Игорь Губерман - Лавровый венок я отправил на суп… Страница 26

Обгусевшие лебеди

Вступление 1-е

Прекрасна улица Тверская,где часовая мастерская.Там двадцать пять евреев лысыхсидят – от жизни не зависят.Вокруг общественность бежит,и суета сует кружит;гниют и рушатся режимы,вожди летят неудержимо;а эти белые халатыневозмутимы, как прелаты,в апофеозе постоянствасреди кишащего пространства.На верстаки носы нависли,в глазах – монокли, в пальцах – мысли;среди пружин и корпусов,давно лишившись волосов,сидят незыблемо и вечно,поскольку Время – бесконечно.

Вступление 2-е

В деревне, где крупа пшенорастет в полях зеленым просом,где пользой ценится гавно,а чресла хряков – опоросом,я не бывал.

Разгул садов,где вслед за цветом – завязь следоми зрелой тяжестью плодовгрузнеют ветви, мне неведом.Далеких стран, чужих людей,иных обычаев и веры,воров, мыслителей, блядей,пустыни, горы, интерьерыя не видал.

Морей рассолне мыл мне душу на просторе;мне тачкой каторжника – столв несвежей городской конторе.Но вечерами я пишув тетрадь стихи,то мглой, то пыльюдышу,

и мирозданья шумгудит во мне, пугая Цилю.Пишу для счастья, не для славы,бумага держит, как магнит,летит перо, скрипят суставы,душа мерцает и звенит.И что сравнится с мигом этим,когда порыв уже затихи строки сохнут? Вялый ветер,нездешний ветер сушит их.

Белеет парус одинокий

это жуткая работа!Ветер воет и гремит,два еврея тянут шкоты,как один антисемит.А на море, а на море!Волны ходят за кормой,жарко Леве, потно Боре,очень хочется домой.Но летит из ураганачерный флаг и паруса:восемь Шмулей, два Натана,у форштевня Исаак.

И ни Бога нет, ни черта!Сшиты снасти из портьер;яркий сурик вдоль по борту:«ФИМА ФИШМАН, ФЛИБУСТЬЕР».

Выступаем! Выступаем!Вся команда на ногах,и написано «ЛЕ ХАИМ»на спасательных кругах.К нападенью все готово!На борту ажиотаж:

– Это ж Берчик! Это ж Лева!

– Отмените абордаж!

– Боже, Лева! Боже, Боря!

– Зай гезунд! – кричит фрегат;а над лодкой в пене моряослепительный плакат:

«Наименьшие затраты!Можно каждому везде!Страхование пиратовот пожара на воде».

И опять летят, как пули,сами дуют в парусазастрахованные Шмули,обнадеженный Исаак.А струя – светлей лазури!Дует ветер. И какой!Это Берчик ищет бури,будто в буре есть покой.

Бородино под Тель-Авив

во снах существую и верю я,и дышится легче тогда;из Хайфы летит кавалерия,насквозь проходя города.Мне снится то ярко, то слабо,кошмары бессонницей мстят;на дикие толпы арабоварабские кони летят.

Под пенье пуль,взметающих зарницыкипящих фиолетовых огней,ездовый Шмульвпрягает в колесницухрипящих от неистовства коней.

Для грамотных полощется, волнуя,ликующий обветренный призыв:

«А идише! В субботу не воюем!До пятницы захватим Тель-Авив!»

Уже с конем в одном порыве слилсянигде не попадающий впросакиз Жмеринки отважный Самуилсон,из Ганы недоеденный Исаак.У всех носы, изогнутые властно,и пейсы, как потребовал закон;свистят косые сабли из Дамаска,поет «индрерд!» походный саксофон.

Черняв и ловок, старшина пехотытрофейный пересчитывает дар:пятьсот винтовок, сорок пулеметови обуви пятнадцать тысяч пар.Над местом боя солнце стынет,из бурдюков течет вода,в котле щемяще пахнет цимес,как в местечковые года.Ветеринары боевыена людях учатся лечить,бросают ружья часовые,Талмуд уходят поучить.Повсюду с винным перегаромперемешался легкий шум;«Скажи-ка, дядя, ведь недаром…» —поет веселый Беня Шуб.

