Эстер Паперная - Парнас дыбом Страница 3

Оскар Уайльд

Он убил ее.

Убил, потому что любил. Так повелось в веках.

Пурпурное мясо, кровавое, как тога римских императоров, и более красное, нежели огненные анемоны, еще терзал жемчуг ее зубов. Серебряные луны ее маленьких ножек неподвижно покоились на изумрудном газоне, окрашенном рубиновой кровью, этой росою любви и страданья.

— «Poor Bobby!»[9] — вздохнул мистер Чезьюибл, викарий Ноттенгеймской церкви, отбрасывая прочь палку, орудие убийства: — «Ты не знал, что, хотя любовь есть воровство, воровство не есть любовь. Смерть открыла тебе эту тайну. Ты сейчас мудрее всех мудрецов мира. Requiescas in pace»[10].

Он удалился.

С лиловых ирисов капали слезы на золотой песок...

Он убил ее.

Убил, потому что любил.

Анатоль Франс

На столовых часах аббата Антуана Парэ пробило пять. Мари-Анн, исполнявшая в течение двадцати лет обязанности кухарки аббата, начала беспокоиться. Аббат, всегда такой аккуратный, сегодня почему-то запоздал. Вместе с Мари-Анн беспокоился и Лаведак, любимый сеттер Антуана Парэ (он был ему большим другом). По природе своей Лаведак был стоиком и весьма философски относился ко всем событиям, памятуя превосходные изречения Марка Аврелия, которые он неоднократно перечитывал вместе с аббатом. Но сегодня желудок Лаведака заставил его беспокойно поглядывать то на дверь, через которую обычно входил аббат, то на стол, на котором стояла холодная говядина с горошком.

И вдруг стихийный импульс сократил стальные мускулы его ног. Миг — и говядина очутилась в зубах Лаведака. Сейчас же к нему вернулось его философское спокойствие. «Mêden agan»[11], — подумал он, соскакивая со стула.

Дверь отворилась, и в столовую вошел Антуан Парэ. Увидав Лаведака, аббат покачал укоризненно головой.

— Конечно, — сказал он, — собственность есть понятие относительное. Древние египтяне, как свидетельствует Геродот, чрезвычайно любили похищать невинность чужих жен, не считая это грехом. Но поскольку она является мощным фактором человеческой культуры и цивилизации, всякий, нарушающий права собственности, является преступником. Смотри об этом у Савиньи.

Всякое же преступление, как говорит тот же Савиньи, влечет за собой и наказание.

— Мари-Анн, утопите Лаведака.

О'Генри

ЧЕЛОВЕК ДЕЛА

Сэм Слокер знал толк в виски, в пшенице, в часах, в морских свинках, в колесной мази, в чулках, в ракушках, в сортах индиго, в бриллиантах, в подошвах, в фотографиях и во многом другом. Когда я встретил его в первый раз в Оклахоме, он торговал эликсиром собственного производства, противоядием от укусов бешеных ящериц. В Миннесоте мы столкнулись с ним у стойки багроволицей вдовы, трактирщицы миссис Пирлс. Он предлагал вдове свои услуги в качестве мозольного оператора за одну бутылку шотландского виски.

— Ну, Сэм, расскажите, — попросил я, когда бутылки были уже откупорены, — как вышло, что доллары стали для вас нумизматической редкостью, и мозоли м-сс Пирлс чуть не сделались жертвой вашей финансовой политики.

Сэм задумчиво сплюнул на кончик моего сапога и нехотя проронил:

— Не люблю я попов.

— О, Сэм, — энергично запротестовал я, — вы знаете, что никогда в нашем роду не было длиннорясых.

— Да нет, — угрюмо проворчал он, — я говорю об этом старом мерзавце, об этой клистирной кишке, об этом кроличьем помете, о дакотском мормоне. Ведь собаке цены не было, я мог бы продать каждого щенка не меньше чем за тысячу долларов.

— А пес был ваш? — неуверенно спросил я, боясь, что не совсем точно поспеваю за ходом мыслей Сэма Слокера.

— Ну да, мой. Я получил его еще щенком от сторожа питомника за пачку табаку. Когда дакотское преподобие увидел собаку на выставке, у него хребет затрясся от восторга. Тогда же я и продал ему собаку с условием, что первые щенята — мои. У меня уже и покупатели были. А, проклятый пророк, попадись ты мне, гнилая твоя селезенка, был бы ты у меня кладбищенским мясом!

— Ну, и что же? — с интересом спросил я.

