Саша Черный - Сатиры Страница 7

Холостой стаканчик чаю

(Хоть бы капля коньяку),

На стене босой Толстой.

    Добросовестно скучаю

    И зеленую тоску

    Заедаю колбасой.

Адвокат ведет с коллегой

Специальный разговор.

Разорвись — а не поймешь!

    А хозяйка с томной негой,

    Устремив на лампу взор,

    Поправляет бюст и брошь.

«Прочитали Метерлинка?»

— «Да. Спасибо, прочитал… »

— «О, какая красота!»

    И хозяйкина ботинка

    Взволновалась, словно в шквал.

    Лжет ботинка, лгут уста…

У рояля дочь в реформе,

Взяв рассеянно аккорд,

Стилизованно молчит.

    Старичок в военной форме

    Прежде всех побил рекорд —

    За экран залез и спит.

Толстый доктор по ошибке

Жмет мне ногу под столом.

Я страдаю и терплю.

    Инженер зудит на скрипке.

    Примирясь и с этим злом,

    Я и бодрствую, и сплю.

Что бы вслух сказать такое?

Ну-ка, опыт, выручай!

«Попрошу… еще стакан»…

    Ем вчерашнее жаркое,

    Кротко пью холодный чай

    И молчу, как истукан.

1908

Европеец

    В трамвае, набитом битком,

    Средь двух гимназисток, бочком,

Сижу в настроеньи прекрасном.

    Панама сползает на лоб.

    Я — адски пленительный сноб,

В накидке и в галстуке красном.

    Пассаж не спеша осмотрев,

    Вхожу к «Доминику», как лев,

Пью портер, малагу и виски.

    По карте, с достоинством ем

    Сосиски в томате и крем,

Пулярдку и снова сосиски.

    Раздуло утробу копной…

    Сановный швейцар предо мной

Толкает бесшумные двери.

    Умаявшись, сыт и сонлив,

    И руки в штаны заложив,

Сижу в Александровском сквере.

    Где б вечер сегодня убить?

    В «Аквариум», что ли, сходить,

Иль, может быть, к Мэри слетаю?

    В раздумье на мамок смотрю,

    Вздыхаю, зеваю, курю

И «Новое время» читаю…

    Шварц, Персия, Турция… Чушь!

    Разносчик! Десяточек груш…

Какие прекрасные грушки!

    А завтра в двенадцать часов

    На службу явиться готов,

Чертить на листах завитушки.

    Однако: без четверти шесть.

    Пойду-ка к «Медведю» поесть,

А после — за галстуком к Кнопу.

    Ну как в Петербурге не жить?

    Ну как Петербург не любить

Как русский намек на Европу?

1910

Мухи

На дачной скрипучей веранде

Весь вечер царит оживленье.

К глазастой художнице Ванде

Случайно сползлись в воскресенье

    Провизор, курсистка, певица,

    Писатель, дантист и певица.

«Хотите вина иль печенья?»

Спросила писателя Ванда,

Подумав в жестоком смущенье:

«Налезла огромная банда!

    Пожалуй, на столько баранов

    Не хватит ножей и стаканов».

Курсистка упорно жевала.

Косясь на остатки от торта,

Решила спокойно и вяло:

«Буржуйка последнего сорта».

    Девица с азартом макаки

    Смотрела писателю в баки.

Писатель за дверью на полке

Не видя своих сочинений,

Подумал привычно и колко:

«Отсталость!» и стал в отдаленьи,

    Засунувши гордые руки

    В триковые стильные брюки.

Провизор, влюбленный и потный,

Исследовал шею хозяйки,

Мечтая в истоме дремотной:

«Ей-богу! Совсем как из лайки…

    О, если б немножко потрогать!»

    И вилкою чистил свой ноготь.

Певица пускала рулады

Все реже, и реже, и реже.

Потом, покраснев от досады,

Замолкла: «Не просят! Невежи…

    Мещане без вкуса и чувства!

    Для них ли святое искусство?»

Наелись. Спустились с веранды

К измученной пыльной сирени.

В глазах умирающей Ванды

Любезность, тоска и презренье —

    «Свести их к пруду иль в беседку?

