожди дороже нам вдвойне, когда они уже в стене

Во всех промелькнувших векахлюбимые публикой цезариее самою впопыхахдушили, топтали и резали.Но публика это терпела,и цезарей жарко любили,поскольку за правое деловсегда эти цезари были.

Ни вверх не глядя, ни вперед,сижу с друзьями-разгильдяями,и наплевать нам, чья беретв борьбе мерзавцев с негодяями.

Пахан был дух и голос множества,в нем воплотилось большинство;он был великое ничтожество,за что и вышел в божество.

Люблю за честность нашу власть,нигде столь честной не найду,опасно только душу кластьу этой власти на виду.

Сезонность матери-природына нашу суетность плюет,и чем светлей рассвет свободы,тем глуше сумерки ее.

Напрасно мы стучимся лбом о стену,пытаясь осветить свои потемки;в безумии режимов есть система,которую увидят лишь потомки.

Гавно и золото кладутв детишек наших тьма и свет,а государство тут как тут,и золотишка нет как нет.

Полно парадоксов таится в природе,и ясно один из них видится мне:где сразу пекутся о целом народе,там каждый отдельно – в кромешном гавне.

Нам век не зря калечил души,никто теперь не сомневается,что мир нельзя ломать и рушить,а в рай нельзя тащить за яйца.

Как у тюрем, стоят часовыеу Кремля и посольских дворов;пуще всех охраняет Россияиностранцев, вождей и воров.

Ждала спасителя Россия,жила, тасуя фотографии,и, наконец, пришел Мессия,и не один, а в виде мафии.

Без твердости наш климат все печален,но где-то уже меряет мундирдиректор мысли, творчества начальник,душевных состояний командир.

В канун своих безумий мир грустит,и трепет нарождающейся дроживсех скульпторов по крови и костисвирепым вдохновением тревожит.

России посреди, в навечной дреме,лежит ее растлитель и творец;не будет никогда порядка в доме,где есть не похороненный мертвец.

Люблю отчизну я. А кто теперь не знает,что истая любовь чревата муками?И родина мне щедро изменяетс подонками, проховостами и суками.

В нашей жизни есть кулисы,а за ними – свой мирок,там общественные крысыжрут общественный пирог.

Тираны, деспоты, сатрапыи их безжалостные слугив быту – заботливые папыи мягкотелые супруги.

Сбылись грезы Ильича,он лежит, откинув тапочки,но горит его свеча:всем и всюду все до лампочки.

Я верю в совесть, сердце, честьлюбых властей земных.Я верю, что русалки есть,и верю в домовых.

Сын учителя, гений плюгавый –уголовный режим изобрел,а покрыл его кровью и славой –сын сапожника, горный орел.

В России так нелепо все смешалось,и столько обратилось в мертвый прах,что гнев иссяк. Осталась только жалость.Презрение. И неизбывный страх.

Россия тягостно инертнав азартных играх тьмы со светом,и воздается лишь посмертноее убийцам и поэтам.

Какая из меня опора власти?Обрезан, образован и брезглив.Отчасти я поэтому и счастлив,но именно поэтому – пуглив.

Наши мысли и дела – белее снега,даже сажа наша девственно бела;только зря наша российская телегалошадей своих слегка обогнала.

Духовная основа русской мощии веры, нрав которой так неистов, –святыней почитаемые мощикрупнейшего в России атеиста.

В рекордно краткий срок моя странадостигла без труда и принуждениямахрового цветения гавна,заложенного в каждом от рождения.

Система на страхе и крови,на лжи и на нервах издерганныхсама себе гибель готовитот рака в карательных органах.

Еще настолько близко к смертимы не бывали, друг и брат.Герой-стратег наш глобус вертит,а сокращенно – Герострат.

То ли такова их душ игра,то ли в этом видя к цели средство,очень любят пыток мастерас жертвой похотливое кокетство.

Из гущи кишения мышьего,из нашего времени тошногоглядится светло и возвышенногероика хищного прошлого.

Нет, нескоро праздновать я будуволи и покоя светлый час;тлеющий фашизм остался всюду,где вчера пылающий погас.

Нет, я не лидер, не трибун,с толпой взаимно мы прохладны;те, кто рожден вести табун,должны быть сами очень стадны.

Чувствуя нутром, не глядя в лица,пряча отношение свое,власть боится тех, кто не боитсяи не любит любящих ее.

Господи, в интимном разговоредерзкие прости мои слова:сладость утопических теорий –пробуй Ты на авторах сперва.

Ох, и смутно сегодня в отчизне:сыро, грязь, темнота, кривотолки;и вспухают удавами слизни,и по-лисьи к ним ластятся волки.

Должно быть, очень плохо я воспитан,что, грубо нарушая все приличия,не вижу в русском рабстве неумытомни избранности признак, ни величия.

