Игорь Губерман - Гарики из Иерусалима. Книга странствий Страница 26

Усовершенствуя плоды любимых дум,

косится набекрень печальный ум

Люди воздух мыслями коптятмногие столетья год за годом,я живу в пространстве из цитати дышу цитатным кислородом.

Высокие мысли и низкиевливают в меня свои соки,но мысли, душевно мне близкие,обычно весьма невысоки.

Поэзия краткая больше близка мне —чтоб мысли неслись напролет,как будто стихи высекаешь на камнеи очень рука устает.

Листаю стихи, обоняя со скукиих дух — не крылатый, но птичий;есть право души издавать свои звуки,но есть и границы приличий.

Во мне приятель веру сеяли лил надежды обольщение,и столько бодрости навеял,что я проветрил помещение.

Когда нас учит жизни кто-то,я весь немею;житейский опыт идиотая сам имею.

Из ничего вкушая сладость,блажен мечтательный поэт,переживать умея радостьот неслучившихся побед.

Вовсе не отъявленная бестияя умом и духом, но однако —видя столп любого благочестия,ногу задираю, как собака.

Пускаюсь я в пространство текста,плетя строки живую нить, —как раб, кидающийся в бегство,чтобы судьбу переменить.

А вера в Господа моя —сестра всем верам:пою Творцу молитвы япером и хером.

Весь век понукает невидимый враг насбумагу марать со слепым увлечением;поэт — не профессия, это диагнозпечальной болезни с тяжелым течением.

Слегка криминально мое бытие,но незачем дверь запирать на засов,умею украсть я лишь то, что мое:я ветер ворую с чужих парусов.

Кому расскажешь о густоми неотвязном страхе мглистомперед натянутым холстоми над листом бумаги чистым?

Живопись наружно так проста,что уму нельзя не обмануться,но к интимной пластике холстаможно только чувством прикоснуться.

Вчера я с горечью подумал,что зря слова на лист сажаю:в текущей жизни столько шума,что зря его я умножаю.

Чтобы слушать любого поэта,мне хватает и сил, и терпения,и меня уважают за этовиртуозы фальшивого пения.

Твоих убогих слов ненужностьи так мне кажется бесспорной,но в них видна еще натужность,скорей уместная в уборной.

Ночью проснешься и думаешь грустно:люди коварны, безжалостны, злы,всюду кипит ремесло и искусство,душат долги и не мыты полы.

Чтоб сочен и весел был каждый обед,бутылки поставь полукругом,а чинность, и чопорность, и этикетпускай подотрутся друг другом.

Лишь то, что Богу по плечу,весь век прошу я на бегу:чтобы я мог, чего хочуи чтоб хотел я, что могу.

Портили глаза и гнули спины,только все не впрок и бесполезно,моего невежества глубины —энциклопедическая бездна.

Как жить, утратя смысл и суть?Душа не скажет, замолчала.Глотни вина, в толпе побудь,вернись и все начни сначала.

По каменному тексту городовскользя, как по листаемым страницам,я чувствую везде, что не готовтеперь уже нигде остановиться.

Скорее все же для потомка,а не для наспишу усердно я о том, какпылал и гас.

Душа не потому ли так тоскует,что смутно ощущает мир иной,который где-то рядом существует,окрашивая смыслом быт земной?

А на небе не тесно — поверьте —от почтенных, приличных и лысых,потому что живут после смертитолько те, кто при жизни не высох.

Нас как бы судьба ни коверкала,кидая порой наповал,а мне собеседник из зеркалавсегда с одобреньем кивал.

Не Божьей искры бытие,не дух я славлю в восхищении,а воспеваю жизнь в еематериальном воплощении.

За то греху чревоугодиясовсем не враг я, а напротив,что в нем есть чудная пародияна все другие страсти плоти.

Я люблю, когда грустный нектопод обильное возлияниеисточает нам интеллектатухловатое обаяние.

Мне жалко всех, кого в азартетоптал я смехом на заре, —увы, но кротость наша в мартекуда слабей, чем в октябре.

Всегда живя в угрюмом недоверии,испытывая страха нервный зуд,микроб не на бациллы и бактерии,микроб на микроскоп имеет зуб.

