Укридж - Вудхаус Пэлем Грэнвил Страница 10

– Трутни праздные!

Из церкви появилось воплощение красоты, держа под руку еще одно воплощение, но не совсем красоты.

Нельзя отрицать, что Тедди Уикс выглядел чрезвычайно эффектно. Он стал даже красивей, чем прежде. Его великолепно завитые волосы сияли под солнцем, большие глаза лучились, гибкой фигуре, облаченной в безупречные фрак и брюки, позавидовал бы сам Аполлон. Однако новобрачная чем-то наводила на мысль, что Тедди женился на деньгах. Они остановились в дверях, и фотографы засуетились.

– У тебя найдется шиллинг, малышок? – тихим ровным голосом сказал Укридж.

– Зачем тебе понадобился шиллинг?

– Старый конь, – сказал Укридж сквозь зубы, – крайне и жизненно важно, чтобы у меня был шиллинг здесь и сейчас.

Я протянул искомую монету. Укридж повернулся к растрепанному субъекту, и я заметил, что он держит в руке внушительный помидор, сочной и перезрелой наружности.

– Не хотите ли заработать шиллинг? – спросил Укридж.

– Хочу ли! – ответил растрепанный субъект.

Укридж перешел на хриплый шепот.

Фотографы завершили свои приготовления. Тедди Уикс откинул голову с тем благородным величием, которое завоевало ему столько женских сердец, и выставил напоказ свои прославленные зубы. Кухарки вполголоса отпускали нелестные замечания по адресу новобрачной.

– Прошу приготовиться, – сказал один из фотографов.

Над головами толпы, пущенный твердой рукой, просвистел большой сочный помидор. Он разорвался, как шрапнель, между выразительными глазами Тедди Уикса, затянув их багряной пеленой. Он окропил воротнички Тедди Уикса, он закапал фрак Тедди Уикса. А растрепанный субъект резко повернулся и зарысил по улице прочь.

Укридж сжал мой локоть. Его глаза были полны высокого удовлетворения.

– Рубим концы? – сказал Укридж.

Рука об руку мы неторопливо удалились, согреваемые приятным июньским солнцем.

Дебют Боевого Билсона

Я обнаружил, что с течением времени мне бывает все труднее припоминать точные обстоятельства своего первого знакомства с тем или иным человеком, поскольку в общем и целом я не претендую на обладание моментальной памятью, каковую легко приобрести, внеся плату за курсы по переписке, щедро рекламируемые в журналах. Тем не менее я могу заявить без малейших сомнений и колебаний, что индивид, впоследствии известный как Боевой Билсон, вошел в мою жизнь в половине четвертого в субботу десятого сентября, два дня спустя после моего двадцать седьмого дня рождения. Ибо после первого моего взгляда на него дальнейшее фотографически запечатлелось на скрижалях моей памяти и хранится там, хотя вчерашний день с них уже стерся. Наша встреча не только была исполнена насыщенного драматизма, но и таила в себе что-то от последней соломинки, заключительной пращи или стрелы судьбы разящей, на которые сетовал принц Гамлет. Встреча эта словно бы завинчивала крышку на скорбях жизни.

Более недели все у меня шло наперекосяк. Я покинул Лондон более чем на неделю, повинуясь чувству долга, дабы погостить за городом у неблизких мне по духу родственников, а дождь все лил, и лил, и лил. Перед завтраком – семейные молитвы, и безик после обеда. На обратном пути в Лондон мой вагон изобиловал младенцами, поезд упрямо останавливался на каждой станции, а у меня не было никаких съестных припасов, кроме пакета с булочками. И когда наконец я вошел в свою квартиру на Эбери-стрит и поспешил в тихий уют гостиной, первое, что я увидел, открыв дверь, был могучий рыжий верзила, возлежащий на диване.

Когда я вошел, он не шевельнулся, так как спал, и точнее всего я выражу впечатление от его внушительного физического склада, сказав, что у меня не возникло ни малейшего желания его разбудить. Диван был небольшой, и он свисал с него во всех направлениях. Сломанный нос, а также челюсть подвизающегося на Диком Западе киногероя в момент, когда она выражает неколебимую решимость. Одна рука подсунута под затылок, другая свисает до пола, будто успевший окаменеть заблудший окорок. Я не знал, что он делает в моей гостиной, но, и страстно желая узнать это, предпочел не искать объяснений из первых рук. Что-то в нем словно предупреждало, что он принадлежит к тем людям, которые просыпаются с левой ноги. Я тихонечко прокрался вон и бесшумно спустился с лестницы, чтобы навести справки у Баулса, моего домохозяина.