В первый тот субботник, что давнодатой стал во всех календарях,бережно Ильич носил бревно,спиленное в первых лагерях.

Не в том беда, что наглой челядидоступен жирный ананас,а том, что это манит в нелюдидетей, растущих возле нас.

Для всех у нас отыщется работа,всегда в России требуются руки,так насухо мы высушим болота,что мучаться в пустынях будут внуки.

Лишь воздуха довольно колыхания,чтоб тут же ощутить неподалекуналичие зловонного дыхания,присущего всевидящему оку.

Я часто вижу, что приятелямуже не верится, что где-тоесть жизнь, где лгать – не обязательно,и даже глупо делать это.

Я, друг мой, в рабстве. Не печалься,но каждый день зависит мойот гармоничности начальствас желудком, жопой и женой.

Есть явное, яркое сходствоу бравых моих командиров:густой аромат благородствасочится из ихних мундиров.

К начальству нет во мне симпатий,но я ценю в нем беспристрастноталант утробных восприятийвсего, что живостью опасно.

Можно в чем угодно убедитьцелую страну наверняка,если дух и разум повредитьс помощью печатного станка.

Смотрю, что творят печенеги,и думаю: счастье для нации,что русской культуры побегиотчасти растут в эмиграции.

Висит от юга волосатогодо лысой тундры ледянойтень незабвенного усатогонад заколдованной страной.

Кошмарней лютых чужеземцевпрошлись по русскому дворуубийцы с душами младенцеви страстью к свету и добру.

Если в мизерном составечувство чести и стыдавлить вождям, то страх представитьих мучения тогда.

Теперь любая революциялегко прогнозу поддается:где жгут Шекспира и Конфуция,надежда срамом обернется.

Себя зачислить в Стены Плачадолжна Кремлевская стена:судьбы российской неудача –на ней евреев имена.

Где вся держава – вор на воре,и ворон ворону не враг,мечта о Боге-прокурореуныло пялится во мрак.

Египет зарыдал бы, аплодируя,увидев, что выделывает скиф:мы создали, вождя мумифицируя,одновременно мумию и миф.

Развивается мир по спирали,круг за кругом идут чередой,мы сегодня по части морали –над закатной монгольской ордой.

Добро и справедливость.Вновь и вновьза царство этой призрачной четыготовы проливать чужую кровьромантики обосранной мечты.

XIV. Сколь пылки разговоры о Голгофе за рюмкой коньяка и чашкой кофе

У писателей ушки в мерлушкеи остатки еды на бровях,возле дуба им строят кормушки,чтоб не вздумали рыться в корнях.

Он был заядлый либерал,полемизировал с режимоми щедро женщин оделялсвоим заветным содержимым.

Устав от книг, люблю забитьсяв дым либерального салона,где вольнодумные девицысидят, раскрывши рты и лона.

Мыслителей шуршащая компанияопаслива, как бьющиеся яйца;преследованья сладостная манияот мании величия питается.

Сегодня приторно и преснов любом банановом раю,и лишь в России интересно,поскольку бездны на краю.

Горжусь, что в мировом переполохе,в метаниях от буйности к тоске –сознание свихнувшейся эпохибезумствует на русском языке.

Мы все кишим в одной лохани,хандру меняя на экстаз;плывет по морю сытой пьянидырявый циниковый таз.

Не славой, не скандалом, не грехом,тем более не устной канителью –поэты поверяются стихом,как бабы проверяются постелью.

Весь немалый свой досугдо поры, пока не сели,мы подпиливали сук,на котором мы висели.

Застольные люблю я разговоры,которыми от рабства мы богаты:о веке нашем – все мы прокуроры,о блядстве нашем – все мы адвокаты.

Кишит певцов столпотворение,цедя из кассы благодать;когда продажно вдохновение,то сложно рукопись продать.

Такая жгла его тоскаи так томился он,что даже ветры испускалпечальные, как стон.

Мои походы в гости столь нечасты,что мне скорей приятен этот вид,когда эстет с уклоном в педерастырассказывает, как его снобит.

Дай, Боже, мне столько годов(а больше не надо и дня),во сколько приличных домоввторично не звали меня.

Вон либерал во все копыталетит к амбару за пайком;кто ест из общего корыта,не должен срать в него тайком.

В любом и всяческом творцезаметно с первого же взгляда,что в каждом творческом лицеесть доля творческого зада.

Уже беззубы мы и лысы,в суставах боль и дряблы члены,а сердцем все еще – Парисы,а нравом все еще – Елены.

Таланту ни к чему чины и пост,его интересует соль и суть,а те, кто не хватает с неба звезд,стараются навешать их на грудь.

Души незаменимое меню,махровые цветы высоких сказокнещадно угрызает на корнючервяк материальных неувязок.

Обсуживая лифчиков размеры,а также мировые небосклоны,пируют уцененные Венерыи траченые молью Аполлоны.