Сэм яростно стукнул кулаком по столу:

— Эта церковная росомаха, этот скаред убил ее из-за куска протухшего ростбифа. Что же, по-вашему, собака так и должна сидеть на диете? Да еще такая благородная собака. Нет, пусть я буду на виселице, пусть мною позавтракают койоты, если я не прав. У этого святоши от жадности свихнуло мозги набекрень, когда он обнаружил, что его мясные запасы тают. Нет собаки, нет щенят — пропали мои доллары.

— Да, — сочувственно заметил я, — история, действительно, неприятная.

Прощаясь, Сэм протянул мне руку и уже в дверях процедил сквозь зубы:

— Только одно и утешает меня, что тащить мясо приучил собаку я сам. Всю зиму у меня был довольно недурной мясной стол.

И. А. Бунин

СОНЕТ

Поп сив и стар. Глаза красны от слез.Одна забота — зажигать лампады.Жена в гробу. И дочка за оградой.Последний друг — худой, облезлый пес.

Теперь попу уже не много надо:Краюшку хлеба, пачку папирос.Но жаден пес. С ним никакого сладу.Лукав, хитер. И мясо он унес.

Нет, так нельзя! В глазах усталых пламень.Поп, ковыляя, тащится в сарай.Берет топор. И, наточив о камень,Псу говорит в последний раз: прощай.

Топор взлетел в широком плавном взмахе,И заалела киноварь на плахе.

Н. Гумилев

I У истоков сумрачного Конго,Возле озера Виктория-НианцаПод удары жреческого гонгаОн свершал магические танцы.Бормотанье, завыванье, пенье,Утомясь, переходило в стоны,Но смотрел уже без удивленьяСтарый пес — подарок Ливингстона.

II Пестрый сеттер, быстр как ветер,Всех был преданней на свете,Не воришка и не трус.Но для старых и голодныхДобродетели бесплодны,Драгоценней мяса кус.Пестрый пес лежал так близко,Мяса кус висел так низко,Над землей всего лишь фут.И открылась в сердце дверца,А когда им шепчет сердце,Псы не борются, не ждут.

III Сегодня ты как-то печально глядишь на ковры и обоиИ слушать не хочешь про страны, где вечно ласкающий май.Послушай, огни погасим, и пригрезится пусть нам обоим,Как жрец, разозлившись на пса, смертоносный схватил ассегай.Помчалось копье, загудя, убегавшей собаке вдогонку,И, кровью песок обагрив, повалился наказанный пес.Послушай, — на озере Ньянца, под звуки гудящего гонга,Жил сеттер голодный и быстрый, и мясо жреца он унес...

Анна Ахматова

Я бедный попик убогий,живу без улыбок и слез.Ах, все исходил дорогисо мною немощный пес.

Обветшала грустная келья,скуден мяса кусок.И его в печальном весельикуда-то пес уволок.

И смерть к нему руки простерла...Оба мы скорбь затаим.Не знал я, как хрупко горлопод ошейником медным твоим.

Максимилиан Волошин

Псу-супостату, взалкавшему мясо!Зри, на себе раздираю я рясуИ проклинаю тебя я теперь,Зверь нечувствительный, неблагодарный,Тать, сластолюбец, лукавый, коварный,Скверны исполненный, мерзостный зверь.Буду судиться с тобою я ныне:Мать родила тебя ночью в полях,И, о тебе не заботясь, о сыне,Пуп не обрезала, и не омыла,И не посолила, и не повила,Бросила тя на попрание в прах.Сукой забытый щенок беспризорный,Был уготован ты смерти позорной.Я ж тебе молвил: живи во крови.Жалости полный, слезою РахилиВымыл, покрыл тебя епитрахильюИ сочетался с тобою в любви.Шерсть расчесал твою, блох уничтожил,У очага разостлал твое ложе,В пищу дарил тебе лучший кусок.Ты ж возгордился, безумный щенок,Сам непомерной облек себя властью,Полный желаний беспутных, больных,И распалялся нечистою страстьюК изображениям на мясных.И, насбирав в околотке паршивыхПсов, доброты моей не оценя,Ты, блудодейственный, ты, похотливый,Мясо украл у меня, у меня!Гнев изолью, истощу свою ярость,Буду судиться с тобой до конца,Семя сотру, прокляну твою старость,От моего не укрыться лица.Ты не избегнешь положенной кары,Шею подставлю твою под удары,Поволоку тебя сам на позор,Сам подыму на тебя я топор,Прах орошу искупительной кровью,Ибо тебя возлюбил от всех псов я,Больше Барбоса и больше Жужу.Полный страдания, ныне гляжуЯ на твои неизбывные муки,Но не опустятся грозные руки,Ибо я полн справедливости, пес,Ибо я правды нездешней орудье,Ибо свершаю не месть — правосудье,Ибо ты мясо иерея унес...

Василий Каменский