Грешил я с наслаждением и много,и странная меня постигла мука:томит меня не совесть и не скука,а темная душевная изжога.

Я много съел восточных блюд,и вид пустыни мне привычен,я стал задумчив, как верблюд,и, как осел, меланхоличен.

Восхищенные собственным чтением,два поэта схлестнули рога,я смотрю на турнир их с почтением,я люблю тараканьи бега.

Стихов его таинственная пошлостьмне кажется забавной чрезвычайно,звуча, как полнозвучная оплошность,допущенная в обществе случайно.

Устав от накала дневного горения,к подушке едва прикоснувшись,я сплю, как Творец после акта творения,и так же расстроен, проснувшись.

Жалеть ли талант, если онживет как бы в мире двойноми в чем-то безмерно умени полный мудак в остальном?

Гетера, шлюха, одалиска —таят со мной родство ментальное,искусству свойственно и близкоих ремесло горизонтальное.

Снимать устав с роскошных девшелка, атласы и муары,мы, во фланель зады одев,изводим страсть на мемуары.

Мне забавна в духе нашем пошломстрасть к воспоминаниям любым;делается все, что стало прошлым,розовым и светло-голубым.

Настолько он изношен и натружен,что вышло ему время отдохнуть,уже венок из лавров им заслужен —хотя и не на голову отнюдь.

Жизнь моя на севере текла,я в жару от холода бежал;время, расширяясь от тепла,очень удлиняет жизнь южан.

В момент обычно вовсе не торжественныйвдруг чувствуешь с восторгом идиотазаконченность гармонии Божественной,в которой ты — естественная нота.

У нас, коллега, разные забавы,мы разными огнями зажжены:тебе нужна утеха шумной славы,а мне — лишь уважение жены.

Я не измыслил весть благуюи план, как жить, не сочинил,я что придумал — тем торгую,и свет сочится из чернил.

Читатель нам — как воздух и вода,читатель в нас поддерживает дух;таланту без поклонников — беда,беда, что у людей есть вкус и слух.

Гул мироздания затих,и, слово к ритму клея тонко,я вновь высиживаю стих,как утка — гадкого утенка.

Если жизни время сложноепроживаешь с безмятежностью,то любое невозможноенаступает с неизбежностью.

Залей шуршанье лет журчаньем алкоголя,поскольку, как давно сказал поэт,на свете счастья нет, но есть покой и воля,которых, к сожаленью, тоже нет.

Полностью душа моя чиста,чужды ей волненье и метание.кто привел на новые места,тот и ниспошлет мне пропитание.

Люблю часы пустых томлений,легко лепя в истоме шалойплоды расслабленности, лении любознательности вялой.

В похмельные утра жестокиеиз мути душевной являлисьмне мысли настолько глубокие,что тут же из виду терялись.

Питали лучшие умымою читательскую страсть,их мысли глупо брать взаймы,а предпочтительнее — красть.

В искусстве, сотворяемом серьезнои честно от начала до конца, —что крупно, то всегда религиознои дышит соучастием Творца.

Под сенью тихоструйных облаковна поле благозвучных услажденийя вырастил породу сорняков,отравных для культурных насаждений.

Я в шуме времени кипящемкупался тайном и публичном,но жил с азартом настоящимя только в шелесте страничном.

Он вялую гонит — волну за волной —унылую мелкую муть:Господь одарил его певчей струной,забыв эту нить натянуть.

Ругал эпоху и жену,искал борьбы, хотел покоя,понять умом одну странугрозился ночью с перепоя.

Почувствовав тоску в родном пространстве,я силюсь отыскать исток тоски:не то повеял запах дальних странствий,не то уже пора сменить носки.

Когда успех и славаобнять готовы нас,то плоть уже трухлява,а пыл уже погас.

Он талант, это всем несомненно,пишет сам и других переводит,в голове у него столько сена,что Пегас от него не отходит.

То злимся мы, то мыслим тонко,но вплоть до смертного концахлопочем высидеть цыпленкаиз выеденного яйца.