    Спустить ли с веревки Валетку?»

Уселись под старой сосною.

Писатель сказал: «Как в романе… »

Девица вильнула спиною,

Провизор порылся в кармане

    И чиркнул над кислой певичкой

    Бенгальскою красною спичкой.

1910

Кухня

Тихо тикают часы

На картонном циферблате.

Вязь из розочек в томате

И зеленые усы.

Возле раковины щель

Вся набита прусаками,

Под иконой ларь с дровами

И двугорбая постель.

Над постелью бывший шах,

Рамки в ракушках и бусах, —

В рамках — чучела в бурнусах

И солдаты при часах.

Чайник ноет и плюет.

На окне обрывок книжки:

«Фаршированные пышки»,

«Шведский яблочный компот».

Пахнет мыльною водой,

Старым салом и угаром.

На полу пред самоваром

Кот сидит как неживой.

Пусто в кухне. «Тик» да «так».

А за дверью на площадке

Кто-то пьяненький и сладкий

Ноет: «Дарья, четвер-так!»

1922

Литературный цех

В редакции толстого журнала

Серьезных лиц густая волосатость

И двухпудовые, свинцовые слова:

«Позитивизм», «Идейная предвзятость»,

«Спецификация», «Реальные права»…

Жестикулируя, бурля и споря,

Киты редакции не видят двух персон:

Поэт принес «Ночную песню моря»,

А беллетрист — «Последний детский сон».

Поэт присел на самый кончик стула

И кверх ногами развернул журнал,

А беллетрист покорно и сутуло

У подоконника на чьи-то ноги стал.

Обносят чай… Поэт взял два стакана,

А беллетрист не взял ни одного.

В волнах серьезного табачного тумана

Они уже не ищут ничего.

Вдруг беллетрист, как леопард, в поэта

Метнул глаза: «Прозаик или нет?»

Поэт и сам давно искал ответа:

«Судя по галстуку, похоже, что поэт»…

Подходит некто в сером, но по моде,

И говорит поэту: «Плач земли?..»

— «Нет, я вам дал три “Песни о восходе”»

И некто отвечает: «Не пошли!»

Поэт поник. Поэт исполнен горя:

Он думал из «Восходов» сшить штаны!

«Вот здесь еще “Ночная песня моря”,

А здесь — “Дыханье северной весны”».

— «Не надо, — отвечает некто в сером: —

У нас лежит сто весен и морей».

Душа поэта затянулась флером,

И розы превратились в сельдерей.

«Вам что?» И беллетрист скороговоркой:

«Я год назад прислал “Ее любовь”».

Ответили, пошаривши в конторке:

«Затеряна. Перепишите вновь».

— «А вот, не надо ль? — беллетрист запнулся. —

Здесь… семь листов — “Последний детский сон”».

Но некто в сером круто обернулся —

В соседней комнате залаял телефон.

Чрез полчаса, придя от телефона,

Он, разумеется, беднягу не узнал

И, проходя, лишь буркнул раздраженно:

«Не принято! Ведь я уже сказал!..»

На улице сморкался дождь слюнявый.

Смеркалось… Ветер. Тусклый, дальний гул.

Поэт с «Ночною песней» взял направо,

А беллетрист налево повернул.

Счастливый случай скуп и черств, как Плюшкин.

Два жемчуга опять на мостовой…

Ах, может быть, поэт был новый Пушкин1,

А беллетрист был новый Лев Толстой?!

Бей, ветер, их в лицо, дуй за сорочку —

Надуй им жабу, тиф и дифтерит!

Пускай не продают души в рассрочку,

Пускай душа их без штанов парит…

Между 1906 и 1909

«Смех сквозь слезы»

Ах, милый Николай Васильич Гоголь!

Когда б сейчас из гроба встать ты мог,

Любой прыщавый декадентский щеголь

Сказал бы: «Э, какой он, к черту, бог?

Знал быт, владел пером, страдал. Какая редкость!

А стиль, напевность, а прозрения печать,

А темно-звонких слов изысканная меткость?..

Нет, старичок… Ложитесь в гроб опять!»

Есть между ними, правда, и такие,