– Сэр? – сказал Баулс сочным голосом экс-дворецкого, возникая из глубин в сопровождении густого запаха копченой трески.

– В моей комнате кто-то есть, – прошептал я.

– Так это, надо быть, мистер Укридж, сэр.

– И вовсе не надо, – ответил я с раздражением. У меня редко хватает духа возражать Баулсу, но это его утверждение было настолько далеко от истины, что промолчать я никак не мог. – Он огромный и рыжий.

– Друг мистера Укриджа, сэр. Он вчера присоединился здесь к мистеру Укриджу.

– То есть как это вчера присоединился здесь к мистеру Укриджу?

– Мистер Укридж занял ваши комнаты в ваше отсутствие, сэр, начиная с вечера после вашего отбытия. Я полагал, что с вашего одобрения. Он, если мне не изменяет память, сказал, что «все будет тип-топ».

По какой-то причине, которую я так и не сумел разгадать, с первой же встречи Баулс начал относиться к Укриджу как снисходительный отец к любимому отпрыску. И теперь он словно приносил мне поздравление с тем, что у меня есть друг, всегда готовый сплотиться вокруг и пробраться в мои комнаты, стоит мне уехать.

– Еще что-нибудь, сэр? – осведомился Баулс, тоскливо поглядев через плечо. Видимо, разлука с копченой треской его угнетала.

– Нет, – сказал я. – Э… нет. А когда вы ждете мистера Укриджа?

– Мистер Укридж поставил меня в известность, что он вернется к обеду, сэр. Если в его планах не произошло никаких перемен, то сейчас он на matinеe[3] в мюзик-холле «Гейти».

Когда я добрался до «Гейти», зрители как раз начали расходиться. Я подождал на улице и вскоре был вознагражден зрелищем желтого макинтоша, проталкивающегося сквозь толпу.

– Приветик, малышок! – благодушно сказал Стэнли Фиверстоунхо Укридж. – Когда ты вернулся? Послушай, запомни-ка этот мотивчик, чтобы напомнить мне завтра, когда я наверняка его забуду. Значит, так. – Он встал как вкопанный в бушующем потоке пешеходов, закрыл глаза, вздернул подбородок и громким удручающим тенором разразился подобием тирольских йодлей. – Тамти-там-ту-тамти, тум-тум-тум-тум, – закончил он. – А теперь, старый конь, можешь перевести меня через улицу в «Угольную яму» для краткого выпивона. Ну, и как ты провел время?

– Не важно, как я провел время. Кто этот тип, которого ты забыл у меня в гостиной?

– Рыжий типус?

– Великий Боже! Ведь даже ты не напихал их туда больше одного?

Укридж посмотрел на меня с легким огорчением.

– Мне не нравится этот тон, – сказал он, увлекая меня по ступенькам в «Угольную яму». – Провалиться мне, этот тон меня ранит, старый конь. Вот уж не думал, что ты станешь возражать, если твой лучший друг приклонит свою голову на твою подушку.

– Против твоей головы я не возражаю. То есть возражаю, но, полагаю, с ней мне придется примириться. Но когда ты начинаешь пускать жильцов…

– Закажи два светлых портвейна, малышок, – сказал Укридж, – и я все объясню. Я так и думал, что ты поинтересуешься. Дело вот в чем, – продолжал он, когда два светлых портвейна были поданы. – Этот типус обеспечит меня неиссякаемым богатством.

– Да, но не может ли он заняться этим не в моей гостиной?

– Ты меня знаешь, старый конь, – сказал Укридж, величаво прихлебывая. – Прозорливость, чутье, дальновидность. Мозг не знает передышек. Всегда творит идеи – бинг! – как озарение. Недавно я сидел в пивной в Челси и ел бутерброд с сыром. Тут входит типчик, заваленный драгоценностями. Заваленный, даю слово. Перстни на пальцах, а от булавки в галстуке хоть прикуривай сигару. Я навел справки и узнал, что он менеджер Тода Бингема.