Бойцы вспоминают минувшие днии талес, в который рядились они.

А утром, в оранжевом блеске,по телу как будто ожог;отрывисто, властно и резкотревогу сыграет рожок.

И снова азартом погонигорячие лица блестят;седые арабские конив тугое пространство летят.

Мы братья – по пеплу и крови.Отечеству верно служа,мы – русские люди,но наш могендовидпришит на запасный пиджак.

Кухня и сандалий

все шептались о скандале.Кто-то из посудывынул Берчикин сандалий.Пахло самосудом.

Кто-то свистнул в кулак,кто-то глухо ухнул;во главе идет СпартакМенделевич Трухман.

Он подлец! А мы не знали.Он зазвал и пригласилв эту битву за сандалийсамых злостных местных сил.

И пошла такая свалка,как у этих дурачков.Никому уже не жалкони здоровья, ни очков.

За углом, где батарея,перекупщик Пиня Вайсмял английского евреяСоломона Экзерсайс.

Обнажив себя по пояс,как зарезанный крича,из кладовой вышел Двойриси пошел рубить сплеча.

Он друзьям – как лодке руль.Это гордость наша.От рожденья имя – Сруль,а в анкете – Саша.

Он худой как щепочка,щупленький как птенчик,сзади как сурепочка,спереди как хренчик.

Но удары так и сыпет!Он повсюду знаменит,в честь его в стране Египетназван город Поц-Аид.

Он упал, поднялся снова,воздух мужеством запах;«Гиб а кук! – рыдали вдовы. —Не топчите Сруля в пах!..»

Но – звонок и тишина…И над павшим телом —участковый старшинаФима Парабеллум.

…Сладкий цимес – это ж прелесть!А сегодня он горчит.В нем искусственная челюстьдеда Слуцкера торчит.

Все разбито в жуткой драке,по осколкам каждый шаг,и трусливый Леня Гаккельиз штанов достал дуршлаг.

За оторванную пейсукто-то стонет, аж дрожит;на тахте у сводни ПесиСруль растерзанный лежит.

Он очнулся и сказал:«Зря шумел скандальчик:я ведь спутал за сандалжареный сазанчик».

Про тачанку

Ты лети с дороги, птица!Зверь с дороги – уходи!Видишь – облако клубится?Это маршал впереди.

Ровно вьются портупеи,мягко пляшут рысаки;все буденновцы – евреи,потому что – казаки.Подойдите, поглядите,полюбуйтесь на акцент:маршал Сема наш водитель,внепартийный фармацевт.Бой копыт, как рокот грома,алый бархат на штанах;в синем шлеме – красный Шлема,стройный Сруль на стременах…

Конармейцы, конармейцына неслыханном скаку —сто буденновцев при пейсах,двести сабель на боку.

А в седле трубач горбатыйдиким пламенем горит,и несет его куда-то,озаряя изнутри.Он сидит, смешной и хлипкий,наплевавший на судьбу,он в местечке бросил скрипку,он в отряд принес трубу.И ни звать уже, ни трогать,и сигнал уже вот-вот…Он возносит острый локотьи растет, растет, растет…Ну, а мы-то? Мы ж потомки!Рюмки сходятся, звеня,будто брошены котомкиу походного огня.

Курим, пьем, играем в карты,любим женщин сгоряча,обещанием инфарктаколет сердце по ночам.

Но закрой глаза плотнее,отвори мечте тропу…Едут конные евреипо ковыльному степу…Бьет колесами тачанка,конь играет, как дельфин;а жена моя – гречанка!Циля Глезер из Афин!Цилин предок – не забудь! —он служил в аптеке.