Во все, что я пишу, для ароматазову простую шутку-однодневку,а яркая расхожая цитата —похожа на затрепанную девку.

Беспечный чиж с утра поет,а сельдь рыдает — всюду сети;мне хорошо, я идиот,а умным тяжко жить на свете.

Весь мир наших мыслей и знаний —сеть улиц в узлах площадей,где бродят меж тенями зданийболтливые тени людей.

Я б жил, вообще ни о чем не жалея,но жаль — от житейской возни худосочнойв душе стало меньше душевного клея,и близость с людьми стала очень непрочной.

Пока нас фортуна хранит,напрасны пустые гадания,и внешне похож на зенитрасцвет моего увядания.

Во мне, живущем наобум,вульгарных мыслей соки бродят,а в ком кипит высокий ум —они с него и легче сходят.

Люблю с подругой в час вечернийза рюмкой душу утолить:печаль — отменный виночерпийи знает, сколько нам налить.

Дожив до перелома двух эпох,на мыслях мельтешных себя ловлю,порывы к суете ловлю, как блох,и сразу с омерзением давлю.

Читаю оду и сонет,но чую дух души бульдожьей;не Божьей милостью поэт,а скудной милостыней Божьей.

Я вчера полистал мой дневник,и от ужаса стало мне жарко:там какой-то мой тухлый двойникпишет пошлости нагло и жалко.

Доколе дух живой вершит пиры,кипит игра ума и дарования,поэзия, в которой нет игры, —объедки и огрызки пирования.

Глупо думать про лень негативнои надменно о ней отзываться:лень умеет мечтать так активно,что мечты начинают сбываться.

Пот познавательных потугмне жизнь не облегчил,я недоучка всех наук,которые учил.

Увы, в отличие от птиц,не знаю, сидя за столом,что вылупится из яиц,насиженных моим теплом.

Даже вкалывай дни и ночи,не дождусь я к себе почтения,ибо я подвизаюсь в оченьтрудном жанре легкого чтения.

Держу стакан, точу перо,по веку дует ветер хлесткий;ни зло не выбрав, ни добро,живу на ихнем перекрестке.

И я хлебнул из чаши славы,прильнув губами жадно к ней;не знаю слаще я отравы,и нет наркотика сильней.

Глупо гнаться, мой пишущий друг,за читательской влагой в глазу —все равно нарезаемый луклучше нас исторгает слезу.

Он воплотил свой дар сполна,со вдохновеньем и техничновздувая волны из гавна,изготовляемого лично.

Душевный чувствуя порыв,я чересчур не увлекаюсь:к высотам духа воспарив,я с них обедать опускаюсь.

Что столь же я наивен — не жалею,лишаться обольщений нам негоже:иллюзии, которые лелею, —они ведь и меня лелеют тоже.

Нет, я на лаврах не почил,верша свой труд земной:ни дня без строчки — как училменя один портной.

Жили гнусно, мелко и блудливо,лгали и в стихе, и в жалкой прозе;а в раю их ждали терпеливо —райский сад нуждается в навозе.

Печалью, что смертельна жизни драма,окрашена любая песня наша,но теплится в любой из них упрямонадежда, что минует эта чаша.

На собственном огне горишь дотла,но делается путь горяч и светел,а слава — это пепел и зола,которые потом развеет ветер.

Меня любой прохожий чтобы помнил,а правнук справедливо мной гордился,мой бюст уже лежит в каменоломне,а скульптор обманул и не родился.

Очень важно, приблизившись вплотьк той черте, где уносит течение,твердо знать, что исчерпана плоть,а душе предстоит приключение.

Люблю стариков — их нельзя не любить,мне их отрешенность понятна:душа, собираясь навеки отбыть,поет о минувшем невнятно.

К пустым о смысле жизни бреднямвлекусь, как бабочка к огню,кружусь вокруг и им последнимна смертной грани изменю.

Чтобы будущих лет поколенияне жалели нас, вяло галдя,все мосты над рекою забвенияя разрушил бы, в ночь уходя.

Вонзится в сердце мне игла,и вмиг душа вспорхнет упруго;спасибо счастью, что былаона во мне, — прощай, подруга.

Третий иерусалимский дневник