Игорь Губерман - Закатные гарики. Вечерний звон (сборник) Страница 4

Везде, где можно стать бойцом,

везде, где бесятся народы,

еврей с обрезанным концом

идет в крестовые походы.

Не по воле несчастного случая,

а по времени – чаша выпита —

нас постигла беда неминучая:

лебедой поросло наше либидо.

Весна – это любовный аромат

и страсти необузданный разлив;

мужчина в большинстве своем женат,

поэтому поспешлив и пуглив.

Нечто круто с возрастом увяло,

словно исчерпался некий ген:

очень любопытства стало мало

и душа не просит перемен.

Жизнь моя как ни била ключом,

как шампанским ни пенилась в пятницу,

а тоска непонятно о чем

мне шершавую пела невнятицу.

Споры о зерне в литературе —

горы словоблудной чепухи,

ибо из семян ума и дури

равные восходят лопухи.

Давно по миру льются стоны,

что круче, жарче и бодрей

еврей штурмует бастионы,

когда в них есть другой еврей.

Судьба не зря за годом год

меня толчет в житейской ступке:

у человека от невзгод

и мысли выше, и поступки.

Переживет наш мир беспечный

любой кошмар как чепуху,

пока огонь пылает вечный

у человечества в паху.

Подонки, мразь и забулдыги,

мерзавцы, суки и скоты

читали в детстве те же книги,

что прочитали я и ты.

До точки знает тот,

идущий нам на смену,

откуда что растет

и что в какую цену.

С тоской копаясь в тексте сраном,

его судить самодержавен,

я многим жалким графоманам

бывал сиятельный Державин.

Наш разум тесно связан с телом,

и в том немало есть печали:

про то, что раньше ночью делал,

теперь я думаю ночами.

В устоях жизни твердокамен,

семью и дом любя взахлеб,

мужик, хотя и моногамен,

однако жуткий полиеб.

Неволю ощущая, словно плен,

я полностью растратил пыл удалый,

и общества свободного я член

теперь уже потрепанный и вялый.

Недолго нас кошмар терзает,

что оборвется бытие:

с приходом смерти исчезает

боль ожидания ее.

Пришли ко мне, покой нарушив,

раздумий тягостные муки:

а вдруг по смерти наши души

на небе мрут от смертной скуки?

Мы в очень различной манере

семейную носим узду:

на нас можно ездить в той мере,

в которой мы терпим езду.

Вся планета сейчас нам видна:

мы в гармонии неги и лени

обсуждаем за рюмкой вина

соль и суть мимолетных явлений.

В зоопарке под вопли детей

укрепилось мое убеждение,

что мартышки глядят на людей,

обсуждая свое вырождение.

А то, что в среду я отверг,

неся гневливую невнятицу,

то с радостью приму в четверг,

чтобы жалеть об этом в пятницу.

На пороге вечной ночи,

коротая вечер темный,

что-то все еще бормочет

бедный разум неуемный.

Разумов парящих и рабочих

нету ни святее, ни безбожней,

наши дураки – глупее прочих,

наши идиоты – безнадежней.

Что я люблю? Курить, лежать,

в туманных нежиться томлениях

и вяло мыслями бежать

во всех возможных направлениях.

Блаженство алкогольного затмения

неведомо жрецам ума и знания,

мы пьем от колебаний и сомнения,

от горестной тоски непонимания.

Дается близость только с теми

из городов и площадей,

где бродят призраки и тени

хранимых памятью людей.

Бывают лампы в сотни ватт,

но свет их резок и увечен,

а кто слегка мудаковат,

порой на редкость человечен.

Не только от нервов и стужи

болезни и хворости множатся:

здоровье становится хуже,

когда о здоровье тревожатся.

Был некто когда-то и где-то,

кто был уже мною тогда;

слова то хулы, то привета

я слышу в себе иногда.

Не слишком я азартный был игрок,

имея даже козыри в руках,

ни разу я зато не пренебрег

возможностью остаться в дураках.

Сегодня исчез во мраке

еще один, с кем не скучно;

в отличие от собаки,

я выл по нему беззвучно.

Конечно, всем вокруг наверняка

досадно, что еврей, пока живой,

дорогу из любого тупика

находит хитрожопой головой.