Он прошел великий путьиз евреев в греки…Дома ждет меня жена;плача, варит курицу.Украинская страна,жмеринская улица…Так пускай звенит посуда,разлетаются года,потому что будут, будут,будут битвы – таки да!..Будет пыльная дорогапо дымящейся земле,с красным флагом синагогав белокаменном селе.

Дилетант и бабник Мойшебарабан ударит в грудь;будет все! И даже большена немножечко чуть-чуть…

Монтигомо неистребимый коган

На берегах Амазонки в середине

нашего века было обнаружено

племя дикарей, говорящих

на семитском диалекте.

Их туземной жизни

посвящается поэма.

Идут высокие мужчины,по ветру бороды развеяв;тут первобытная общинадоисторических евреев.

Законы джунглей, лес и небо,насквозь прозрачная река…Они уже не сеют хлебаи не фотографы пока.

Они стреляют фиш из лукаи фаршируют, не спеша;

а к синагоге из бамбукапристройка есть – из камыша.

И в ней живет – без жен и страха —религиозный гарнизон:Шапиро – жрец, Гуревич – знахарьи дряхлый резник Либензон.

Его повсюду кормят, любят —он платит службой и добром:младенцам кончики он рубитбольшим гранитным топором.

И жены их уже не знают,свой издавая первый крик,что слишком длинно обрубаетглухой завистливый старик…

Они селились берегамивдали от сумрака лиан,где бродит вепрь – свинья с рогамии стонут самки обезьян.

Где конуса клопов-термитов,белеют кости беглых кози дикари-антисемитыедят евреев и стрекоз.

Где горы Анды, словно Альпы,большая надпись черным углем:«Евреи! Тут снимают скальпы!Не заходите в эти джунгли!»

Но рос и вырос дух бунтарский,и в сентябре, идя ва-банк,собрал симпозиум дикарскийнародный вождь Арон Гутанг.

И пел им песни кантор Дымшиц,и каждый внутренне горел;согнули луки и, сложившись,купили очень много стрел.

…Дозорный срезан. Пес – не гавкнет.По джунглям двинулся как танкбананоносый Томагавкери жрец-раскольник Бумеранг.В атаке нету Мордехая,но сомкнут строй, они идут;отчизну дома оставляя,семиты – одного не ждут!А Мордехай – в нем кровь застыла —вдоль по кустам бежал, дрожа,чем невзначай подкрался с тыла,антисемитов окружа…Бой – до триумфа – до обеда!На час еды – прощай, война.Евреи – тоже людоеды,когда потребует страна.

Не верьте книгам и родителям.История темна, как ночь.Колумб (аид), плевав на Индию,гнал каравеллы, чтоб помочь.Еврейским занявшись вопросом,Потемкин, граф, ушел от дел;науки бросив, ЛомоносовЕкатерину поимел.

Ученый, он боялся сплетени только ночью к ней ходил.Старик Державин их заметилИ, в гроб сходя, благословил.В приемных Рима подогретый,крестовый начался поход;Вильям Шекспир писал сонеты,чтоб накопить на пароход.

…Но жил дикарь – с евреем рядом.Века стекали с пирамид.Ассимилировались взгляды.И кто теперь антисемит?

Хрустят суставы, гнутся шеи,сраженье близится к концу,и два врага, сойдясь в траншее,меняют сахар на мацу.

В жестокой схватке рукопашнойждала победа впереди.Стал день сегодняшний – вчерашним;никто часов не заводил.

И эта мысль гнала евреев,она их мучила и жгла:ведь если не смотреть на время,не знаешь, как идут дела.А где стоят часы семитов,там время прекращает бег;в лесу мартышек и термитовпещерный воцарился век.

За пищей вглубь стремясь податься,они скрывались постепенноот мировых цивилизацийи от культурного обмена.

И коммунизм их – первобытен,и в шалашах – портрет вождя,но в поступательном развитииэпоху рабства обойдя,и локоть к локтю, если надо,а если надо, грудь на грудь,в коммунистических бригадахк феодализму держат путь…

Семейный вечер