Самые страшные войска - Скутин Александр Витальевич Страница 12

Итак, я схватил лопату и начал убирать снег. В закрытом дворе для прогулок слышался топот, словно бегало стадо слонов. Мельком я взглянул в приоткрытую дверь. По углам дворика были поставлены четыре ведра, и по периметру двора бегали пять арестантов. В центре стоял губарь и следил, чтобы бегуны не срезали углы, огибали вёдра. Вчера губу посетил проверяющий из кандалакшской военной прокураторы. Он прошёлся по камерам и спросил сидельцев, есть ли жалобы. Некоторые пожаловались, что их не выводят на вечернюю прогулку. Вот сейчас они и бегали вокруг расставленных по углам ведер, вечернюю прогулку им организовали.

Губарь, стороживший меня, сказал мне:

– Ну, ты эта... сам, короче, давай. Если спросят, скажешь – меня к телефону позвали. Да смотри, чтоб Медведчук тебя неработающим не застал. А если кто другой захочет тебя припахать – отправляй ко мне, я в казарме буду. Понял?

Я кивнул головой.

– Курить хочешь?

Снова кивнул головой, уже отрицательно.

– Не бзди, это не подстава, отвечаю.

– Спасибо, я просто не курю.

– Ну, как знаешь, – и он ушёл в казарму.

Его понять можно, морозец за тридцать, я хоть лопатой машу, греюсь, а ему просто так стоять с автоматом намного холоднее, вот и пошёл греться. Через полчаса я присел на сугроб отдохнуть, подложив под зад фанерную лопату, чтоб не отморозить себе причиндалы. И тут откуда-то из за угла выскочила комендатурская овчарка Найда. Псина огромная и страшная. Одним своим грозным хрипением из оскаленной пасти с жёлтыми клыками вводила в трепет любого. При случае и разорвать могла бы, как тузик грелку. Но, если честно, такого за ней никто не помнил, ей достаточно было просто зарычать. Уважали её очень. Найда служила раньше в дисбате вместе с другими служебными овчарками. Когда пёс становился старым, конвоир уводил его за забор. При этом говорил ласковые слова, мяса давал или сахару. Эх, люди! Считаете себя царями природы, а не понимаете, что обмануть собаку невозможно. Псу сразу становилось всё ясно, его пристрелят. Одни при этом выли и бились на поводке, другие шли на смерть молча, без истерик. Кому-то в Москве стукнуло в голову и дисбат под Ленинградом расформировали, организовали другой, в Архангельской области, на острове. А собаки, ну куда их? Вызывать ветеринара и усыплять – в копеечку влетит. Кого-то, как Найду, раздали по разным частям и частникам. Да только взрослых собак не очень-то брали, щенков – другое дело. Остальных просто расстреляли из автомата, прямо в питомнике.

Я посмотрел Найде прямо в глаза. Будь она помоложе, разорвала бы меня не задумываясь. Но псина была уже в летах и давно поняла службу: не выказывай рвение, если в этом нет нужды. Продолжая глядеть в её глаза, я спокойно стал говорить:

– Спокойно, я тебе не враг, и ничего не замышляю против тебя. Зачем тебе кусать меня? Это глупо, налетать на арестованного военного строителя.

Найда подошла ко мне, спокойно обнюхала, и села рядом. Я осторожно протянул руку и погладил её, почесал за ухом. Всё-таки у меня был опыт общения с собаками, до армии жил в деревне. Она вдруг сунула голову мне под мышку и тихонько заскулила. Я понимал её. Служба – она везде нелегка, что у сторожевой собаки, что у арестованного стройбатовца. И сам вдруг остро ощутил подмерзающие ноги в сырых валенках, ноющие болячки на сбитых руках, незажившие обмороженные подушечки пальцев. Эх, собачья наша жизнь, Найда, что твоя, что моя. У меня хоть дембель где-то маячит, а у тебя... даже думать не хочется. До чего же свихнулся этот кошмарный мир, если служебную овчарку некому пожалеть, кроме охраняемого ею арестанта.

В реальность меня вернул грубый окрик:

– Эй, воин, ты чо! Обурел в корягу? Чего сидим?

Я обернулся. На пороге комендатурской казармы стоял какой-то губарь из свирепых первогодков, самый последний призыв. Найда, вытащила голову из моей подмышки, обиженно взвизгнув. Потом как-то недобро оскалила клыки, тихо зарычав. А потом:

– Гав! – и ринулась на губаря, тот едва успел заскочить обратно за дверь...