Ворует власть, ворует челядь,

вор любит вора укорять;

в Россию можно смело верить,

но ей опасно доверять.

Чтобы душа была чиста,

жить, не греша, совсем не глупо,

но жизнь становится пуста,

как детектив, где нету трупа.

Хотя неволя миновала,

однако мы – ее творение;

стихия зла нам даровала

высокомерное смирение.

Тонко и точно продумана этика

всякого крупного кровопролития:

чистые руки – у теоретика,

чистая совесть – у исполнителя.

Не помню мест, не помню лиц,

в тетради века промелькнувшего

размылись тысячи страниц

неповторимого минувшего.

В силу душевной структуры,

дышащей тихо, но внятно,

лучшие в жизни халтуры

делались мною бесплатно.

Взывая к моему уму и духу,

все встречные, галдя и гомоня,

раскидывают мне свою чернуху,

спасти меня надеясь от меня.

Судить подробней не берусь,

но стало мне теперь видней:

евреи так поили Русь,

что сами спились вместе с ней.

Пусты потуги сторожей

быть зорче, строже и внимательней:

плоды запретные – свежей,

сочней, полезней и питательней.

Я рад, что вновь сижу с тобой,

сейчас бутылку мы откроем,

мы объявили пьянству бой,

но надо выпить перед боем.

Наступило время страха,

сердце болью заморочено;

а вчера лишь бодро трахал

все, что слабо приколочено.

Везде на красочных обложках

и между них в кипящем шелесте

стоят-идут на стройных ножках

большие клумбы пышной прелести.

Есть в ощущениях обман,

и есть обида в том обмане:

совсем не деньги жгут карман,

а их отсутствие в кармане.

Вновь меня знакомые сейчас

будут наставлять, кормя котлетами;

счастье, что Творец не слышит нас —

мы б Его затрахали советами.

В неправедных суждениях моих

всегда есть оправдание моральное:

так резво я выбалтываю их,

что каждому найду диаметральное.

Известно

лишь немым небесным судьям,

где финиш

нашим песням соловьиным,

и слепо

ходит рок по нашим судьбам,

как пес мой —

по тропинкам муравьиным.

Эпоха лжи, кошмаров и увечий

издохла,

захлебнувшись в наших стонах,

божественные звуки русской речи

слышны теперь

во всех земных притонах.

В доставшихся мне

жизненных сражениях

я бился, балагуря и шутя,

а в мелочных

житейских унижениях —

беспомощен, как малое дитя.

До славной мысли неслучайной

добрел я вдруг дорогой плавной:

у мужика без жизни тайной

нет полноценной жизни явной.

На высокие наши стремления,

на душевные наши нюансы,

на туманные духа томления —

очень грубо влияют финансы.

Стали бабы страшной силой,

полон дела женский треп,

а мужик – пустой и хилый,

дармоед и дармоеб.

Я был изумлен, обнаружив,

насколько проста красота:

по влаге – что туча, что лужа,

но разнится их высота.

Наш век в уме слегка попорчен

и рубит воздух топором,

а бой со злом давно закончен:

зло победило, став добром.

Я, друзья, лишь до срока простак

и балдею от песни хмельной:

после смерти зазнаюсь я так,

что уже вам не выпить со мной.

Я живу, незатейлив и кроток,

никого и ни в чем не виня,

а на свете все больше красоток,

и все меньше на свете меня.

Еще родить нехитрую идею

могу после стакана или кружки,

но мысли в голове уже редеют,

как волос на макушке у старушки.

Давно живя с людьми в соседстве,

я ни за что их не сужу:

причины многих крупных бедствий

в себе самом я нахожу.

Во что я верю, горький пьяница?

А верю я, что время наше

однажды тихо устаканится

и станет каплей в Божьей чаше.

Несчетны русские погосты

с костями канувших людей —

века чумы, холеры, оспы

и несогласия идей.

Повсюду, где гремит гроза борьбы

и ливнями текут слова раздоров,

евреи вырастают как грибы

с обилием ярчайших мухоморов.

Компотом духа и ума

я русской кухне соприроден:

Россия – лучшая тюрьма

для тех, кто внутренне свободен.

О нем не скажешь ничего —

ни лести, ни хулы;

ума палата у него,

но засраны углы.