Наследие Евы (СИ) - Рицнер Алекс "Ritsner"

========== Глава 1. Лучше, чем в прогнозах ==========

Возвращенье языческой крови.

<...>

Предвкушая лакомство, я дожидаюсь бога.

От начала времен я — низшая раса.

<...>

Ад не грозит язычникам.

<...>

Одно преступление — быстро! —

и пусть я рухну в небытие,

именем человеческого закона.

А. Рембо в переводе M. Кудинова,

«Одно лето в аду»

I

В начале февраля Стаху приспичило отхватить кризис в пятнадцать. Можно — экзистенциальный, но ему не поверят. На носу — последствия поступков, на душе — безумные от ужаса коты и истерически настроенные кошки, на часах — пять утра. Стах пялится в потолок. Второй час подряд. Вчера он сказал своему первому, единственному другу, что не может с ним встречаться.

Тим отнесся с пониманием. Стах живет с этим вечер и ночь. У него чувство, что по нему проехал бульдозер. Или три. Или десять тысяч. Он не может подняться с кровати на тренировку. И колено ноет. Но черт с ним, с коленом. У него, может, сердце болит.

Он кусает подушку. Со стыда и отчаяния. Он с мазохистским наслаждением прокручивает в ленте памяти сорванный поцелуй. Теперь его совсем не случится. Теперь ничего не случится. Должно было стать легче. Должно было, но не стало.

Осознание больше напоминает ужас, чем осознание. Ухает внутри. Грохочет в ушах. Терзает колено. Колено все-таки больше, чем сердце, да. Все у Стаха не по-человечески.

II

Он чистит зубы, без энтузиазма глядя на свою физиономию в дверцу зеркального шкафчика, у которого такая рама... с золотыми вензелями. Тим у этой рамы делал всякое, о чем не надо вспоминать...

С добрым утром, веснушчатый. Ты облажался.

Рядом маячит Тимов фантом. Трогает волосы: они снова торчат спросонья. Тим глупо хихикает.

«Проволока».

«Какая-нибудь ржавая».

«Медная».

«Ржавая».

«Дурак».

Дурак — это вообще не то слово.

Стах всматривается в себя, чтобы увидеть, где он там красивый, в каком месте. Может, надо выключить свет, чтобы мерещилось.

— Аристаш, ты почему так поздно? — мать заранее переживает.

Он-то откуда знает, почему так поздно. Может, он тормоз. Но самое худшее, мама, что, может, твой сын вообще пидорас.

А она, наверное, не об этом. И надо улыбнуться. Но у него нет сил на ее драмы. В голове, как назло, ни одной причины, с чего он задержался дома. Кроме одной: он не хочет вставать с постели. Это, наверное, впервые в жизни. Потому что обычно он уносит ноги отсюда так быстро, как позволяет ему плотный утренний график.

— Ты плохо себя чувствуешь? Заболел?

Заболел. Можно отправлять в монастырь на лечение. Крестить до смерти. До того, как отец начнет розгами выбивать дурь. Лучше розгами, чем ногами. Но Стах на его счет не уверен.

Мать втискивается в ванную и прикладывает ладонь ко лбу. Благоухающая, тонкая, уже готовая — хоть в свет. Шесть утра. Такой женщине сложно соврать, потому что иногда он сомневается, она спит или как. «Или как» его очень пугает.

— Аристаша, что же ты молчишь? Я с тобой говорю. Что ты от меня скрываешь? Что-то с тренировками? С ногой?

— С ногой…

Это правда. И он не знает, как еще обезвредить мать. Но бомба уже запущена. Бомба уже тикает на мозги. Ну, поехали, товарищи. Свет, камера, мотор…

— Что же ты сразу не сказал? Надо в больницу.

Только за лоботомией. Чтоб наверняка.

— Мам, — тон почти ободряющий, призывающий — привести ее нервы в порядок. — Само пройдет.

Фиг бы там, конечно…

— «Само»! Что это такое ты мне говоришь? В прошлый раз уже «само прошло»! Мне потом сказали, что ты всю жизнь будешь хромать. Ходил бы калекой, смотрели бы с жалостью, в тринадцать-то лет — и как потом найти себе хорошую девочку…

— Я не хромаю.

— После третьей операции, Господи помилуй…

— Мам…

— Ты сегодня не пойдешь в гимназию. Я сейчас позвоню Сахаровой.