Вечером, когда я уже сидел в одиночке, солдат, что принёс мне ужин в камеру, рассказал потрясающую новость. Найда очень ловко ловила пастью на лету куски еды, что губари бросали ей. Так вот, кто-то бросил ей пустую бутылку из-под водки. Найда хлопнула пастью и раздавила бутылку! Осколки стекла тут же порезали ей челюсти.

На следующее утро, когда нас, арестованных выводили на работу, я мельком взглянул на Найду, в углу у забора. Она лежала на снегу, держа голову над передними лапами. Из пасти её свисали какие-то кровавые ошмётки, стекал гной. Наверное, не выживет. Это какая ж сволочь с ней так поступила? Я просто боялся встретиться с ней глазами. Впервые мне стало стыдно, что я человек.

Через месяц, когда уже вернулся на Хуаппу со своим МАЗом, с губы приехал один дагестанец с нашей роты.

– Руслан, как там Найда? – спросил я тогда его, не надеясь на хорошие новости.

– Найда? Здоровая, сучка, ещё злее прежнего стала! А что ей сделается...

Новогодняя история

Пункт первый дисциплинарного Устава:

Командир всегда прав!

Пункт второй:

Если командир все же не прав, смотри пункт первый.

31 декабря 1980 года. Северная Карелия, гарнизон Верхняя Хуаппа, 909 военно-строительный отряд.

И вот, привезли нас, военных строителей, тридцатого декабря из лесу в цивилизованное лоно казармы. Это надо видеть, как через борт ЗИЛ-157 перепрыгивают вернувшиеся с лесоповала солдаты: грязные, задымленные, голодные, агрессивные. Грабари, лесные волки, чокера и мазуты – то есть лесовальщики и трактористы с самосвальщиками и экскаваторщиками. Со страхом глядят на них казарменные аристократы – разные там каптеры и кадровые дежурные-дневальные. Не попадись сейчас под руку лесному грабарю – зашибет. Руки вальщика – что стальные тиски. Один раз хлеборез как-то раз возразил что-то бригадиру – и попал в госпиталь с переломанной ногой. Вечером тридцатого мы поужинали, помылись в бане и сладко поспали на белых простынях, в лесу же мы спали на деревянных нарах в вагончиках.

А на следующий день меня нашел главный механик нашего леспромкомбината.

– Ты водитель МАЗа?

– Ну, – говорю.

Перед начальством мы, лесные, не очень-то прогибались, говорили скупо, с достоинством.

– Значит так, – сказал мне майор, – в клубе надо до обеда поменять водяной насос, тогда кочегары смогут запустить отопление. И вечером в нем смогут выступить ленинградские артисты. Кровь из носу, но к обеду насос поставить. Даю тебе двух дневальных в помощь.

На последнюю фразу я скривился, от этих казарменных сачков проку мало. Только жрать да харю давить могут. Но ответил равнодушно:

– Ладно, чо там, сделаем.

– Вот и хорошо. Давай, воин, вперед – за орденами!

С этой клубной кочегаркой нашему гарнизону хронически не везло. Только наладят отопление – опять какое-нибудь ЧП. Поэтому фильмы смотрели в промороженном насквозь зрительном зале. В нем было холоднее, чем на улице, а на улице – до минус сорока, и даже ниже. Солдаты называли клуб рефрижератором и смотрели в нем фильмы в холода только новобранцы. Остальные предпочитали спать в теплой казарме.

В последний раз кочегарка клуба элементарно взорвалась. Дежурили в ней посменно, через двенадцать часов, два военных строителя: хохол и дагестанец – Мальсагов его фамилия, неплохой парень кстати. И вот как-то вечером Мальсагов, сменяя хохла, спросил его:

– Вода есть в котле?

В смысле, если мало, то надо будет подкачать воду в котел ручным насосом.

– Трошки е, – ответил напарник.

– Я не понял – есть или нет?

– Та я ж кажу, шо е трохи.

Что такое «трохи», Мальсагов не знал, понял лишь, что вода в котле "е". Есть, значит. Ну и ладно, значит подкачивать вручную не надо. Лишний раз работать тоже никому не охота. Где-то около полуночи Мальсагов пошел в казарму к землякам попросить курева. А воды в котле было действительно "трошки", на нижнем уровне. И с вечера еще убавилось. И котел без воды просто взорвался. Повезло дагестанцу, что в казарму ушел.