От прочих отличает наше братствоотзывчивость на мысль, а не кулак,и книжное трухлявое богатство,и смутной неприкаянности знак.

Очень многие тети и дядипо незрелости вкуса и слухаочень склонны томление плотипринимать за явление духа.

Пей, либерал, гуляй, жуир,бранись, эстет, снобистским матом,не нынче – завтра конвоирвозникнет сзади с автоматом.

В себя вовнутрь эпохи сольвпитав и чувствуя сквозь стены,поэт – не врач, он только боль,струна, и нерв, и прут антенны.

Российские умы – в монастыряхзанятий безопасных и нейтральных,а на презренных ими пустырях –кишение гиен и птиц нахальных.

Боюсь, что наших сложных душ структура –всего лишь огородная культура;не зря же от ученых урожаяпрекрасно добивались, их сажая.

Люблю я ужин либеральный,духовен плотский аппетит,и громко чей-нибудь нахальныйсветильник разума коптит.

Много раз, будто кашу намасливал,книги мыслями я начинял,а цитаты из умерших классиковпо невежеству сам сочинял.

Я чтенью – жизнь отдал. Душа в огне,глаза слепит сочувственная влага.И в жизни пригодилось это мне,как в тундре – туалетная бумага.

Друзья мои живость утратили,угрюмыми ходят и лысыми,хоть климат наш так замечателен,что мыши становятся крысами.

Будь сам собой. Смешны и жалкипотуги выдуманным быть;ничуть не стыдно – петь фиалкии зад от курицы любить.

Жаль сына – очень мы похожи,один огонь играет в нас,а преуспеть сегодня можетлишь тот, кто вовремя погас.

Дымится перо, обжигая десницу,когда безоглядно, отважно и всластьроссийский писатель клеймит заграницуза все, что хотел бы в России проклясть.

Невыразимой полон грациии чист, как детская слеза,у музы русской конспирацииторчит наружу голый зад.

Не узок круг, а тонок слойнас на российском пироге,мы все придавлены однойногой в казенном сапоге.

Известно со времен царя Гороха,сколь пакостен зловредный скоморох,охально кем охаяна эпоха,в которой восхваляем царь-Горох.

Я пришел к тебе с приветом,я прочел твои тетради:в прошлом веке неким Фетомбыл ты жутко обокраден.

Так долго гнул он горб и бедно ел,что вдруг узду удачи ухватив,настолько от успеха охуел,что носит как берет презерватив.

Есть у мира замашка слепая:часто тех, в ком талант зазвучал,мир казнит не рукой палача,а пожизненно их покупая.

Я прочел твою книгу. Большая.Ты вложил туда всю свою силу.И цитаты ее украшают,как цветы украшают могилу.

Обожая талант свой и сложность,так томится он жаждой дерзнуть,что обидна ему невозможностьсамому себе жопу лизнуть.

Увы, но я не деликатени вечно с наглостью циничнойинтересуюсь формой пятенна нимбах святости различной.

Я потому на свете прожил,не зная горестей и бед,что, не жалея искры Божьей,себе варил на ней обед.

Поет пропитания радипевец, услужающий власти,но глуп тот клиент, кто у блядидоподлинной требует страсти.

Так было и, видимо, будет:в лихих переломов моментыотменно чистейшие людик убийцам идут в референты.

И к цели можно рваться напролом,и жизнью беззаветно рисковать,все время оставаясь за столом,свое осмелясь время рисовать.

Боюсь, что он пылает даром,наш дух борьбы и дерзновения,коль скоро делается паромпри встрече с камнем преткновения.

Хотя не грозят нам ни голод, ни плаха,упрямо обилен пугливости пот,теперь мы уже умираем от страха,за масло боясь и дрожа за компот.

С тех пор, как мир страниц возник,везде всегда одно и то же:на переплеты лучших книгуходит авторская кожа.

Все смешалось: рожает девица,либералы бормочут про плети,у аскетов блудливые лица,а блудницы сидят на диете.

Умрет он от страха и смуты,боится он всех и всего,испуган с той самой минуты,в какую зачали его.

Сызмальства сгибаясь над страницами,все на свете помнил он и знал,только засорился эрудициеймыслеиспускательный канал.

Во мне талант врачами признан,во мне ночами дух не спити застарелым рифматизмомв суставах умственных скрипит.

Оставит мелочь смерть-старухаот наших жизней скоротечных:плоды ума, консервы духа,поживу крыс библиотечных.

Знания. Узость в плечах.Будней кромешный завал.И умираешь – стучав двери, что сам рисовал.

Ссорились. Тиранили подруг.Спорили. Работали. Кутили.Гибли. И оказывалось вдруг,что собою жизнь обогатили.

XV. Причудливее нет на свете повести, чем повесть о причудах русской совести