Она уносится. Бежит за телефонной трубкой в коридор — будить классную. Стах продолжает чистить зубы, пока не вспоминает… Он высовывается из ванной, вытащив щетку изо рта, чтобы мать оповестить:

— Шесть утра.

Она смотрит на него рассеянно, потом рассеянно смотрит на трубку.

— Значит, через час…

Не будет Сахаровой доброго утра.

III

Они пробегали целый день. Мать подняла медперсонал на уши, мол, долго не принимают, а вдруг что-то серьезное, какие тут врачи. Конечно, серьезное. Стаху нравится парень. Он сказал: «Извини, это против церкви». Парень притих и ничего не ответил.

Врачи говорят: «Женщина, успокойтесь». Стах думает: это ее не проймет.

Он сидит, развалившись на скамейке, и пялится на свою вытянутую ногу. Он спрашивает у нее: «Че ты, сука, болишь?» Она пульсирует в ответ. И чем явственнее Стах осознает, что теперь Тим ему ни в жизнь не простит, потому что он опять накосячил и куда-то свалил, тем сильнее она донимает. Индикатор паршивый. Материализованная совесть. Сигнализация.

Организм бунтует. Когда не с Тимом. И от этой мысли прихватывает живот. Как от смеха. Но поржать над этим не тянет...

— О чем ты думаешь?..

Стах уставляется на мать. И думает о том,

что она надоела. Сегодня как-то особенно.

Он расслабляет брови, нацепляет усмешку и проглатывает ком злобы и паники. Произносит как можно тише:

— Ничего… Ненавижу больницы.

Мать тут же делает такое лицо, как будто сейчас расплачется, и тянется его обнять.

Кранты.

IV

За кипиш отдана не одна сумма. Мать почти на таблетках. В курсе отец. А лечащий врач выносит приговор:

— Все в порядке… Даже лучше, чем в прогнозах.

Стах мысленно ложится головой на плаху. Подайте его папочке топор. Секиру.

Мать сидит на стуле, вся вытянувшись в струну и уложив на плотно сомкнутых коленях яркую сумку. Она трогает пальцами шею и сомневается:

— Не может быть. Откуда же тогда боли? Перепроверьте.

Хирург у Стаха что надо. Он уже привыкший за два года. Он замирает, наполовину закрыв медкарту, и смотрит на мать пациента внимательно и выразительно, склонив вниз голову. Он с ней обычно каменный, как статуя, но тут и на его честном лице читается, что пора бы ей завязывать с гиперопекой.

— Женщина, я вам говорю: все в порядке. Хотите, конечно, перепроверяйте или отправляйтесь к другому врачу, но вам скажут то же самое.

Но не правду. Потому что правда состоит в том, что Стах опять накосячил.

V

И он не хочет возвращаться: ему наговорят по поводу его психосоматики. Он идет по улице медленней обычного, оттягивая момент. Потому что дома этот момент еще оттянется до прихода отца. Эффект будет поразительный, как у рогатки.

— Аристаша, ты не ударялся, ничего такого?

Вопрос — не обо что. Вопрос — во что. Но в целом — «ничего такого»... что бы можно было рассказать.

— Отчего тогда?.. отчего?.. — мать встревоженно обдумывает еще варианты. — Может, правда, к другому доктору обратиться?

— Ты же слышала…

— Что же теперь Леве говорить?..

Можно сразу падать на колени и, склонив в почтении голову, если она к тому моменту еще будет на месте, вручать ему ремень, как меч — для посвящения в послушные сыны.

— Ничего, — отвечает Стах ровно. И просит так, словно вовсе не просит: — Пожалуйста.

Мать уставляется серьезно. Стах не отводит взгляд. Повторяет тверже:

— Пожалуйста.

Она начинает причитать — о последствиях: не договаривать же все равно что лгать, отец же ее спросит — и тогда же ей придется. Как будто он когда-нибудь пренебрегал в ее отношении молчанием и ложью. Но Стах не комментирует. Не подрывает авторитет. Это вообще лучше сделать буквально. Однажды ночью. Чтобы раз — и закончить.

В итоге за ужином мать все-таки рапортует: хирург сказал, что такое случается, посттравматическое. Хирург действительно такое сказал. А потом добавил, что все лучше, чем в прогнозах. Отец недовольно хмурится, но оставляет при себе замечания. Может, выскажет их позже, когда они будут в пользу его аргументам.